* * *
С годами я научился слушать плохие стихи. Раньше, бывало, продекламируют что-нибудь со сцены, так и выскочишь из зала, побежишь в туалет, опустишь пылающее лицо под холодную струю, высморкаешься, вытрешь кожу полотенцем, выкуришь две сигареты, а сердце потом так стучит в груди, что впору вызывать "скорую помощь".
А сейчас ничего. Ну плохой стих, ну бывает, ну чего горячиться, всякое может быть, у каждого случается. Вот выйдет Г. В., или А. Г., или А. П., и все наладится.
Но нет, все лезут и лезут, все читают и читают, но ты все-таки сидишь, и только к самому концу сердце начинает биться так сильно, что шаришь в портфеле в поисках валидола.
* * *
В последнее время, когда я сижу рядом с Нинель или болтаю о чем-нибудь со Светой, то думаю о Рае. Нинель говорит мне: "Стоп", щелкает пальцами около моего носа и бережно проводит рукой по макушке. Я, конечно, вздрагиваю, иду на кухню, вынимаю сигарету из пачки, чиркаю зажигалкой, она зажигается не с первого раза. Это "Крикет" с первого раза зажигается, а обычная китайская дрянь дает огонь только с четвертого, а то и с пятого раза. И вот когда я затягиваюсь, включаю вытяжку и хожу взад-вперед по кухне, то понимаю: все это бред – находиться рядом с Нинель или Светой, спать с Нинель, думать о Рае, мечтать о Леле. Тогда я останавливаюсь и говорю:
– Этим летом едем в Коктебель. Не в Анталию, не в Мюнхен к Беатриче, не в Америку к брату, а в Коктебель на фестиваль.
Нинель смеется. Люблю, когда Нинель смеется, ее поперечные морщины на лбу разглаживаются, мысли о сыне и бывшем муже улетучиваются, она ложится в спальне на кровать и медленно и осторожно подставляет себя мне, и ничего не остается, как прилечь рядом и гладить ее так преждевременно для тридцатипятилетней женщины увядшую кожу.
Сейчас я сижу на балконе и наблюдаю, как по двору в инвалидной коляске везут Остапа. У Остапа нет ног. Его везут к метро "Волжская", где он сидит возле перехода и просит милостыню. Обычно Остап молчит, но иногда вдруг вытягивает руку и кричит: "Подайте!" На крик оборачиваются прохожие, но подают мало. Когда Остапу совсем невмоготу, он всматривается в лица куда-то спешащих москвичей, достает губную гармошку и наигрывает: "Ах, мой милый Августин, Августин, Августин! Ах, мой милый Августин, все пройдет, все".
* * *
Когда у меня не было денег, пятнадцать лет назад, после дефолта, я купил себе белорусские зимние боты: огромные, тяжелые, увесистые. Ими можно было колоть орехи, забивать гвозди, лупить врага между ног и важно убегать от ментов по ночному переходу метро, гулко грохая по железным листам, так что звук раздавался на всю станцию.
Боты не боялись московской зимней соли, весенней распутицы и глубокого снега. В ботах можно было ходить по лужам, не опасаясь студеной осенней воды.
У бот было много достоинств и один недостаток: в них не любили девушки. Девушки, как только видели мои боты, разворачивались и молча уходили. Даже моя будущая жена Рая сначала вздрогнула и уже готова была скрыться, но потом что-то ее удержало, и она вышла за меня замуж, – но почти сразу заставила меня купить кукольные немецкие наимоднейшие ботиночки. В них я ходил на работу, но очень тосковал о ботах, поэтому выбегал в них с ведром на мусорку и в магазин за сигаретами.
Мода на тупорылые, массивные, мощные ботинки прошла. На ботах сломался замок, и я их закинул на антресоли, хотя и сейчас, через пятнадцать лет, нет-нет но достаю их с верхотуры, чищу черным кремом и наяриваю воском до блеска.
Намедни ко мне приехал четырнадцатилетний сын Нинель Ваня и увидел боты. Он со слезами на глазах стал упрашивать меня, чтобы я отдал ему ботинки. Оказывается, за пятнадцать лет мода сделала круг, и огромные, тяжелые, увесистые боты – это очень круто!
Я сначала не хотел отдавать, но Нинель сильно попросила, пришла румяная и доступная, что окончательно решило дело в пользу Вани. К тому же у Вани была белая ленточка.
В детстве, в возрасте Вани, я был прилежным пионером и хотел дожить до столетия Октябрьской революции. Я часто сидел за столом и высчитывал, сколько мне будет лет. Каждый раз оказывалось, что сорок шесть. Мне казалось, что это очень-очень-очень почтенный возраст, что все вокруг будут гордиться мной и начнут давать мне мороженое.
А сейчас я даже не помню, когда столетие революции. Вчера специально листал настенный календарь и ничего не нашел.
Когда-то история начиналась с августа 1991 года, все писали про август 91-го и про 93-й, а теперь история обновилась, все будут писать про декабрь 2011-го.
* * *
Уходя, Рая оставила коробку с мужскими образцами парфюма. У нее был свой бизнес, и вот почему-то оставила. Забыла, наверное, у нее клиенты в основном женщины. Я сначала хотел ей позвонить, но потом подумал: "Хоть что-то. Вдруг еще Андрей трубку возьмет".
Образцы – это десятисантиметровые стеклянные трубочки. Я осторожно откупорил все тридцать и аккуратно понюхал. Выбрал одну и обрызгал свою черную водолазку, но тут зазвонил мобильный:
– Ты, может, со мной хоть на "Тримиксов" сходишь? – смеялась Леля.
– А Олег-то твой чего?
– Муж мой на папе женился, опять поехал с ним на рыбалку.
– А новорожденного на кого оставишь?
– Стасик тихий, да и сиделка есть, филиппинка, ни слова по-русски, но умная как собака. Встречаемся у "Билингвы" в 20.00. Меня пропустят по флаеру, а с тебя триста рублей.
"Вот так всегда", – подумал я и положил трубку.
"Билингва" – самое страшное место на земле. В какой день и во сколько бы вы туда ни пришли, обязательно встретите одного-двух знакомых, которые у вас поинтересуются, как идут дела.
"Тримикс" пели странно – музыка великолепная, вокал блестящий, но стихи им писали графоманы со "стихов. ру". Когда к нам подошла солистка Мариша, мне даже было стыдно что-либо ей сказать, потому что все было бы неправдой. Пришлось хвалить голос и бас-гитариста. Бас-гитарист ходил во фраке. Обычно это грязные, волосатые, бородатые люди под кайфом. Наш гитарист был во фраке, и это много о чем говорило.
В молодости я читал Ремарка, недописанный роман "Тени в раю", кажется. Там герои все время предаются любви, ходят голые и едят венгерский гуляш. Всю свою сознательную жизнь хотел узнать, что это такое, а если повезет, то и попробовать. В "Билингве" увидел в меню венгерский гуляш и сразу заказал. Оказалось, Рая так говядину тушила с перцем, только в ресторане три четверти мяса вынули и долили кипяченой воды.
Леля пила шампанское "Асти". Олег приучил Лелю к шампанскому. Весь вечер она разглядывала меня сквозь бокал, молчала, строила глазки, а где-то в полдвенадцатого потащила к выходу.
Мы уселись в БМВ, и она неожиданно наклонилась ко мне, прямо к уху, и прошептала:
– Ты чем пахнешь, Игорек?
Потом Леля пересела на заднее сиденье и стала расстегивать пуговицы на своей кофточке. Я знал Лелю семь лет, водил по притонам и клубам, и у нас ничего не было, а тут вышла замуж и нате.
Вечером я позвонил Рае и спросил:
– Какой запах был в бордовом пробнике?
– "Сантал-бланк". Унисекс.
* * *
Света свесилась с моего балкона второго этажа. Ее рыжие волосы болтаются по ветру и напоминают "алые паруса". Ассоль, точно Ассоль. Содержимое ее желудка планирует на "огород", который долго и бережно обустраивала дворничиха тетя Люда. У нее есть Чебурашка из прогнивших тазов, зеленый крокодил Гена из просроченного бетона, деревянный ослик Иа, выкрашенный, как зебра, в монохромном диапазоне. Я все жду, когда Света закончит, чтобы утащить ее на кухню и напоить чаем. После бутылки виски "Белая лошадь" Света тяжела, и мне приходится прикладывать все усилия, чтобы перетащить ее неподатливое тело. На кухне хозяйка галереи "Танин" не успокаивается и достает из холодильника мое пиво:
– Вот мы с тобой, Игорек, семь лет знакомы, а ты до сих пор меня не трахнул.
– Ну, нужна же какая-то причина… запах, стихотворение, музыка.
– Как все у вас, журналистов, сложно.
Захожу в спальню, включаю Бетховена, раздеваюсь, выхожу на кухню абсолютно голый. Света подставляет пустую бутылку пива вместо моего отростка. В горлышко бутылки проталкивает дымящийся окурок, потом берет бутылку и сплевывает в нее, чтобы затушить.
– Урод ты все-таки, Игорек! Посмотри, что вокруг. Люди в ленточках ходят, страна цветет, все изменяется, на душе праздник, новый мир, новые идеи, свет в конце тоннеля, яркий, режущий глаза свет, а ты бутылку нацепил и к пьяной дуре лезешь. Вот ты вроде журналист, ты о чем пишешь?
– О чем скажут.
– О чем скажут? Ха, – языком еле ворочает.
Идет в спальню, где вырубается, я ночую в гостиной. Наутро рассказывает о Панкрашине. Он теперь рисует иконы. Ему заказ дал сам патриарх.
* * *
Жора Поспелов невоцерковленный человек, но отмечает все религиозные праздники независимо от конфессии. В его "Живом журнале" вы можете найти записи: "Со светлым католическим Рождеством", "Да здравствует Пасха Господня", "Радужного Пейсаха", "Ид мубарак Курбан-байрам".
Если бы мне предложили выбрать между католичеством и православием, я бы выбрал католичество. Или даже протестантство. В католичестве меня привлекают скамеечки, на которых можно сидеть во время службы, а в протестантстве то, что служба проходит на родном языке.
Нинель уехала в Дрезден показать мужу сына, Светлана нашла гения, которого выхаживает и водит по мэтрам. Осталось ехать в Коктебель с Поспеловым. Только тронулись с Киевского вокзала – на бетонных заборах "Православие или смерть", "Русские идут", "Жрите богатых".
От чтения нас отвлекли попутчики, которые выставили на стол две бутылки водки. Мы с Поспеловым тяжело вздохнули, потому что хотели доехать до Крыма трезвыми. Вот, понимаете, никогда не удается доехать до Коктебеля в нормальном виде. Всегда встретятся какие-то людишки, которые опоят тебя, да еще назовут это хорошей компанией.
Попутчицу зовут Инга. Вроде ничего, по виду учительница начальных классов. Так и оказалось, сейчас, правда, на рынке книги продает. Ее муж Сергей Леонидович по виду уголовник, но оказался слесарем, каким-то очень ценным, с оборонного завода.
– Вы не волнуйтесь, мальчики, – говорит Инга, – я его перед дорогой раскодировала, чтобы мог отдохнуть.
Сергей Леонидович наливает по полной, а после двух бутылок достает еще две. Возле Орла отключился, все остальные тоже прилегли, но неожиданно Инга встает, забирает билеты и деньги у Сергея Леонидовича и выходит на перрон:
– Ты мне весь отпуск испортил, я с таким алкоголиком ехать в Крым не могу! Прощай, сука!
И уходит. Но после отправления возвращается с нарядом:
– Снимите их с поезда, они пьянствуют и жить мне не дают.
В Курске снимают всех.
– Ну на хера, ну на хера, Инга?! – кричит Жора, аж шапочку свою вязаную на землю бросил.
– Извините, мальчики, вас не хотела.
Решаем дальше в Коктебель не ехать. Возвращаемся в Москву.
* * *
Опять с Лелей в шумной компании. Олег куда-то уехал или инспектирует торговый центр на Дубровке. На Леле защитного цвета бриджи и открытая, с вырезом до груди, желтая футболка. Я не могу спокойно смотреть на Лелю, поэтому отошел на один пролет вниз от курящей компании, хотя и сам дымлю.
Вдруг сверху слышатся крики и женский визг:
– Смотрите, собака!
– Какая маленькая!
– Это тойтерьер!
Человек десять склонилось над никчемной мелкой собачкой, которая от страха ко всем ластится. Леля берет ее на руки и прижимает к щеке:
– Собака, собака, собачечка…
– Надо найти ее хозяина! – воинственно и решительно говорит Леля и холодно осматривает своих друзей, которые начинают тушить окурки и заходить в квартиру.
– Леля, брось щенка. Он сам найдется, хозяева его сами найдут.
– Это ручная собака, ее нельзя долго оставлять на лестничной клетке.
– Леля, брось эту псину, – продолжают друзья – дизайнеры и визажисты.
Я стою и снизу наблюдаю эту сцену, молчу, мне по квартирам идти не хочется. Леля начинает методично обзванивать все двери на этаже. Из последней, четвертой, выходит хозяйка – старенькая женщина со вздувшимися венами на ногах – и забирает собачку. Кто-то из толпы кричит о вознаграждении.
* * *
Новый шеф Иван Иванович, в отличие от прошлого шефа Германа Иосифовича, имеет отдельный кабинет. Ничего особенного, хайтек, но сам факт, что шеф-редактор сидит в отдельной комнате, увеличивает его статус в глазах журналистской общественности.
Вызвал он меня к себе, откинулся на спинку с виду богатого, но обшитого кожзамом кресла и, ничего не говоря, положил передо мной папку, обычную папку, точнее, не обычную, а черную пластиковую, с кнопкой посередине, – когда закрываешь, раздается щелчок, а когда открываешь, ничего такого не слышно.
Заказал секретарше Юленьке кофе, один кофе. Мне не заказал.
– Надо тебе, Игорь Владимирович, расширять кругозор.
– В каком смысле? – Я немного напрягся и, вместо того чтобы к Ивану Ивановичу подсеть поближе, отодвинул свой стул чуть подальше.
– Если вы, Игорь Владимирович, хотите надолго задержаться на должности главного редактора, то должны освоить этот материал.
Я ничего не сказал, взял папку, при нем не стал ковыряться, пошел в зал, сел за свой компьютер и там ее открыл. И понеслось: как жил Герман Иосифович, что купил Герман Иосифович, кого и сколько раз трахал Герман Иосифович, какая квартира у Германа Иосифовича, какой национальности Герман Иосифович.
Мимо проходил верстальщик Славик.
– Вот скажи, много ли может человек вынести ради денег?
– Дурак ты, Игорь, – ответил Славик и побежал на кухню за кипяченой водой для чая.
Вечером я по очереди звонил Свете, Нинель, Леле и Рае. Вместо Раи подходил Андрей, Света уехала смотреть фрески в Италию, Нинель за что-то на меня обиделась, у Лели заболел Стасик.
Я остался один на один с папкой, и даже пиво не помогало.
Андрей, конечно, хороший человек, но он ученый. Ученый считает, что он самый умный. Ученый считает, что ему недодали от общества. Поэтому, хоть я подолгу и охотно с Андреем разговариваю, но понимаю, что он меня не понимает. Я его понимаю, а он меня нет.
И вот сейчас именно с ним, с самым близким мне человеком, я говорить не мог. Меня должны были понять, а у Андрея решение было самое простое и самое верное:
– Уходи.
Я сидел дома в кресле, глушил пиво под звуки The Doors и повторял:
– Fucking life, fucking life.
Потом набрал номер Германа Иосифовича и все ему рассказал: про Ивана Ивановича, про папку, про статью.
ГИ хмыкнул и, взяв небольшую паузу, сказал:
– Пиши. Если просят, то пиши.
– А к себе меня возьмете?
– Мне бы себя прокормить, – и бросил трубку.
* * *
Однажды мне заказали написать рецензию на книжку стихов.
Я пишу то, что думаю, что вижу, и от этого считаюсь маргинальным критиком. Чтобы написать хорошую рецензию на стихи, надо включить побольше умных слов: аллитерация, формалисты, цезура, глокая куздра. Получающий от вас рецензию будет очень рад, потому что ничего ругательного вы не написали, много научных терминов, легкий слог, нет слов "отстой" и "полное дерьмо".
Рецензию мне заказал Сема Торохов, старый мой приятель. Поэт третьего ряда, пара строк у него есть, но не более. Самое страшное было для меня написать такой текст, чтобы его не обидеть. В итоге он бегал за мной год, но я так ничего и не написал.
* * *
С Раей было очень тяжело жить. Все хотели ей впердолить. Не успеешь выйти на улицу, а тут уже сосед пристроился, неподалеку одиннадцатиклассник Антон осматривается, да и дворник таджик Алмаз не прочь.
Только где-нибудь на сейшене отвернешься, а вокруг Раи уже образовалась толпа впердольщиков, стоят и почесывают свои причиндалы, пускают слюни и щелкают квадратными челюстями.
Вот, казалось бы, Леля, модель, 188 сантиметров, а никогда себе ничего не позволяла, умеет и отшить и послать, а эта стоит – коленки торчат, юбчонка набок слезла, щеки горят, а в глазах такая щенячья радость, что все ей хотят впердолить.
Я ей говорил:
– Ну неужели тебе нравится, что все тебя хотят трахнуть, неужели тебе нравится, что эти потные слащавые кобели готовы оттопырить свои механизмы, чтобы влезть тебе между ног?
Молчит, загадочно улыбается, крутит в руках желтую розочку размером с кулак мясника.
– Погоди, будет тебе срок, поблекнет твоя кожа, пожелтеют зубы от табака, ногти начнут расслаиваться, и все впердольщики разбегутся от тебя, как от лишайной собаки.
Молчит.
Один раз к нам привязался старикан. Смотрел, смотрел из-за соседнего столика, потом в туалете пересекаемся, он мне шепчет:
– Я очень, очень, очень богатый человек. Могу деньги дать, могу на работу устроить, могу машину подарить, но только дайте мне впердолить.
Ничего не сказал в ответ. Взял Раю за руку и бегом из ресторана.
Говорю:
– Только что я на тебе потерял "мерседес".
А так посмотришь, вроде ничего в ней и нет. Рост 160, шатенка, кукольная фигурка, глазки маленькие, губки пухленькие.
* * *
Прошлой весной я шел по Кузьминскому парку: мимо прудов с застывшими рыбаками, размахивающими складными углепластиковыми удочками в надежде подцепить золотого зазевавшегося карпа, мимо детской площадки, на которой на крошечных автомобилях с моторчиком гоняли розовощекие дети в пластмассовых черных шлемах, мимо растянувшихся в песке купальщиков, ленивых, сытых и безбашенных, лихо входящих в мутную люблинскую воду с пятнами мазута, мимо собачников с гигантскими псинами, у псин клыки с перочинный нож, лапы толщиной в высоковольтный кабель, мимо алкашей на лавочках, сжимающих полупустую бутылку портвейна "777" и разговаривающих о Боге.
И вот когда один алкаш, серый, с обвисшим надутым пузом, с впалыми щеками и кругами под глазами поднял свой перст куда-то в небо, а второй рукой отправил содержимое пластмассового стаканчика в бордовую пасть, я понял, что любовь – это чувство счастья и не зависит от того, любят тебя или нет.