Что являлось поверхностью? Кто вытаскивал меня на поверхность? Тот, чьими усилиями я была втоптана в самую страшную грязь. Тот, который стал моим мужем. У последней черты, подобрав - одинокую, замерзшую, больную, отравленную ненавистью и злобой, голодную, беспросветную, нищую, доведенную до отчаяния, с которым стираются все краски мира, согласную ради денег - на все. Стать героем мой любой, встреченный на пути. Так стал он, настолько далекий от геройства, насколько далека я была от любви. Он купил то, что ему было нужно. И однажды в одну из самых страшных ночей, выплакивая на груди чудовища пьяные слезы, я лепетала что-то про кусочек маленькой обыкновенной любви под гулкий смех ничего не понимающей, чужой пустоты, подписанной, как приговор - всегда являться моим утром.
Глаза. Добрые ласковые, голубые, заставляющие меня напрочь забыть про утра. Все вращается в меняющем места и обстоятельства колесе. Мне 17, а не ему. Не мне, а ему - 24. Я никогда не помню с ним, сколько мне лет. Словно на самом деле он был первым. В минуту глубокой прерывистой страсти я вдруг услышала от него сокровенную мечту об одной ночи, включающей закат и рассвет, а не обрывочные скрытые часы в разное время суток. Спланированных скрытых часах, вызывающих в глазах моего мальчика такую тоску и такую боль во мне, когда мне удается поймать его взгляд. На очередной лекции он сидит вначале, я - в последнем ряду, и все происходит - как обычно. Он кокетничает с кем-то из однокурсниц, я физически ощущаю его голос и смех, я пью чувство конца, постоянно объясняющее то, что я просто - взбешенная дура. Он смеется, утверждая для меня правду: будущего - нет. Есть прошлое и есть боль. Есть совсем не понятные для него куча моих проблем. Совокупность крутых горных обрывов, подвласных лишь альпинистам. Мальчик не может видеть только меня одну. Даже если очень захочет - так видеть.
После, соблюдая ряд необходимых предосторожностей, я хожу кругами вокруг общежития, ожидая, когда двое его друзей, знающие нашу тайну, уйдут, на час оставляя его одного в комнате. Я хожу кругами, готовая выть от тоски, я пробираюсь тайком, чтобы прижаться к любимой мужской груди и любить, любить без оглядки, забывая об отчаянии, которое ждет меня за углом, любить - и видеть, как загораются огоньки в единственных на свете глазах, самых дорогих на свете, самых любимых…
Ночью, когда блики луны проведут щупальцами по ковру, ощущая спиной спину моего мужа, я стану думать о любимом, представляя, каким счастьем (хотя бы на десять минут_) стало егоп рисутствие рядом. Отвернувшись к стене, чувствуя каждой клеткой отвратительного и ненавистного мне человека, я буду думать о другом и тихонько позову про себя (словно в действительности касаясь шелковистых волос) "мой мальчик… мой любимый мальчик… пожалуйста, прости меня… мой мальчик, прости меня… мой ласковый, нежный, юный. Мальчик с настоящим мужским сердцем, умеющий любить." Его юность, его руки и глаза, движения неопытного тела - все это живительный бальзам, возрождающий меня к жизни. Мой нежный и ласковый, словно пахнувший медом и молоком, чистотой и силой юношеской любви, маленький герой моей жизни… Я почувствую в себе столько нежности, которая сможет подобно кокону окутать всю его теплую кожу. И сквозь волну восхищения и блаженства будто от скрипа по стеклу я очнусь, чтобы понять, в какой вымышленной реальности нахожусь. Горькая, невыносимая боль заставит очнуться от приступа. Заставляя вспомнить дорогу, по которой я ухожу. Ухожу (навсегда) из связавшего нас института. Муж давным-давно заплатил за диплом. И за жизнь в другой стране, и за билеты, загранпаспорта, визы, навсегда - через три месяца…. И еще - те глаза, глядя в которые, мне придется это сказать. Когда-нибудь придется сказать - все равно, глядя в эти глаза - голубые, ласковые, добрые, обожающие меня. Светлые.
Так будет. Оставляя - несколько последних часов. Оставляя - восхитительный безоблачный мир, созданный для нас двоих, где ничье чужое присутствие не нарушит сияющего спокойствия душ. Мир, в котором мы станем любить друг друга на продавленной общежитской кровати до степени последнего безумия, уводящего - от времени. От нашей любви. Мир, созданный, чтобы разрушить.
И полностью отдавая себе отчет о скором приближении конца, я закрою глаза, чтобы навсегда сохранить в памяти жар и силу крепкого юношеского тела и боль от вывода, что испытания даются самым сильным. В памяти моей словно кадры цветной фотографической пленки сохранится каждый момент, проведенный с моим мальчиком. С мальчиком - которого я любила. Я увезу их с собой. Каждую черту. Каждое мгновение. И выражение глаз. Застывшие кусочки вечности, отраженные в любимых пальцах. В тех, в которых навсегда остались свет и радость - части моей жизни.
Номер телефона
Он не успел потушить свет. Едва щелкнул замок двери, как она сразу же ощутила его руки на своем теле.
Горячие руки мужчины, которого она так ждала, твердо и решительно срывающие с нее блузку.
- Я хочу тебя…. Я так тебя хочу… - его горячий шепот обжигал кожу, и не понимая, что делает, она следовала за его руками как вода, из-за резкой воздушной бури изменившая свое течение.
Правду сказать, она все-таки пыталась сопротивляться.
- Может быть, не так сразу…
- А когда? Мы ведь знали, зачем сюда пришли, правда?
- Но… Но я…
- Я хочу тебя… Чего нам ждать?
Сопротивления больше не было. Это было бы уже слишком… Сопротивляться дальше означало просто изорвать свою душу, от которой и без того остались одни окровавленные ошметки.
Она три года безумно и безнадежно любила этого мужчину. Три года хитростей, манипуляций, интриг - ради этих жадных горячих рук, неумолимо и немилосердно волокущих ее к кровати. Три года она мечтала именно об этом - о нем, преуспевающем юристе крупной международной фирмы, в безнадежно дорогом костюме, с часами за 100 тысяч евро. О мужчине, который появлялся лишь на крупных международных конференциях, сияя на горизонте, как ясное солнышко. Он был недосягаем, и сводил с ума весь женский персонал их скромной нотариальной конторы.
Она мечтала о нем, прекрасно зная, что такой мужчина вряд ли обратит на нее свое внимание. Слишком много дорогих клиенток - жен и дочек высокопоставленных чиновников и современных нуворишей тормозили свои "Феррари" и "Мазератти" возле его офиса. Слишком много сплетен и слухов… Слишком яркий и сияющий ореол для скромной сотрудницы обыкновенной конторы, никогда не преуспевающей ни в жизни, ни в мужчинах, ни в своем ремесле. Но…
Она любила его. Любила так, как никогда не полюбили бы обладательницы "Феррари" и "Мазератти". Любила каждую его морщинку, каждый неудавшийся жест. И даже каждый его недостаток она с радостью прижимала к своему сердцу, потому, что в нем не было недостатков… Такой, какой он есть, со всеми своими пороками, он был для нее лучше всех.
А пороков его она знала немало. Три года любви не проходят бесследно. И с помощью Интернета, старых связей и случайных знакомств она узнала о нем всё. Но даже истина о том, каким он был, принималась ее сердцем медовым нектаром. Не было такого порока и такого недостатка, который она не смогла бы ему простить.
Она смирилась с потерей своей любви, оплакала ее, и стала жить как с хрустальным гробом, возносимым на пьедестал своего сердца. Так было до того предновогоднего корпоратива, когда по чистой случайности он оказался за столиком напротив нее.
А потом был корпоратив. И, разговорившись с ним (С НИМ!!!), и услышав, что он вообще не должен был быть здесь, что все произошло по чистой случайности, она вознесла такую горячую молитву к Богу, что от жара даже помада растаяла на ее губах.
Он пил шампанское, был рассеян и несколько остроумен, и когда он предложил поехать на его служебную квартиру ("есть у меня тут поблизости квартирка, я ее использую для деловых встреч"), она без промедления последовала за ним.
Это был самый восхитительный секс в ее жизни. Ему тоже было с ней хорошо - она поняла это по его глазам. Беда заключалась в том, что, открыв для себя по случайности временную очаровательную любовницу, он и понятия не имел о том, что эта случайная попутчица по постели целых три года сходит по нему с ума. А она не смела сказать - да, наверное, он бы просто этого не понял, решив для себя, что встретилась очередная истеричка - из тех, что без зазрения совести вешаются на шею.
Он не обнял ее, даже не поцеловал. В их сексе вообще не было поцелуев. Просто встал, и быстро пошел в душ. Затем, как ни в чем не бывало, предложил отвезти ее домой.
- Но мы еще встретимся? - сказала она, не зная, как потемнели со стороны ее глаза (да и он не заметил, потому, что не думал об этом).
- О чем ты говоришь! Обязательно.
- Тебе было со мной хорошо?
- Просто супер! Завтра я обязательно тебе позвоню.
Она продиктовала свой номер, и он записал его в мобильник. Застегнул часы и поправил пиджак, выражая явную готовность поскорей избавиться от нее.
- Куда тебя отвезти?
- На стоянке ресторана моя машина.
Они молча уселись в его джип. Он гнал со скоростью 150, проезжая на красный свет и поворачивая там, где нет никаких поворотов.
Через пять минут он притормозил на стоянке ресторана - там, где виднелся ее скромный сероватый "Матис". Нагнулся, краешком губ чмокнул в щеку:
- Пока! Я тебе обязательно позвоню. Завтра.
И, не дождавшись, пока она сядет в машину, лихо развернулся и умчался прочь, в темноту.
Аккуратно развернувшись, она медленно выехала со стоянки. Открыла окно. Свежий ветер растрепал ее волосы. Ей хотелось лететь.
Не удержавшись, нажала сильней на газ. Прямая дорога перед ней была абсолютно пустынной. Все в ней пело - пело и в душе, и вокруг. "Он позвонит, обязательно позвонит! Он обязательно позвонит завтра!" - все внутри пело от самой сладкой музыки его слов… Как в святыню, она верила в каждое его слово. И от ощущения этого неожиданного, внезапно свалившегося на нее счастья ей так хотелось петь!
Да что петь - орать во весь голос… От счастья вспотели руки. Не удержавшись, засмеялась, и от ее смеха весело разлетелись красивые пушистые волосы… Более счастливых мгновений в ее жизни не было никогда.
Резкий свет фар на встречке ударил в глаза ножом, ослепил, и, немея от приближения страшной беды, застыв, она уставилась в белое лицо водителя маршрутки, мчавшейся прямиком на нее. В памяти отпечаталось белое лицо водителя маршрутки, его расширенные зрачки… Бешенные звуковые сигналы, разрывающие воздух ночной трассы…
Счастье сыграло с ней злую шутку - обезумев от свалившегося на нее восторга, она случайно вышла на встречку, и теперь со всей скоростью двигалась по встречной полосе.
Резко крутанув руль вправо (так, что взвизгнули колеса), и не став тормозить, она ударилась локтем о стекло, и вывернула машину так сильно, что едва не встала, как профессиональный каскадер, на два колеса. Но счастье все-таки сопутствовало ей: на ее полосе, резкий разворот на которую спасал ее жизнь, не было никаких машин. Резко вырулив, она съехала на обочину и остановилась.
Опасная маршрутка промчалась мимо. На асфальте виднелись черные следы ее шин. Она "спалила резину" как самый отчаянный дрифтер. И если б по ее полосе двигался (причем с любой скоростью) хоть один автомобиль, ничто уже не спасло бы ее жизнь.
Можно сказать, она чудом избежала смерти. Остановившись, она выключила двигатель, закрыла руками лицо. Все ее тело сотрясала крупная ледяная дрожь.
Эта не случившаяся авария была словно знаком свыше. Что, собственно, произошло? Она один раз переспала с мужчиной, по которому сходила с ума ровно три года. Мужчина, кстати, никакого понятия о том не имел. Она сошла с ума от сбывшейся мечты, от святого ощущения счастья…. Сошла с ума, прямо с земли отправляясь в полет.
Но она не умерла. Она чудом избежала аварии. Это означало, что в ее жизни еще есть смысл. Она даже знала, какой. Он позвонит. Он обязательно ей позвонит! Все, что произошло, означало, что у них прекрасные отношения! Ради этих отношений кто-то там, свыше, ее спас, ради этого ей оставили жизнь. Эти мысли вернули радостное расположение духа. Отдышавшись, она завела двигатель и медленно поехала домой. Счастье никуда не ушло. Счастье было таким же сильным, только стало несколько ровнее, что ли…
Она ничего не знала о том, что, высадив ее у стоянки ресторана, он проехал один квартал, припарковался у обочины, а затем навсегда удалил из мобильника номер ее телефона. Он всегда удалял ненужные женские номера - тех, с кем уже переспал.
Маленькое черное платье
Наконец, около половины четвертого ночи, он уснул. Поерзал на животике, перекатывая головку и маленькие ножки в чистых ползунках. Потянул край простыни и устроился поудобней, подложив ручку под щеку. Влажные от пота волосы прилипли ко лбу. Дыхание стало ровным, спокойным. Малыш заснул.
Она нагнулась над кроваткой. Поправила смятый край простыни. Натянула одеяло до подбородка и подогнула с краем, чтобы уберечь от прохлады. Потом вытерла рукой со лба пот. Малыш теперь широко раскинул ручки, вытянулся на спинке и только изредка по его спокойному личику пробегала беглая судорога - легкая тень оставшейся боли, и еще малыш немножко всхлипывал во сне. В первый раз ее до безумия напугал этот всхлип, но потом, успокоившись, она сказала себе, что это нормальное. Естественное явление, что так и должно быть после истерики, которая длилась не один час, что сон - лучшее лекарство и все пройдет, потому, что все плохое проходит, и у младенцев свой собственный, очень сильный ангел-хранитель, свой собственный Бог…. Разумные доводы успокаивали ее (а ей казалось: ничто и никогда не сможет ее успокоить), и только каждый раз, когда малыш всхлипывал во сне, она легонько гладила его по головке, по ручкам, и очень тихо шептала:
- Спи спокойно, малыш, мама рядом.
Наконец всхлипывания прекратились - сон здорового младенца вступил в свои права. Тяжело разгибая затекшую спину, она прислонилась лбом к изголовья кроватки. Еще одна ночь позади. Будильник на тумбочке показывал сорок три минуты четвертого. Позади несколько часов бесконечной истерики, крика, от которого ей самой хотелось кричать. Она вспомнила крик - яростный, протестующий вопль бесконечной внутренней боли, вспомнила, как еще несколько часов назад она носила малыша на руках и жарко молилась всем существующим в мире Богам, чтобы хотя бы на одно мгновение ушла из его тельца боль и прекратилась эта страшная пытка… Чтобы Бог или дьявол, или кто там есть еще, послали ей страдания, все страдания мира - только ей одной и чтобы любой ценой (пусть даже своей жизнью) она смогла бы успокоить орущего малыша…. Как горько, больно и страстно молилась, отмеривая бесконечные шаги по ночной комнате. Но все боги мира молчали, а малыш продолжал орать. А остатки разума (те, которые еще не успели покрыться кровоточащей пеленой отчаяния и маячили где-то позади, подавая слабый сигнал) говорили, что зубы - самая отвратительная на земле вещь, человеческий орган, словно специально созданный для того, чтобы в любом возрасте причинять мучительные страдания. Все было просто: у ребенка шли зубы и ее девятимесячный малыш орал третью ночь подряд…. И еще по вечерам у него немного поднималась температура.
Ее тело болело, словно все молотилки мира запросто прошлись по ее костям. Ей казалось: человек просто не может существовать на подобном пределе. Сначала она подумала, что не сумеет сдвинуться с места, дать движение затекшим мышцам, каждая из которых болела так, словно ее резали ножом. В довершение ко всем прелестям кружилась голова, разламывалась спина. А в воспаленные глаза (казалось) насыпали раскаленный песок и при каждом движении век больно чувствовались острые горячий песчинки. Но с огромным трудом ей все-таки удалось принять вертикальное положение и впервые взглянуть на телефон. На телефон, на который она все время смотрела, особенно большую часть прошедшего вечера…
Желание позвонить было настолько сильным, что она даже положила руку на холодную трубку, а потом - резко отдернула пальцы. Словно прикоснулась к змее. Нет, она не станет сейчас это делать. Она прекрасно знала, что услышит в ответ. Раздраженный, злой голос разбуженной свекрови, которой абсолютно наплевать на то, что у мальчика режутся зубы. Сначала та сделает ей колкое, болезненное замечание - таким ледяным, презрительным, ехидным тоном, который так любила и умела на себя напускать. Потом произнесет длинную тираду о ее беспечности, глупости и эгоизме. Свекрови наплевать, что она не спит уже третью ночь, что от бессонницы, отчаяния и страха за малыша она больна, по-настоящему больна и даже тело болит так, словно ее избили. Что она очень устала, у нее разламывается на две части спина, которая болит с начала беременности и до сего дня - больше года мучительной, изнуряющей боли, что она одна в темной квартире, одна - молодая, неопытная, с малышом на руках, без помощи, без поддержки, с чувством такой растерянности и ужаса, какие не испытывала никогда в жизни. Усталость, и страх, и малыш, который мочит пеленки и бесконечно орет, и она устала от этой тяжелой физической работы (пеленать, переодевать, кормить, пеленать, переодевать, кормить) и от этого бесконечного крика, который просто убивает, ведь ей кажется, что это ее сердце рвется по частям… Разрывается на мелкие кусочки, превращая душу, и мозг, и грудь в болезненную рванную рану. Потом свекровь ей скажет, что ее муж спит, и она, разумеется, не станет его будить, ведь он завтра рано встает на работу и плевать, что она после бессонной ночи встанет еще раньше. Не может же она (в самом деле!) требовать, чтобы ее муж, который работает, находился в этом аду! И свекрови даже в голову не придет, что называет адом нахождение отца в одной комнате с собственным сыном. Он не высыпается, и от крика малыша у него расстраиваются нервы и болит голова, а она - плохая жена и мать, если смеет требовать, чтобы он, ее муж, так страшно мучился. А потом свекровь швырнет трубку. И от услышанного ей станет еще хуже. Она уже точно не сможет заснуть, не сможет даже прилечь. А будет, как в прошлые ночи, бессильно сжимать зубы и кулаки, до самого утра нервными, тяжелыми шагами расхаживая по ночной кухне. Так было несколько дней назад, так продолжалось каждый раз по истечении девяти месяцев жизни малыша. Малыша, на которого его собственный отец смотрел с плохо скрытым равнодушием.
Она не стала звонить, а тяжело рухнула в постель, но в этой постели чувствовала себя, как на раскаленной решетке.
"Я не знал, что дети - это сопли, вонючие пеленки и бесконечные крики по ночам! Наверное, я слишком поспешил с отцовством".
Она ворочалась, вызывая еще более сильную боль в спине, и что-то острое впивалось в бок - пуговица от халата, который не имела сил снять, или обрывок потной скатанной простыни, или просто воспаленный, нервный зуд в коже. Но, ворочаясь, она жестко контролировала свое дыхание, несмотря на боль, чтобы постоянно слышать главный звук: тихое, посапывающее дыхание малыша, по малейшему изменению дыхания готовая вскочить с постели, как по первому зову.
"- Ты опять уходишь?
- Да, ухожу. Знаешь, я доведен до такого состояния, что уже не могу все это видеть!
- Не можешь?
- Разумеется! Я устал. Я не могу не высыпаться каждую ночь, у меня раскалывается голова.
- Но я…