Я написал "труды". Но как-то неловко называть трудами сочинение той статьи (уже входило в обращение слово "эссе", и на летучке к нашему тексту его приклеили). Я получал удовольствие. В упомянутом студенческом отделе я пыжился, и проблемы были не мои, и слова не являлись, и угнетало при этом положение стажера, пытающегося доказать, что из него может произойти корреспондент. Теперь же Марьин меня ни к чему не обязывал и не принуждал. Он просто попросил записать тобольские ощущения (естественно, не застольные) "с эпитетами". То есть постараться употребить и образы. Я-то думал, что Марьин использует факты моих наблюдений, обработает их и разбросает по своему сочинению. "Ну уж нет! – сказал Марьин. – Ни в коем разе!" Сидеть же вдвоем за листом бумаги он не любил, а может, и не умел. "Ильфов и Петровых из нас не выйдет!" – было постановление. Я принес Марьину свои четыре странички (почти четыре), он прочитал их, сказал: "Спасибо, старик, нормально", заменил слов пять, и странички эти стали серединой статьи, лишь один из моих абзацев Марьин отправил в концевые эпизоды. И статья появилась в газете. Буква "к" в алфавите расторопнее буквы "м", а потому фамилия моя оказалась выше фамилии писателя, отчего я испытал совершенно объяснимую неловкость.
На летучке к нашей публикации отнеслись одобрительно и даже предложили внести ее в список лучших материалов месяца. Для нас же с Марьиным существенными оказались два документа, прибывшие в редакцию недели через три. В одном из них тобольское начальство благодарило нас за сочувственное отношение к городским проблемам и полагало, что статья Тобольску поможет. Вторая бумага пришла из Ленгипрогора. Питерские архитекторы как раз и должны были исполнить генеральный план развития Тобольска, они уверяли нас в том, что тезисы статьи им близки, хотя есть в ней и утверждения спорные, что они исторический Тобольск намерены сохранить, а новый город с нефтехимкомбинатом построить в отдалении, за вокзалом, но коренной Тобольск нуждается в переустройстве коммунальных служб, от этого никуда не уйти и т. д. Словом, статья наша, мы посчитали, должна была оказаться полезной городу.
Ну и хорошо. Удивительным же был возникший интерес ко мне как к литературному человеку. Лана Чупихина появилась вблизи меня в день публикации.
– Василек, это ты, что ли, накопал для Марьина?
– Что накопал?
– Вот эти вот… "Воздушные страхи Тобольска"… Про знамения в небесах. Про черного змея без крыл, будто великое бревно, увиденное рыбными прасолами…
Имелись в виду выписки из свидетельств 1701 года, собранных "книжником и начетчиком" Черепановым в его "Летописи Сибирской".
– Ну я накопал, – и я рассказал Чупихиной о семействе Черепановых.
– И где же ты это откопал? – спросила Чупихина. Но сразу же и сообразила вслух: – Ах, ну да… Это твое дело. Ты и сам – книжник и начетчик. Ты и цитату из Радищева знал где подобрать…
Теперь имелись в виду слова Александра Николаевича Радищева, написанные им как раз в Тобольске (там Радищев перед Илимеком жил полгода и был допущен к Сибирским архивам в Шведской палате-рентерее): Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? Я тот же, что и был и буду весь свой век: Не скот, не дерево, не раб, но человек!
Должен сказать, что радищевская аттестация самого себя была приставлена мною к тексту статьи отчасти неуклюже. Марьин мог посчитать ее и необязательной, он на ней явно споткнулся, но, поразмыслив, оставил ее, возможно, он понял, что эти слова нужны мне в моей житейской ситуации, я и впрямь несколько раз повторял их некиим собственным заклинанием и даже подстегивал ими себя. Но может, они оказались близки тогда и самому Марьину?
– Ну и что? – спросил я.
– Ничего, – сказала Чупихина. – Висит цитатка-то! Висит!
Я не посчитал нужным просвещать Чупихину относительно моих заклинаний.
– И воздушные страхи висят?
– Нет. Они уместны, – Чупихина будто пожалела меня или даже нацепила мне медаль. – Они-то как раз уместны.
– Ну слава Богу, хоть они уместны, – сказал я.
– А ты, Василек, не ехидничай! И не дерзи! – поставила меня на место Чупихина. – Ты еще не мастер. И мне неведомо, что написал ты. Может, Марьин лишь от щедрот своих и прикрепил к статье твою фамилию!
Я не стал досадовать на Чупихину. Какая она была, такая и была. Я даже почувствовал себя благодарным ей за то, что она осадила меня. Я на несколько часов вообразил нечто и не по делу распушил хвост. И все же я полагал, что мои четыре странички вышли самостоятельными по языку и по мыслям, и Марьин мою самостоятельность не упразднил. Этим, собственно, я и был доволен.
Чупихина ушла не сразу и будто бы пыталась открыть во мне нечто новое для себя. Но я-то уже понял: более всего ее интересует степень участия Марьина в написании статьи. И позже в разговорах со знакомыми, с Башкатовым, например, с К. В., Кириллом Валентиновичем (об этом расскажу особо), с Бодолиным и Ахметьевым (те дней через десять вернулись к делам на шестом этаже), я ощутил интерес, схожий с интересом Чупихиной. В случае с маэстро Бодолиным – болезненный. Причиной интереса у одних была профессиональная ревность, у других (Бодолин) – простейшая зависть. Марьин находился у нас в положении не только одного из лучших очеркистов, но еще и – "писателя в газете". А личность такого рода считалась чуть ли не вредной. Опять же из-за зависти к ней. И – изза ее неуправляемости, из-за несомненной независимости. Что не поощрялось. И теперь мои собеседники, невзначай, но будто бы для собственных внутренних нужд или успокоений, пытались открыть в Марьине профессиональные, пусть и мелкие, изъяны. Ничем не мог я их обрадовать. "Ну да, ты же историк. Ты снабдил его весомыми фактами, вот у него и получилось", – вывел для себя утешительное Бодолин. Обведя в эссе карандашом мои личные страницы и прочитав их, он тоже не расстроился.
– А у тебя-то, старик, текст, пожалуй, поярче марьинского, – сказал Бодолин. – Но тоже конъюнктурный. И без блеска, старик. Без блеска!
"Какие же такие у меня могли появиться блески!" – чуть ли не польстил я вслух вкусам Бодолина.
А К. В., Кирилл Валентинович, остановил меня в вечерние часы в коридоре шестого этажа. Я спешил с третьей полосой (с вопросами) в иностранный отдел, а вопросы были заданы мне. Я налетел на К. В., хотел прошмыгнуть мимо него, но услышал:
– Подожди, Куделин. Я хотел тебя спросить…
Я предполагал, что возникнет разговор по номеру. Но Кирилл Валентинович меня удивил:
– Марьин уверяет, что в вашей… в вашем эссе… твои страницы, им не правленные, следуют от и до… – и были наизусть названы фразы из статьи, что тоже не могло меня не удивить.
– Марьин точен, – сказал я. – И вы точны.
– Н-да… – задумался К. В. – Не ожидал от тебя, откровенно говоря, не ожидал…
Он будто опечалился, и, чтобы облегчить его печали, я выпалил:
– Но направление-то статьи – Марьина. И характер сбора материала он определял!
Но и отведением себе роли вспомогательного сотрудника (в театрах, помнится, был такой – вспомогательный состав) я, похоже, не угодил К. В.
– Ну, с Марьиным дело ясное, – махнул рукой К. В. – А ты что же, все продолжаешь жить Акакием Акакиевичем? Или и впрямь прикидываешься им?
– Никем я не прикидываюсь, – буркнул я.
– Интерес мой вызван вот чем, – сказал К. В. – Ваше эссе внесли в список лучших материалов месяца. Мне нужно было знать степень участия в работе каждого. Я и узнал.
Кириллу Валентиновичу бы продолжить генеральский обход шестого этажа, а он все стоял возле меня, что-то словно бы не отпускало его, а что – он запамятовал.
– Да… – произнес Кирилл Валентинович наконец. – Ты, Куделин, говорят, знаком с Иваном Григорьевичем Корабельниковым?
– Знаком, – сказал я.
– И часто ты с ним общаешься?
– Последний раз общался года четыре с половиной назад. Или и того раньше. А прежние наши общения были редкие и короткие.
Объяснять, что я приятельствовал со старшей дочерью Корабельникова, я не стал, полагая, что ничем не удивлю Кирилла Валентиновича.
А он и еще явно о чем-то намерен был спросить. Но не спросил. А лишь бросил:
– Ну что, Куделин, если тянет, пиши… Пиши… Да, а как солонка-то поживает?
– Стоит себе и стоит, – сказал я.
И Кирилл Валентинович продолжил шествие по коридору.
Как следовало понимать брошенное мне – "Пиши"? Поощрял ли он меня? Разрешал ли писать вообще? Или высочайше благословлял? К державинскому его благословение отнести не получилось бы. Это было благословение сквозь зубы. Но ведь и меня тем более нельзя было приравнять к Александру Сергеевичу…
У себя в коморке я посчитал, что думать мне о Кирилле Валентиновиче не стоит. В особенности я запретил себе размышлять и тем более волноваться по поводу одного, связанного с К. В., сюжета. Однако я думал о нем. Теперь (впрочем, уже со дня площади Борьбы) мне казалось, что памятный разговор с К. В. (я приходил к нему с челобитной о квартире) имел совершенно иную суть, нежели мне представлялось прежде. К. В. было известно о моих поглядываниях на Цыганкову (доложили? сама наболтала?). То ли он тогда испытывал меня, прощупывал, то ли он дразнил меня, то ли дурачился, насмехаясь надо мной, выявляя при этом (для себя и для меня) мою – по сравнению с ним – мелкость или даже ничтожность. То ли вовлекал в игру по выгодным для него правилам. Теперь я не сомневался, что и К. В. (в частности) привлек ко мне умилительное внимание ловца человеков Сергея Александровича. Опять же ради каких-то неясных мне игр или опытов (про игры и опыты К. В. говорил мне и Башкатов). Главный совет, какой я получил в той беседе с К. В., – быть циником. И – чтобы вызвать благоприятное (к себе) расположение светил, и – чтобы разумно послужить Отечеству. Увы, семя было брошено в глину. Я мог предположить, что обстоятельства заставят меня жить без иллюзий и подчиняясь здравому смыслу. Но стать циником натура моя не соглашалась.
И я в коморке своей положил себе жить как жил, с допущением даже легкости или легкомыслия, гонять мячик, сотрудничать с отделом Марьина (он предложил мне съездить на Каму, в вотчину Строгановых и одному исполнить эссе о Соликамске), быть гедонистом, не удручать себя мыслями о несовершенстве мироздания и так просуществовать еще годков пять-шесть. А там посмотрим…
25
Как раз после этого постановления произошел неожиданный и неприятный для меня случай с буфетчицей Тамарой. Я уже упоминал, что Тамара служила буфетчицей Главной редакции, то есть кормила обедами членов редколлегии, с изысками и из продуктов "специального распределения". Те, к кому Тамара была благорасположена, могли добывать у нее эти самые продукты по сходным ценам для домашнего столования. Мне Тамара, цветущая, смуглая женщина (за сорок), прозванная в редакции Пышкой, отчего-то улыбалась и давала понять, что, если у меня возникнет нужда в редкой снеди, то – пожалуйста… Никакой нужды не возникало, прилавки в бакалеях и гастрономиях в тот год были забиты, только что недоставало икры и осетровых рыб, карбонатов и всяких деликатесов, но обходились и без них. Я отшучивался, благодарил Тамару за благие намерения, и прочее, и прочее. И вот однажды я пришел часов в восемь вечера в Главную редакцию с вопросами к третьему заму Хусаинову, ведшему номер. За столом Тони Поплавской, помощницы Главного, при телефонных пультах сидела Тамара.
– А их нет никого, – указала Тамара на начальственные двери. – Их всех срочно вызвали… туда… в Большой дом…
– А ты что? – спросил я на всякий случай.
– Тоня, раз все отбыли, отпросилась… ребенок… то да се… А меня вот усадили за телефоны…
Ситуация располагала к комплиментам, я их и произнес, кончились они утверждением: "Да ты теперь у нас за Главного редактора можешь править!"
Тамара ответила веселыми словами и жестами, она сочно вгрызлась в яблоко и мне предложила лежавший перед ней красножелтый плод. Я отказался.
– Да от всего ты отказываешься, Василий! – воскликнула Тамара. – От всех счастьев! Кстати, ты ни разу не заглядывал в мое хозяйство. Давай тебе покажу… Или ты презираешь отдельно-бюрократическую трапезную?
– Нет, отчего же? – вынужден был произнести я.
– Пошли, пошли, – и она быстро повлекла меня к столовойбуфету.
Впустив меня в столовую, Тамара защелкнула дверь.
– А то еще кто-нибудь помешает нашей экскурсии. Или подумает зряшное… Все тут скромно и без излишеств…
Комната была небольшая, метров в тридцать, столики и стулья стояли здесь совершенно общепитовские.
– Выпить хочешь? – спросила Тамара.
– Нет… – сказал я неуверенно. – Пожалуй, нет… – Ну может, еще захочешь… Пойдем, я покажу тебе свое производство… Кухню… И все такое…
Но как только мы ступили на керамический пол кухни, Тамара обхватила меня, прижала к стене и стала целовать меня в губы. Невысокая (ей пришлось подтягиваться к моим губам, встав на цыпочки), она оказалась чрезвычайно крепкой. Сильно было ее тело, ее ноги и руки. Я растерялся, так и стоял прижатый к стене, губы не отвел, но и не давал ее языку встретиться с моим. Решившись, я поцеловал ее (будто сдался) и отодвинул ее от себя.
– Извини, Тамара… Я хорошо к тебе отношусь… Я не хочу обидеть тебя… Но я не могу… здесь… И это все так неожиданно…
Я старался признать себя виноватым в конфузе и впрямь не хотел обидеть женщину. Жар возбуждения уходил из Тамары. Она поправляла юбку, волосы. Прошептала:
– Я теперь тебе стала противна…
– Нет, нет, – уверял я ее. – Но я не могу здесь…
– И я налетела на тебя… как…
Выходили мы из буфетной с осторожничаньями. Никого в "сенях", к нашему удовольствию, не было. Я опять просил у Тамары извинения, но ведь было произнесено: "Не могу здесь…", значит, где-то – могу, и я боялся, что она сейчас же и спросит, а где я могу и когда. Тут зазвучал телефон.
– Вертушка! Мать твою! – воскликнула в досадах Тамара.
А я покинул главные "сени" редакции.
Неприятность этого случая была вовсе не в атаке на меня Тамары, женщины пусть и взрослой, но привлекательной. А в том, что я, решивший всеми манерами отвлечь себя ("обязанность организма") от мыслей о семействе Корабельниковых-Цыганковых ("клин клином" и прочее), не смог ответить ярому желанию женщины. И вовсе не место и время происшествия стали помехой. Я не смог переступить в себе нечто. И не природное, а душевное.
Кляня себя, в своей коморке я набрал номер квартиры Виктории Пантелеевой (зачем?), держал трубку у уха минут пять, не услышав ответа, кое-как успокоился.
Но ведь Пантелеевы жили в Англии.
26
Следующим вечером я повстречал Тамару в коридоре. Я замешкался, слова ко мне никакие не явились. Тамара же мне улыбнулась, подмигнула, оказавшись со мной рядом, ущипнула меня за бок, а прошагав метров пять, отослала мне воздушный поцелуй. Стало быть, обиды ее, если они и были, рассеялись, а надежды остались.
Нет уж, решил я, в пределы досягаемости сдобно-смуглой Тамары сможет пригнать меня теперь только деловой вызов кого-нибудь из трех замов или самого Главного!
Я уже сообщал, что на шестой этаж вернулись: Ахметьев, этот – загорелый, веселый, из подмосковных резиденций державных жрецов, Бодолин, тоже загорелый, из Пицунды, но он-то озабоченно-удрученный, возможно, гнетом своего нетленного творения или вообще собственным значением в системах мировой культуры, верткий Миханчишин, этот грустно-бледный, будто не смогли поддержать его организм деревенские воздухи и корма, попрежнему – с левой рукой на перевязи. Возвратилась в школьный отдел и лахудра Цыганкова.
Забыл Башкатова. Его командировка готовила нас к чему-то грандиозно-историческому. Вернувшийся из секретных космических сфер Владик Башкатов выглядел запыленным и матерился. На мои осторожные вопросы (Боже упаси держать в себе хоть крохи из государственных тайн!) Башкатов отвечал раздраженно: "Идиоты! Дураки! Интриганы! Не умеют мыслить исторически!", фыркал и смотрел на меня так, будто я как раз и был из самых подлейших интриганов и идиотов. (Через годы выяснилось, что тогда был отменен Лунный проект и страна наша уступила дорогу Америке.) Я решил более не соваться к Башкатову ни с вопросами, ни с солонками. Однако на третий день по приезде Башкатов сам поднялся ко мне.
– Стоит солонка-то? – спросил он.
– Стоит.
– И ничего нового?
– Ничего…
Башкатов был озабочен. И видно, что не солонкой. Рассказывать ему об интересе к солонке Нинули, ее медитациях и человеке с профилем Бонапарта я, понятно, не стал. А вот о тобольской фотографии сообщил. – Да… – протянул Башкатов. – Это надо обмозговать… Хотя мне сейчас не до солонок… И надо бы, конечно, посмотреть коллекцию Кочуй-Броделевича. Однако как это сделать, минуя К. В.?
Он сразу замолчал. Я чуть было не намекнул ему о возможностях буфетчицы Тамары, вхожей во все главные кабинеты и убирающейся в них, но сейчас же испугался собственной мысли. Нет, ни за что!..
– Слушай, – заговорил Башкатов, отведя взгляд в стену, и мне секундами позже стало понятно, из-за чего он заглянул ко мне. – Что там случилось с твоей Цыганковой?
– С моей! – фыркнул я.
– Ну с моей…
– Не знаю…
– Она попала в больницу, ей было плохо, и ты не знаешь? Люди всяко толкуют…
– Вот у людей и спроси, – посоветовал я. – Или у самой Цыганковой. Я слышал: она бодра и здорова. Разве что сменила цвет волос…
– Ты темнишь, Куделин, а там было что-то серьезное. Ну ладно, выясним…