Поэтому Рубин просто раздобыл толстый том об Оптиной пустыни (книга эта о многовековой российской гордости была издана за рубежом, разумеется) и выписал из нее аккуратно все, что могло оказаться интересным такому же дремучему будущему читателю. Выписки эти делать ему было забавно и странно: словно вступал в неведомый дотоле мир, глубины и серьезности необыкновенной. (Тут особенно серьезность и подлинность поразили Рубина, ибо памятно ему было многолетнее свое ощущение, что люди верующие - просто играют во что-то, сговорившись, истово и старательно исполняя обряды и испытывая счастье от процесса и процедуры игры.)
В седой древности, согласно легенде, основал тот монастырь под Козельском раскаявшийся разбойник Опта. Люди здесь крутые жили издавна: еще конницу Батыя, все сметавшую на своем пути, задержали некогда на семь недель защитники крепости, отчего обидевшийся Батый назвал Козельск злым городом. Смиренные отшельники, селившиеся в монастыре, особой известности своей обители не принесли - пока здесь не появился первый старец, от которого и пошла (с начала прошлого века) знаменитая череда оптинских святых мудрецов. Это были люди, жившие чуть поодаль от монастыря, в скиту, славились они своей чистотой, благодаря которой наделены были особым даром: видели насквозь душу любого человека, его прошлое и будущее прозревали, понимали тайный духовный смысл всех происходивших событий.
Хлынул сюда с некоторых пор поток нуждающихся в совете, утешении, назидании - да так и не иссякал сто лет, покуда не был насильственным образом остановлен. Последний в Оптиной пустыни старец Нектарий умер уже вне ее, изгнанный отсюда, когда скит и монастырь закрыли. Он же, кстати, все это предсказал со свойственным ему спокойным смешком.
Постепенно стало многое известно о последнем старце (разумеется - поверхностного, житейского, внешнего), ибо воспоминания о нем оставили рассеянные по миру его духовные питомцы, благодарные за свет, некогда пролитый в их души.
В монастырь Нектарий пришел совсем еще молодым (в миру его звали Николаем, что Николаю Бруни он и сказал немедля при знакомстве), после чего двадцать пять лет исполнял обет молчания. Не абсолютного, правда, ибо дважды в день исповедывался своему наставнику, старцу Амвросию. В крохотной келье, где жил Нектарий, по ночам всегда горела у него свеча: он читал и молился. А всего он прожил в Оптиной - полвека. Щуплый, сутулый, лысый, с постоянно слезящимися глазами (одновременно смеющимися: был он всегда чуть по-юродивому весел), старец Нектарий говорил иносказаниями, притчами, загадками, охотно ссылался на свою темноту, скудоумие, невежество - и вдруг поражал знаниями собеседников, образованных академически, питомцев университетов, высоких эрудитов. И тут же снова уходил в скорлупу смиренного юродства: "Вы, батюшка, сто книг прочли, вам и книги в руки". Никому он не давал прямых советов, точных предписаний, неукоснительных наставлений. Чтобы не ввергать человека в грех ослушания, забвения и нерадения, он советовал шуткой, намеком, байкой, коих было у него неисчислимое множество. И на будущее не сеял ни у кого надежд, не поддерживал иллюзий и упований. Он о грядущем времени вообще говорил страшно и непонятно: о тяжелейших испытаниях, духовных и плотских, о крушении всего уклада российского, о черных переменах привычной жизни. И о мученической скорой смерти государя и всей его семьи, что неисчислимые бедствия за собой повлечет и великие темные соблазны.
Летом шестнадцатого года это лично слышала Анна Александровна Соколова, приехавшая в Оптину пустынь ради облегчения своих душевных тягот. Из Козельска перебралась она через речку на пароме, пробежала через монастырь, не задерживаясь, лесом прошла в скит, спросив дорогу к дому старца Нектария. Впоследствии Анна Александровна часами гуляла в огромном ухоженном саду внутри скита, молча простаивала возле образов древних пустынножителей со свитками в руках и суровыми отрешенными лицами, вглядывалась в них, снова уходила в лес или к реке Жиздре. Но сейчас она была так напряжена и устремлена, что ничего не видела вокруг, даже огромных сосен необыкновенной могутности и красоты. Она подумала о побывавшем здесь Толстом, ясно представила себе его погибельную душевную смуту (он приехал сюда сразу после побега из дому, прямо накануне смерти, словно надеясь на помощь этих мест, а не только ради прощания с сестрой), и ей вдруг стало заметно легче, словно сопоставила она меру терзаний и ощутила мизерность своих.
В приемной - крохотной комнате, куда прямо выходила дверь из кельи старца - уже сидели несколько женщин. Она чинно поздоровалась и присела. Инок, служивший старцу, спросил, кто она и откуда. Анна Александровна ответила, начиная страшно волноваться. И от волнения не заметила, как вышел к ним согбенный лысый старичок с жидкой седой бородой и смеющимися (и плачущими - платком их отирал) глазами, как заговорил с ними негромко, как их осталось всего трое. Одной из женщин старец Нектарий сказал:
- Ты возвеселись, раба Божия, ты с меня, грешного, пример не бери. Я утром скорбен, а вечером уныл - грех на мне за это лежит. Страшный грех - неблагодарность Создателю за жизнь дарованную со страстями и радостями. Вот ведь у иных как бывает - еще круче густеет зной житейский, вовсе нестерпимым становится, а они не унывают. Я тебе сейчас одну историю расскажу, про жизнь одной женщины.
И здесь постигло Анну Александровну подлинное душевное потрясение: с какой-то лишь ему ведомой целью старец Нектарий принялся подробно рассказывать этой незнакомой молчащей женщине - ее, Анны Александровны, жизнь. Без деталей и подробностей, но в точности и со всеми мучительными поворотами, включая даже недолгий роман со знаменитым художником Крамским, хотя фамилию старец не называл. Женщина со слезами на глазах благодарила старца: что-то, очевидно, помогло ей и прояснило в этом рассказе. Анна Александровна сидела завороженно и оцепенело. На душе у нее легко было и спокойно - все, что мучило ее лишь час назад, схлынуло напрочь и сейчас казалось прошлым и пустым. Очень хорошо, а главное - похвально говорил о ней старец, описывая ее жизнь и походя сказав, что долг свой женский перед Господом выполнила она сполна и совсем напрасно отчаивается.
Старец Нектарий вернулся, проводив посетительницу, и ласково обратился теперь к ней - тоном таким, как будто много уже лет они коротко знакомы и дружны.
- А вы бы задержались тут у нас, сударыня, - сказал он. - И душой отойдете, а то озябли, и поразмышляете вдоволь без суеты, и во мне у вас надобность исчезнет. А не исчезнет - приходите и побеседуем. Жизнь у вас еще разнообразная будет, с сыновьями и внуками побудете вдоволь, рано вам себя хоронить.
И Анна Александровна осталась в деревеньке неподалеку. Время от времени наезжала к родне в Москву, но ее снова властно тянуло в Оптину. Жизнь здесь ощущалась содержательной и наполненной ясным глубоким смыслом - каким именно, она сказать бы не могла, да ведь никто и не расспрашивал об этом. А в последующей сумятице и разрухе вроде бы некуда стало ехать, и она сама здесь оказалась нужной множеству людей.
Об этом в руках Рубина имелся замечательно внятный документ.
Мемуары, оставленные женщиной, пережившей гибель близких, лагеря и ссылку, сохранившей ясный разум и великолепный слог - полностью не видел Рубин, но глава о годах в Козельске оказалась у его знакомых. Отдельная случайная глава. Сразу же Рубин сделал одну выписку, не относящуюся прямо к Анне Александровне Соколовой, ибо жалко было оставлять - вдруг пропадет? - упоминание вскользь о еще одной пропащей судьбе.
"Изредка мимо нашего окна проходила женщина лет пятидесяти с лицом редкой красоты. Она останавливалась у домов и просила "Христовым именем". Ей подавали кусок хлеба или пару вареных картошек, она кланялась и шла дальше. Это была Екатерина Александровна Львова, урожденная Завалишина, внучка декабриста. Жила она в маленькой избушке на окраине Козельска, не имея никого из близких, кроме двух собак. Все вещи, привезенные из Петрограда, были проданы. Остался один бинокль. Придя однажды к Екатерине Александровне я увидела, как она, будучи близорукой, в этот бинокль рассматривает внутренность топящейся русской печки, чтобы не опрокинуть горшочек с кашей".
Она жила под духовным руководством отца Нектария, и под таким же попечением находилась Анна Александровна. Каждой из своих послушниц старец советовал разное - в зависимости от прозреваемых им душевных свойств полагая целебными разные поступки и действия. Так, если внучку декабриста он наставил на "подвиг смирения и нищеты", то Анна Александровна занималась помощью всем, кто в ней нуждался. Автор мемуаров испытала это на себе, когда зимой двадцатого свалилась от сыпного тифа, а ухаживать за ней было некому - знакомые боялись заразиться. Тогда-то в доме и появилась ранее незнакомая ей мать Николая Бруни.
"Я была еще в полном сознании, - писала мемуаристка, - когда незнакомая мне дама лет пятидесяти небольшого роста с живыми темными глазами - это была Анна Александровна, -вошла в комнату и стала наводить в ней порядок. Вечером эта дама прочитала мне вслух газетную заметку о том, что Пулковская обсерватория почему-то не находит планету Марс и выражает недоумение, что он изменил свою орбиту Было ли исчезновение Марса из поля зрения наблюдателей следствием витаминного голодания последних - я не знаю, но, во всяком случае, такая заметка появилась в печати и на меня произвела впечатление.
Ничто не может быть более жалким, как попытка словами воспроизвести сон. "Мысль изреченная есть ложь", - сказал Тютчев. Тем более это касается явлений подсознательных. Поэтому я воздержусь от описания бредовых ощущений кружения по небесным сферам, которое я испытала, когда температура перешла за 40 градусов. Вполне реальным отражением их было то, что, по словам Анны Александровны, я поднялась с подушек, села и заявила: "Ну вот! Они, пользуясь моим бессознательным состоянием, посылают меня наверх узнать, куда девался Марс. Я им все узнаю, а они будут извлекать из этого выгоды! Как нечестно!" Кто были эти "они", осталось невыясненным.
Мое тяжелое состояние продолжалось недолго. На 13-й день температура стала постепенно снижаться…"
Далее излагались в этой главе рассказы Анны Александровны о ее детях, представлявшихся мемуаристке какими-то абстрактными личностями, но очень скоро, пишет она, оба оказались в Козельске. Следующих глав у Рубина не было. А в конце этой - шли записи о частом посетителе Оптиной пустыни (да и живал он там подолгу), некоем Нилусе, авторе книги о Протоколах сионских мудрецов. Рубин знал, что Нилус просто вставил эту вскоре нашумевшую фальшивку в свою книгу о явлении Антихриста. Мемуаристка напоминала содержание: таинственный съезд в Базеле в конце прошлого века не менее таинственных Сионских мудрецов, выкраденные протоколы этого съезда - дьявольский план полного порабощения мира. Книга эта производила сильное впечатление, писала она. И приводила один особо запомнившийся ей протокол: "Для того, чтобы противящиеся нам не имели в глазах населения ореола геройства, мы будем смешивать их с уголовными преступниками".
Забавно, что именно это делает сегодня Лубянка машинально подумал Рубин. И во всеуслышание объявляет, что у нас нет политических заключенных, один уголовный сброд.
Он вздрогнул от раздавшегося телефонного звонка.
- Илья, - не здороваясь, быстро заговорил Фальк, - вы чем сейчас заняты?
- Читаю о еврейской скверне, - мрачно и со вкусом сказал Рубин. Кажется, Фальк чуточку оторопел - во всяком случае, он помолчал мгновение.
- Позвольте, - сказал он недоуменно, - это ведь я о ней читаю и хотел поговорить. У меня пациент живет недалеко от вас, я выйду на полчаса раньше. Примете?
- Жду вас, - радостно ответил Рубин.
- Только кофе не переслаживайте, - сказал Фальк.
Он приехал минут через пятнадцать, тоже очень возбужденный совпадением их чтения.
- Давайте, давайте кофе сперва, - ворчливо сказал он, усаживаясь на кухне и открывая портфель, - а я вам зачитаю сейчас, какими гнусными средствами вы, евреи, пользуетесь, чтобы завоевать мир. Не возражаете?
Рубин засмеялся и стал молоть кофе.
- Это вам читаю я, русский дворянин, - грозно сказал Фальк.
Обрусевшая немчура, огрызнулся Рубин, косясь на вытащенную книгу. Нет, это был не Нилус, поновее книжка. Ну-ну.
- Вот какими средствами вы пользуетесь, чтобы нас завоевать, - снова бормотнул Фальк, разыскивая нужное место. - Вот! - И голос его обрел звенящее торжество обвинителя:
- "Для начала - усилить в каждом государстве недовольство, брожение умов и беспокойство. Сеять замешательство и разброд. Всячески компрометировать и дискредитировать власть, то есть все совершаемые мерзости, бесчинства и пакости творить от ее имени. Сеять национальные разногласия и вражду". Я не слишком тороплюсь? - спросил он, легко меняя тон огласительный на застольный. Рубин невольно рассмеялся переходу.
- Нормально, - ответил он, - продолжайте зачитку приговора.
- Обвинительного заключения, - мягко поправил Фальк и снова перешел на публично-восклицательную тональность: - "Отчуждение всех от всех. Недоверие, рознь, злоба. Подонков продвигать наверх к власти, держа нити управления ими. Провоцировать неустанно гонку оружия, вражду и войны между странами и народами. Внедрять экономический хаос, путаницу и несправедливость. Неустанно подрывать нравственность путем внедрения атеизма, распутства, умножения всяческих пороков. Строить подземные дороги для удобства взрывов и покушений. Образование устроить так, чтобы насаждать невежество, темноту и отсутствие всяких интересов".
- Вы читаете или импровизируете? - не выдержал Рубин.
- "Строптивых - к ногтю, - Фальк не обратил внимания на вопрос. - Для пресечения мышления - цензура. Тайная слежка за всеми и доносительство каждого на любого. Сумятица, озлобленность, растление. Повиновение. Послушание. Покорность".
- Уже было, - фыркнул Рубин. Фальк захлопнул книгу и победоносно посмотрел на него.
- Каково?
- Это что, какое-то очередное изложение сионских протоколов? - вяло спросил Рубин. Было мерзко и уже неинтересно.
- Это английская книжка, я просто переводил, - пояснил Фальк. Ему тоже, кажется, стало противно. - Как похоже, согласитесь, - сказал он.
- На что похоже? - Рубин ответил вопросом на вопрос, прекрасно зная, что имел в виду Фальк.
- На стишок моего приятеля, - пояснил Фальк. - Не помните?
И прочитал со вкусом и выражением: "На всем лежит еврейский глаз, у всех еврейские ужимки, и с неба сыплются на нас шестиконечные снежинки".
Рубин было открыл рот, но Фальк сделал издали затыкающее движение ладонью.
- Потому что еще одно помню, - торжествующе сказал он, - такое же гнусное. - И зловещим тоном прочитал: "Я слышу очень ясно звон оков, которые эпоха нам готовит, недаром стал звездой большевиков обрезанный еврейский могендовид".
- Ну и мерзавцы у вас приятели, - польщенно ухмыльнулся Рубин.
- А зачем писали? - Фальк был явно расположен поговорить. - Дразнились?
- Воспроизводил мышление, - задумчиво протянул Рубин. - Слушайте, а вот что интересно: почему мы с вами одновременно стали про эту пакость читать? Я, скажем, в связи с Бруни и его поездкой в Оптину пустынь. А вы?
- У меня есть пациенты, которые этого не читали, но дошли своим умом или услышали и включили в структуру бреда, - пояснил Фальк, прихлебывая кофе. - Так что я читаю для осведомленности.
- Прямо вот так и думают? - заинтересовался Рубин, улыбаясь.
- Чему вы радуетесь? - удивился Фальк. - Не сегодня-завтра эти идеи станут народным достоянием, и ничего хорошего из этого не выйдет.
- А кто мне хвастался своим афоризмом, что идея, овладевшая массами, превращается в свою противоположность? - вкрадчиво спросил Рубин.
- Так ведь это я о светлых идеях, - пожал Фальк узкими плечами. - А черные воплощаются неукоснительно.
- Плевать, - отмахнулся Рубин. - Бог не выдаст, свинья не съест. Вы мне лучше расскажите про бред, мне жутко интересно.
- Мало интересного, - сказал Фальк. - Какой-то крупный чиновник, вор, ничтожество и совершенно заплывший внутренним жиром человек. Дочь его связалась с наркоманами, хотя и раньше не являлась эталоном целомудрия, как я догадываюсь. Вот у него и выстроилась - на фоне родительского волнения и больного сердца - стойкая уверенность, что сионисты с запада нам возят специально джинсы, рок-музыку и сексуальные фильмы, чтобы растлить молодежь. А еще косметику и наркотики.
- А с запада - значит, непременно сионисты? - недоуменно спросил Рубин.
- А кто же? - торжествующе воскликнул Фальк. И еще раз повторил: - А кто же? - но уже со зловещей интонацией.
- Да, отстал я от современности, закопался в книгах и отстал, - огорчился Рубин. - И что же теперь из этого произойдет?
- Ничего хорошего, - успокоил его Фальк. - Своего, к примеру, пациента я подлечу лекарствами сердечными и снотворными, а что с народным мнением поделать - не знаю, гражданин Рубин.
- Не противно - лечить такого? - спросил Рубин.
- Ни в коем случае, - твердо ответил Фальк. - Больной есть больной. Скорбящему помоги любому. Закоренелого гестаповца лечил бы. Судить - пожалуйста. Но сперва вылечить.
- А что же из этого и вправду произойдет? - снова протянул Рубин задумчиво. - Идея больно соблазнительная. И все объясняет.
- Не знаю, - отказался Фальк. - Я не Кассандра и не Авель.
- А Авель - это кто? - Рубин нахмурился. Каждый раз его заново поражало обилие случайных знаний Фалька, результат запойного чтения всего, что попадалось под руку Ревнивая зависть часто охватывала его в таких случаях, и он терзался дополнительно, стыдясь, что чувствует ее в себе.
- Авель - поразительная фигура, - охотно откликнулся Фальк. - Я нечаянно напал на его имя в Брокгаузе и Ефроне, а после посмотрел в журналах.
В кратком и торопливом изложении Фалька вырисовалась действительно загадочная фигура русского провидца. Никогда ранее Рубин о ней не слышал, а сейчас, только-только оторвавшись от пророчеств Нектария, чувствовал он глубинное, дрожью отдающее возбуждение от сегодняшних сплошных совпадений.