В первый момент она даже не услышала меня, настолько ее заворожила моя клинопись.
- Батист - неофициальный представитель Мвангазы в Лондоне, - очнулась Ханна, отдавая мне блокнот.
Я все еще размышлял о существовании какого-то Батиста в ее жизни, когда она испуганно вскрикнула - первый и последний раз на моей памяти. В руках у нее был конверт Макси с шестью тысячами долларов, которые я еще не обменял на фунты. На ее лице явственно читалось обвинение.
- Ханна, они не краденые. Я их честно заработал.
- Честно?
- Ну, во всяком случае, законным путем. Эти деньги я получил от… - я чуть было не сказал "от британского правительства", однако ради мистера Андерсона придержал язык, - клиентов, с которыми работал в выходные.
Ее едва улегшиеся подозрения вспыхнули с новой силой при виде визитных карточек на имя Брайана Синклера, лежавших на каминной доске.
- Брайан - мой приятель, - глупо слукавил я. - Ты, собственно, его тоже знаешь. Позже я тебе все о нем расскажу.
Я сразу понял, что это ее не убедило, и уже почти был готов выложить все как на духу: про мистера Андерсона, про остров, про Филипа, Макси, Хаджа, Антона, Бенни, Паука и еще десять раз про Хаджа, - но Ханну вдруг одолела такая усталость, как будто для одного разговора она узнала более чем достаточно. И вместо того чтобы бомбардировать меня вопросами, усталая медсестра прилегла, не раздеваясь, на мою кровать и тотчас задремала. И, самое удивительное, во сне по ее губам блуждала улыбка. Я пристроился рядом, гадая, смогу ли когда-нибудь объяснить ей, что, сам того не желая, способствовал подготовке вооруженного переворота на ее родине. Ну как, как такое объяснишь? Значит, Батист, повторил я про себя. Я как-то не предполагал, что ее благоговение перед Мвангазой распространяется и на других членов его организации. Однако, несмотря на мое подавленное состояние, природа, похоже, надо мной сжалилась: когда я проснулся, на мне все еще были джинсы и рубашка, но Ханна лежала в моих объятиях обнаженной.
*
Как и брат Майкл, я не любитель интимных откровений. Любовь, считал он, должна оставаться личным делом каждого, как и молитва. А потому не буду останавливаться на восторгах нашего бурного физического воссоединения, что состоялось в потоках утреннего света, заливавшего сквозь эркерное окно многоцветное покрывало кровати миссис Хаким.
Ханна умеет слушать. Я к подобным вещам не привык. И зря я нервничал, опасаясь, что она не поверит мне или начнет язвить, поднимет на смех. Так поступила бы Пенелопа - но не Ханна. Что и говорить, когда я вынужден был развеять ее иллюзии в отношении Мвангазы, несколько слезинок скатились по ее щекам и упали на небесно-голубую наволочку миссис Хаким, но сочувствие ко мне и беспокойство за мою дальнейшую судьбу не покидали ее ни на миг. Всего два дня назад я восхищался тактом, с каким она сообщила больному, что он умирает, и теперь сам собирался последовать ее примеру, однако мне не хватало ее опыта и самообладания. Едва открыв рот, я поддался неодолимому желанию рассказать Ханне абсолютно все. Узнав, что я, пусть и эпизодически, работал на всесильную британскую секретную службу, она была потрясена до глубины души.
- Ты в самом деле предан этим людям, Сальво?
Я говорил по-английски, и она, соответственно, тоже.
- Ханна, я всегда старался быть верным. Буду стараться и впредь, - ответил я, и даже это она, кажется, поняла.
Свернувшись клубочком, как сонный ребенок, она затаив дыхание слушала мое повествование о сказочном перемещении из мансарды на Саут-Одли-стрит в раззолоченный дворец на Беркли-сквер, о вертолете и о таинственном рейсе на безымянный северный остров. Описывая Ханне наших делегатов, я наблюдал, как на ее лице за три минуты трижды сменялись чувства: ярость при упоминании хитрого хромого вояки Франко уступила место состраданию к погибающему от СПИДа Дьедонне. И лишь когда я набросал ей предварительный портрет неуправляемого Хаджа - выпускника Сорбонны, некоронованного принца Букаву и владельца ночных клубов, - передо мной предстала воспитанница миссии пятидесятников, не замедлившая прочесть мне нотацию:
- Сальво, все владельцы ночных клубов - жулики, и твой Хадж наверняка тоже. Он торгует пивом и рудой, а значит, скорее всего, и наркотиками и женщинами. Сейчас золотая молодежь Киву только так и живет. Гоняют в черных очках на навороченных джипах да смотрят порнуху с приятелями. Кстати, Люк, его отец, пользуется весьма дурной славой в Гоме. Он крупная шишка и политикой забавляется ради наживы, а вовсе не ради народа. - Тут Ханна, нахмурившись, неохотно подправила собственный вердикт: - Сегодня, правда, в Конго невозможно быть богатым и честным одновременно. По крайней мере, его деловая хватка заслуживает уважения.
Заметив выражение моего лица, она осеклась и снова принялась задумчиво меня разглядывать. А когда Ханна так поступает, очень трудно выполнять правила личной безопасности.
- Когда ты про этого Хаджа говоришь, у тебя даже голос меняется. Ты что, как-то по-особенному к нему относишься?
- Да я по-особенному к ним ко всем относился, - уклончиво ответил я.
- Тогда чем Хадж от них отличается? Западным образованием?
- Я его предал.
- Каким образом, Сальво? Не верю. Может, ты в чем-то изменил себе, но это не одно и то же.
- Они пытали его.
- Кого, Хаджа?
- Электропогонялкой для скота. Он кричал. Выложил им все, что они хотели знать. А потом продался им.
Ханна ненадолго прикрыла глаза.
- А ты слушал?
- Мне запретили. Но я слушал.
- И все записал?
- Они сами записывали.
- Во время пыток?
- Это архивная пленка. Не для использования.
- И она здесь, у нас? - Ханна вскочила с кровати и направилась к столу в эркере. - Вот эта?
- Нет.
- Эта?
Взглянув на мое лицо, она спокойно положила кассету на место, вернулась к кровати и села рядом со мной:
- Нам надо перекусить. А после еды поставим пленку. Ладно?
- Ладно, - согласился я.
Но сначала ей требовалась нормальная одежда, и Ханна отправилась за ней в общежитие, так что целый час я валялся на кровати наедине со своими мыслями. Она не вернется. Решила, что я сумасшедший, и правильно решила. Она ушла к Батисту. Ага, шаги по лестнице - но это не Ханна, это миссис Хаким идет. Правда, миссис Хаким весит почти центнер, а Ханна - сильфида…
*
Она рассказывает о своем сыне Ноа. Мы едим пиццу, умудряясь держаться за руки, а она все говорит и говорит на суахили о своем мальчике. Тогда, в первый раз, она поведала о нем с робостью. Зато сейчас ей нужно рассказать мне все-все: как он родился и сколько он для нее значит. Ноа - внебрачное дитя любви, только поверь, Сальво, никакой любви там не было, вообще никакой.
- Когда отец отправил меня в Уганду на курсы медсестер, мне понравился один студент, тоже медик. Но когда я забеременела, он сообщил мне, что женат. А еще одной девушке, которую тоже соблазнил, сказал, что предпочитает мужчин.
Ей было тогда шестнадцать, и вместо того чтобы прибавлять в весе, она таяла на глазах, так что в конце концов собралась с духом и сдала анализ на СПИД. Результат был отрицательный. Ханна родила, и тетка помогала ухаживать за ребенком, пока она заканчивала учебу. Сокурсники и молодые врачи постоянно норовили затащить ее в постель, но до меня она ни с кем больше не связывалась.
Тут она заливается смехом:
- И опять наступила на те же грабли! Ты ведь тоже женат!
Уже нет, отвечаю.
Но она смеется и качает головой, отпивая красного вина, которое мы единогласно объявили самым дрянным пойлом на свете. Даже хуже того, чем нас потчуют на рождественских вечеринках для больничного персонала, добавляет она, а это, поверь, Сальво, железный показатель. Но не хуже термоядерного кьянти у Джанкарло, возражаю я и отвлекаюсь на историю про храброго маленького джентльмена в траттории "Белла Виста" на Баттерси-Парк-роуд.
Через два года после рождения Ноа Ханна закончила учебу. Дослужилась до старшей медсестры, самостоятельно зубрила английский, ходила три раза в неделю в церковь. А сейчас ходишь, Ханна? Иногда. Молодые врачи твердят, что Бог несовместим с наукой, и в отделении, если честно, она почти не ощущает Его присутствия. Однако это не мешает ей молиться за сына, за своих близких и за Киву, как не мешает и помогать детям, посещающим воскресную школу при церкви в Северном Лондоне, куда она ездит на богослужения, пусть уже и не слишком верует.
Ханна гордится тем, что она из племени нанде, и у нее на это есть все основания: нанде славятся своей предприимчивостью. Она приехала в Англию в двадцать три года, через агентство, рассказывает она за кофе и еще одним бокалом отвратительного красного вина. Это она уже говорила мне раньше, но в той игре, которую мы сейчас ведем, полагается после размолвки начинать все с самого начала. Англичане относились к ней неплохо, а вот в агентстве с ней обращались как с последним дерьмом - я впервые слышу от Ханны бранное слово. Сына она оставила с теткой в Уганде, и разлука убивает ее, но гадалка в Энтеббе помогла ей выбрать правильный путь: расширять свои познания в западной медицине и посылать домой деньги для Ноа. А когда она как следует выучится и скопит нужную сумму, вернется вместе с ним в Киву.
В Англии Ханна первое время каждую ночь видела сына во сне. От телефонных разговоров с ним она только еще больше расстраивалась, поэтому решила звонить ему раз в неделю, в часы, когда самый дешевый тариф. Агентство между тем не известило ее заранее, что ей придется ходить в обязательную платную "школу адаптации", а на это ушли все ее сбережения. О том, что в Англии придется начинать профессиональную карьеру заново с самого низа, ее тоже не предупредили. Нигерийки, ее соседки по квартире, не платили за аренду до тех пор, пока в один прекрасный день их всех без разбора не выставили на улицу. И Ханну тоже. Чтобы продвинуться по службе, ей приходилось работать вдвое больше и вдвое лучше белых медсестер. Однако с божьей помощью - а точнее, как я подозреваю, за счет ее собственных героических усилий - Ханна все преодолела. Теперь она дважды в неделю посещает занятия по простым хирургическим процедурам в условиях бедных стран. Сегодня вечером тоже надо бы пойти, но ничего, она потом нагонит. Она поставила себе условие - освоить весь курс, прежде чем воссоединиться с сыном.
Самое важное Ханна приберегла напоследок. Она уговорила главную медсестру дать ей дополнительный неоплачиваемый отпуск, который, помимо прочего, позволит ей съездить на два дня к морю со своими подопечными из воскресной школы.
- Ты только ради детей взяла отпуск? - с надеждой допытываюсь я.
Она насмешливо фыркает. Брать отпуск на всякий случай, вдруг некий залетный переводчик сдержит свои обещания? Что за глупости!
Мы допили кофе и оплатили счет из конверта Макси. Еще немного, и пора отправляться домой, то бишь к мистеру Хакиму. Ханна берет мою руку и разглядывает ладонь, задумчиво водя ногтем по линиям.
- Мне суждено жить вечно? - спрашиваю.
Она рассеянно качает головой, продолжая внимательно изучать плененную конечность. Их было пятеро, бормочет она на суахили. Они ей не племянницы, а кузины. Но она до сих пор к ним относится как к племянницам. Дочки той самой тети, что помогала ей в Уганде и сейчас воспитывает ее сына. Других детей у тети не было. Ни одного сына. Младшей девочке было шесть, старшей - шестнадцать. Ханна перечисляет их имена, все библейские. Глаза ее опущены, монотонным голосом она обращается к моей руке. Они шли домой. Дядя и его дочери в нарядных платьях. Возвращались из церкви, их мысли еще были заняты проповедью. А тетя тогда приболела, вот и осталась дома. По дороге к ним привязались какие-то парни. Интерахамве, с той стороны границы, из Руанды, обкуренные в хлам и жаждущие поразвлечься. Они обозвали дядю шпионом-тутси, подрезали девочкам сухожилия, изнасиловали их, бросили в реку и орали "масло! масло!", пока те тонули. Имея в виду, что из всех тутси сделают масло.
- А что с дядей? - спрашиваю я, глядя на ее макушку.
Привязали к дереву. Заставили смотреть. Оставили в живых, чтобы рассказал обо всем в деревне.
Чтобы как-то ответить на ее откровенность, я рассказываю Ханне о том, как отца избивали плетью. Раньше я никому об этом не говорил, кроме брата Майкла. Потом мы идем домой слушать, как пытают Хаджа.
*
Она сидит выпрямившись в противоположном углу комнаты, как можно дальше от меня. Лицо сосредоточенное, замкнутое - лицо профессиональной медсестры. Хадж кричит, Табизи орет на него и угрожает, Бенни с Антоном творят немыслимые мерзости с помощью любезно предоставленной им самоделки Паука, но Ханна остается бесстрастной, как судья, ни на кого не обращает внимания, а на меня и подавно. Хадж умоляет о пощаде - она невозмутима. Хадж изливает свое презрение на Табизи и Мвангазу за грязную сделку с Киншасой - ее черты высечены в камне. Антон и Бенни моют Хаджа под душем - она тихо ахает, но на лице ее отвращение никак не отражается. И только когда на сцене появляется Филип и начинает умасливать Хаджа, я осознаю, что она переживала вместе с ним каждое мучительное мгновение, как если бы хлопотала в больнице у его койки. Когда же Хадж требует три миллиона долларов за свое согласие продать родину, я жду от нее как минимум возмущения, однако она лишь опускает глаза и сочувственно качает головой.
- Бедный хвастунишка, - вздыхает она. - Они сломили его дух.
Тут я, желая уберечь ее от издевательского финального аккорда, пытаюсь выключить магнитофон, но Ханна удерживает мою руку.
- Он дальше просто что-то напевает, - ласково объясняю я. - Делает вид, будто ему все нипочем. Неубедительно.
И все же по ее настоянию я прокручиваю пленку до конца, с того места, как Хадж обходит гостиную Мвангазы, и до того, как ботинки из крокодиловой кожи шаркают по крытой галерее.
- Еще раз, - приказывает Ханна.
Я проигрываю то же самое еще раз, после чего она долго сидит не шелохнувшись.
- Он подволакивает ногу, ты слышал? Возможно, они повредили ему сердце.
Нет, Ханна, я не заметил, чтобы он подволакивал ногу. Я выключаю запись, но она не двигается с места.
- А ты знаешь эту песню? - строго спрашивает она.
- Она похожа на все песенки, что мы распевали в миссии.
- Почему же он выбрал именно ее?
- Наверное, чтобы подбодрить себя.
- А может, это он тебя подбадривал.
- Может, и так, - соглашаюсь я.
*
Ханна отличается практичностью. Когда перед ней встает проблема, она зрит в корень и оттуда начинает поиски решения. У меня был брат Майкл, у нее - сестра Иможен. В миссионерской школе сестра Иможен научила Ханну всему, что знала сама. Когда Ханна вынашивала ребенка в Уганде, Иможен посылала ей утешительные письма. Закон Иможен, о котором, по мнению Ханны, никогда нельзя забывать, гласит: ни одна проблема не существует сама по себе, поэтому первым делом необходимо свести ее к основным составляющим и по очереди разобраться с каждой. Только после методичного анализа, никак не раньше, Господь укажет нам верный путь. Если учесть, что Ханна руководствовалась этим принципом как на работе, так и в любых жизненных ситуациях, я не мог возражать против довольно бесцеремонного допроса, которому она подвергла меня со свойственной ей мягкостью, время от времени поощряя ласками. Для пущей ясности язык она выбрала французский.
- Сальво, как и когда ты украл эти пленки и блокноты?
Я описываю свой последний визит в бойлерную, неожиданное появление Филипа и как я чуть не попался.
- А во время обратного перелета на тебя никто не смотрел с подозрением? Никто не спрашивал, что у тебя в сумке?
Нет, никто.
- Ты уверен?
Совершенно уверен.
- А кто сейчас уже знает, что ты украл пленки?
Я медлю с ответом. Если Филип вернулся в бойлерную после нашего отъезда и еще раз покопался в мусорном мешке, то они знают. Если Паук по возвращении в Англию проверил свои записи перед тем, как передать их в архив, то они знают. Если кто-то, кто принял у него пленки, решил их прослушать - они знают. Сам не понимаю, отчего я с этого момента вдруг взял снисходительный тон. Скорее всего, в целях самозащиты.
- Так или иначе, - провозглашаю я, подражая многоречивым адвокатам, коих мне иногда приходится переводить, - независимо от того, знают они или нет, формально я, вне всяких сомнений, серьезно нарушаю Закон о государственной тайне. Впрочем, так ли это? Я хочу сказать: насколько государственные эти тайны? Если меня официально не существует, тогда, получается, и тайн тоже. Как можно обвинить несуществующего переводчика в краже несуществующих секретных материалов во время работы на безымянный Синдикат, который сам всячески подчеркивает, что его нет в природе?
Мог бы и догадаться, что Ханну мое ораторское искусство нисколько не впечатлит.
- Сальво, ты стащил у влиятельных работодателей нечто очень для них ценное. Вопрос стоит так: узнают ли они об этом и что с тобой сделают, когда поймают? Ты говоришь, они собираются напасть на Букаву через две недели? Откуда такая уверенность?
- Мне Макси сказал. В самолете, по дороге домой. Им главное захватить аэропорт. В субботу проводятся футбольные матчи. Белые наемники прилетят на швейцарском самолете, а черные будут изображать приезжую футбольную команду.
- Значит, у нас уже не две недели, а тринадцать дней.
- Да.
- И тебя уже разыскивают. Не факт, но вполне возможно.
- Пожалуй, так.
- Тогда надо ехать к Батисту.
Она обнимает меня, и на некоторое время мы забываем обо всем на свете, кроме друг друга.