В сборник известного венгерского писателя Имре Кертеса (р. 1929) вошли три повести, в которых писатель размышляет о печальном опыте тоталитаризма в его жестких, нечеловеческих формах при фашизме и сталинизме и в "мягких", но не менее унизительных - при режимах, сложившихся после войны в странах Восточной Европы.
Содержание:
ПРИЧАСТНЫ К МИРОВОМУ ЗЛУ 1
АНГЛИЙСКИЙ ФЛАГ 2
ПО СЛЕДАМ 12
В ГОСТЯХ 12
ПОВОРОТНЫЙ МОМЕНТ. - ПЕРВЫЕ СЛЕДЫ. - ДИАЛОГ НА ПЛОЩАДИ 15
УТРАТА ОРИЕНТИРОВ. - ВОРОТА 18
ОШЕЛОМЛЕНИЕ. - ОСМОТР. - РЕСТОРАН 20
ЗИМНИЙ САД. - ЖЕНЩИНА В ЧЕРНОМ 22
ЧАС ПИК 23
ДОСАДНЫЕ МЕЛОЧИ. ОЧНЫЕ СТАВКИ. РАЗОБЛАЧЕНИЕ. РАСЧЕТ 25
НА СТАНЦИИ 27
ПРОТОКОЛ 28
Примечания 33
Имре Кертес
Английский флаг
ПРИЧАСТНЫ К МИРОВОМУ ЗЛУ
Сперва одно короткое воспоминание.
Было это ровно сорок пять лет тому назад. В тот день из утренних газет я узнал о расстреле Имре Надя… Сегодня, я думаю, уже мало кто помнит это имя, поэтому кое-что тут придется объяснить.
Когда волнения в Венгрии осенью 1956 года достигли критической точки и стало ясно, что вторжения советских войск не избежать, Имре Надь (тогдашний премьер-министр Венгерской Республики) обратился за помощью в Организацию Объединенных Наций. И тут стало ясно, что песенка его спета. Советский танки вошли в Будапешт, а Надь, хорошо зная нравы своих бывших товарищей, укрылся в югославском посольстве.
Когда мятеж был подавлен, советские власти обратились к Югославии с требованием выдать Надя. И после долгих переговоров те в конце концов его выдали, заручившись обещанием, что никакая суровая расправа ему не грозит.
Наши такое обещание с легкостью дали. И с такой же легкостью его нарушили: Имре Надь бы расстрелян.
Я тогда - по молодости лет - был потрясен этим беззастенчивым, а главное, как мне тогда казалось, совершенно бессмысленным коварством.
- Главное - зачем?! Ведь в этом же нет никакого смысла! - сказал я тогдашнему своему дружку Илье Звереву, одному из немногих, с кем рисковал откровенничать на всю катушку.
Главная мысль моя заключалась в том, что моральные потери, понесенные в этом случае нашей родной советской властью, не диктовались никакой политической целесообразностью.
Но Зверев отрезвил меня одной короткой фразой.
- Смысл в этом как раз есть, - сказал он.
И на мой немой вопрос пояснил:
- Чтобы все знали, что выход из банды карается смертью.
Этот давний (чуть ли не полувековой давности) разговор я вдруг с поразительной ясностью припомнил недавно (даже место вспомнил, где мы про это говорили: на Тверском бульваре, неподалеку от памятника Тимирязеву), прочитав в книге Р. Пихоя "Советский Союз: история власти", в главе о венгерских событиях, такую короткую сноску:
"И. Надь, эмигрировавший в СССР в 1929 г., с января 1933 г. стал агентом Главного управления госбезопасности НКВД по кличке Володя".
Умница Зверев, объяснивший мне, в чем состояла "политическая целесообразность" расстрела Имре Надя, при всей своей сообразительности, конечно, не подозревал, что предложенная им формула ("за выход из банды") несет в себе еще и этот, особый, вполне конкретный смысл.
Да, конечно, многое из того, что происходило тогда, окончательно прояснилось нам в последующие годы, а кое-что - и совсем недавно. Но это мое воспоминание свидетельствует, что многое мы все-таки знали и понимали уже тогда.
Понимали главное: что правит нами - банда , руководствующаяся в своих действиях законами уголовного мира. И вторжение советских войск в Венгрию - самая что ни на есть настоящая бандитская акция .
Эта бандитская акция оставила глубокий шрам на нашей совести. (Увы, не единственный, были и другие: до Венгрии - Латвия, Литва, Эстония, раздел Польши, Финская война. После Венгрии - Чехословакия и Афганистан.)
Казалось бы, что нового мог я узнать об этом сегодня - спустя почти полвека?
А вот - узнал. Узнал, прочитав книгу Имре Кертеса "Английский флаг".
Книга эта состоит из трех повестей, не связанных друг с другом ни сюжетно, ни тематически.
Действие первой происходит как раз во время тех самых событий 1956 года. Действие второй - много лет спустя. Действие последней - уже в нынешнее, новое время, в начале 90-х годов. Но все они - об одном. В каждой из этих трех повестей внимание автора обращено не на события, составляющие фабульную основу повествования (события эти порой не слишком даже и ясны, они - как бы в тумане), а на то, что происходит с душой, сознанием, пожалуй, даже с подсознанием их героев.
Внешняя (событийная) сторона того, что происходит в первой повести, исчерпывается буквально несколькими строчками:
"…появились танки. От спешки ли, от возбуждения ли, из осторожности ли - каждый танк… делал один, всего один выстрел - и только после этого с лязгом и грохотом устремлялся вперед".
Вот, собственно, и всё - о бандитской акции , которая, как поначалу мне представлялось, должна была стать главным содержанием повести и заполнить все ее текстовое пространство. Но за вычетом этих - и еще нескольких таких же - строк, всё остальное ее пространство занято описанием обстоятельств, событий и переживаний героя, казалось бы, совсем не идущих к делу.
Главными событиями в жизни героя стали опера Рихарда Вагнера "Валькирия" и книга Томаса Манна, в которой наибольшее впечатление на него произвела статья о Гете и Толстом. Но и эта история - история его встречи с Вагнером и Томасом Манном - была лишь предысторией, преддверием главной его встречи - встречи с английским флагом:
"В перспективе улицы возник мчащийся на всех парах автомобиль вроде джипа, с сине-бело-красными национальными британскими цветами на радиаторе: машину сплошь закрывал английский флаг. Джип с сумасшедшей скоростью несся между толпами, двигающимися с двух сторон улицы по тротуарам, - и вдруг, сначала вразнобой, потом все более дружно, люди… принялись аплодировать".
Какая тут связь? Как связаны между собой опера Вагнера, статья Томаса Манна и английский флаг на промчавшемся на бешеной скорости джипе? И почему этот промелькнувший на миг английский флаг стал главным содержанием повести и даже - мало того! - дал ей название?
Герой повести - молодой журналист. И вот как рассуждает он о своей профессии:
"…журналистское требование к созданию текстов, выражающих жизнь, заведомо предполагает умение лгать; но ведь если ты лжешь, то при этом ты, собственно говоря, вольно или невольно размышляешь над тем, что есть правда, - вот и я писать ложь о жизни мог бы только при условии, что, хотя бы частично, знал правду о ней; а я эту правду, правду этой жизни, жизни, которой я и сам жил, не знал ни частично, ни в целом".
Рассуждение это только на первый взгляд имеет отношение к профессии журналиста. На самом деле оно касается каждого. И катастрофа, постигшая героя этой повести, - не профессиональная, не журналистская, а - человеческая катастрофа:
"…я - по крайней мере, на время - выпал из мира, в котором возможно формулировать в виде текста то, что происходит с тобой и с другими, а тем самым выпал и из мира, где мог продолжать свою прежнюю жизнь…"
Опера Вагнера, статья Томаса Манна о Гете и Толстом и английский флаг на промчавшемся джипе вернули ему ощущение реальности. Они были подтверждением той несомненной истины, что в мире существует твердая почва. Где-то - пусть не здесь - идет нормальная жизнь, где реальность не расползается, не теряет свои очертания, где не утрачена, не размыта граница, отделяющая правду от лжи.
Именно благодаря Вагнеру, Томасу Манну и английскому флагу таким же возвращением к реальности стали для него и события, творившиеся вокруг: распавшийся, разорванный, потерявший реальные очертания мир вдруг собрался, обрел четкие и ясные границы - как в первые дни творения, твердь вновь отделилась от хляби.
Сюжет второй повести, как я уже говорил, не имеет ничего общего с сюжетом первой. Но он возвращает нас к той же драме, к тем же проблемам, к тем же мыслям. Возвращает сразу, короткой репликой, словно бы вскользь брошенной одним из ее персонажей: "Все мы немного причастны к мировому злу".
Причастность его самого к мировому злу весьма сомнительна, во всяком случае, она - минимальна:
"В конце концов, скрывать ему нечего… Да, очень прискорбно; даже говорить об этом и то крайне прискорбно и неприятно. Сам-то он тогда всем этим вещам особенного значения не придавал… Он, Германн, в те времена был, в сущности, еще ребенок; нет-нет, это, конечно, не оправдание, всего только объективное обстоятельство… Разумеется, до него и так доходило то-се… насчет того, что там творилось… вы же сами понимаете… в общем, о некоторых вещах просто невозможно было не знать, пускай ты этого и не хотел вовсе… Кто это отрицает, тот - лжесвидетель…"
Из этих сбивчивых и туманных объяснений мы можем умозаключить, что где-то рядом, неподалеку, был концлагерь. И он, Германн, об этом, конечно, знал. Не мог не знать.
У нас нет никаких оснований ему не верить. Да, действительно, в те времена он был, в сущности, совсем ребенок. И никакой вины за то, что происходило там, на нем нет.
Но если это так, почему он оправдывается? И почему, когда гость Германна заводит об этом речь, автор мимоходом роняет: "Германн слегка побледнел"? И уместно ли тут в таком случае невольно сорвавшееся с его уст слово "лжесвидетельство"? А несколькими страницами спустя, когда Германн отказывается от своего намерения посетить вместе с гостем место бывшего концлагеря, ссылаясь при этом на внезапную болезнь ребенка (даже привозит этого больного ребенка с собой как бы в виде некоего "вещественного доказательства"), гость презрительно роняет: "Алиби у вас, Германн, как всегда, безупречное".
Алиби… Так говорят, когда речь идет о преступлении.
Но в чем же в таком случае состоит преступление Германна?
Как можно понять из дальнейшего, всего лишь в том, что он отстраняется от своей причастности к мировому злу. На словах готов признать, что причастен ("как и все мы"), а на деле - прячет голову, как страус. И даже сейчас, когда вроде деваться уже было некуда, нашел все-таки способ уклониться - бежит от этой причастности.
В основе третьей повести Имре Кертеса - вроде бы совсем уже пустяковый эпизод. Можно даже сказать - казус. На пути из Будапешта в Вену, в поезде, во время таможенного досмотра у него почему-то не повернулся язык признаться, что у него с собой четыре тысячи шиллингов: сказал, что везет тысячу. Обман обнаружился, и таможенник конфискует все его деньги. Пришлось ему несолоно хлебавши возвращаться назад, в Будапешт.
Неприятно, конечно. Но стоит ли превращать это в драму?
Для автора, однако (на этот раз героем повествования стал сам автор), этот "пустяковый" эпизод разрастается до масштабов не драмы даже, а поистине кафкианской фантасмагории:
"Медленно, совсем медленно меня заполняет стыд; поднимаясь от пальцев ног, он достигает солнечного сплетения, потом горла - и горячей волной заливает мозг. Я прекрасно знаю, что теперь дни, недели, месяцы меня будет терзать депрессия… До сих пор я жил как раб, скрывая от всех свои мысли, свой талант, подлинную свою сущность, ибо знал, что там, где я живу, я могу быть свободным только как раб… Почему я посчитал, что могу изменить эту жизнь…"
Вот что роднит эти три повести и - таких разных! - ее героев. Люди они почти ни в чем не схожие. Но их объединяет то, что они знают правду. Ту тайную, постыдную правду, которую англичане обозначают выражением скелет в шкафу. (С той лишь разницей, что эта английская идиома подразумевает тайну дома, семьи, а здесь речь идет о мрачных тайнах целой страны, нации, народа.)
И вот тут я не могу не сказать об остром чувстве зависти, которое я испытал, когда, читая эти три повести, оглянулся на себя, на свою страну, на мой народ.
Да, герои повестей Имре Кертеса тоже далеки от идеала. Прячутся от правды, бегут от нее. Но они ее хотя бы знают. Потому что живут в мире, где не знать ее невозможно.
У нас же, в той реальности, в которой мы и сейчас живем, правда до сих пор не отделена от лжи. Как выразился однажды по этому поводу Владимир Войнович, народ наш и истории своей даже не знает, "имея в массе смутное представление, что раньше кого-то за что-то сажали, зато непосаженным зарплату платили вовремя и зимой отопление не отключали".
Недавно из какой-то телевизионной программы я узнал, что в одном из городов Саратовской области поставили памятник Сталину. Городской начальник, по чьей инициативе это было сделано, как оказалось, не из книг и не из газет знает о преступлениях сталинского режима: его родной отец сгинул в сталинских лагерях. На экране возникло лицо этого человека. Пытаясь объяснить мотивы этого своего поступка, он бормотал что-то невнятное об исторических заслугах генералиссимуса, без которого мы бы не выиграли войну. И, глядя на него, слушая этот его невнятный лепет, я ясно увидел, что он - не мерзавец, не политикан, не какой-нибудь там убежденный сталинист, а просто темный, малограмотный болван, в голове которого - полная каша. Он не только не знает, где кончается правда и начинается ложь, у него даже и потребности нет знать правду.
Да и откуда ей взяться - этой потребности?
Полтораста лет тому назад Л.Н. Толстой написал:
"Зачем раздражать народ, вспоминать то, что прошло?
Прошло? Что прошло?
Разве может пройти то, чего мы не только не пытались искоренять и лечить, но то, что боимся назвать по имени…
Оно и не проходит, и не пройдет никогда, и не может пройти, пока мы не признаем себя больными…
А этого-то мы и не делаем".
И вот - полтора века минуло с того дня, как были произнесены эти слова, а мы всё талдычим: "Зачем раздражать народ?" Не хотим признавать себя больными.
Понемножечку все-таки выздоравливаем, конечно. Но как не хватает нам таких книг, как вот эта, только что мною прочитанная! Книг, которые говорили бы каждому своему читателю: ты болен, все еще болен, если продолжаешь думать, что угнетавшее тебя зло творили бесконечно чуждые и враждебные тебе ОНИ. И не мни себя выздоровевшим, если не осознал, не почувствовал, не взвесил степень своей личной причастности к мировому злу.
Бенедикт САРНОВ
АНГЛИЙСКИЙ ФЛАГ
"…и впереди туман, и позади,
и утонувшая страна под нами".