Наталья не слушала, она смотрела на лампочку, висевшую на уровне ее пояса.
- Вы что, огнепоклонница? - спросил я, соображая, как ловчее взобраться на трубу.
- Сначала она лопнет, соприкоснувшись с водой. А потом вода замкнет электроды, и мы оба умрем, - отстраненно проговорил свет моих очей, продолжая слепить глаза.
- Ну, зачем так пессимистично? - решил я оставаться на плаву. Вряд ли бы у меня получилось подняться к девушке с первого раза (представьте кавалера, не сумевшего в присутствии дамы сердца эффектно взлететь в седло, но плюхнувшегося под ноги свого горячего скакуна), да и не хотелось демонстрировать ей, несомненно, нежной особе, разлезшиеся лохмотья волдырей и побелевшие от воды ссадины.
- А вы, оптимист Карабас… - съехидничала, на секунду оторвав глаза от лампы.
- Конечно. Если бы вы знали, где я был час назад. И в какой компании.
- Где вы были час назад?
- Час назад я сидел в склепе без окон и дверей, полном аппетитных крыс, - она испуганно сжалась. - А теперь я имею возможность смотреть на вас…
- Играете во влюбленного рыцаря? - забыла она о крысах. - Как я от этого устала…
- Нет, мне и в самом деле приятно находиться в вашем обществе. С тех пор, как я увидел вас, я мечтал только о нем…
- О чем мечтали? - переспросила механически.
- О вашем обществе.
- Послушайте, влюбленный оптимист, я тут подсчитала, что через пятнадцать минут я, а теперь мы, умрем в конвульсиях… Видели в кино, как в ванную к нежащейся в пене жертве бросают электроприбор?
Вода уже подобралась к трубе.
- Видел, - сказал я, отметив это. Неприятное зрелище. Но, как вы сказали, я оптимист, и потому пятнадцать минут жизни для меня - это очень много.
Сказав, я вспомнил Надежду с ее экстремальным сексом. Увидел ее в искореженной машине, покачивающейся над пропастью. Увидел, как они с майором Мишей, повоевавшем во многих горячих точках, страстно любят друг друга; любят, забыв обо всем на свете, забыв о смерти, схватившей их железными объятиями.
Нет, все-таки любое отклонение, любая мания - это зараза. Стоит простаку напеть, образно выражаясь и в картинках, что кончик носа - это самая из самых эрогенных зон, так он сунет его, непременно сунет, куда намекнут, сунет при первом же удобном случае. Так и с Надеждой. Врала она, не врала про свои экстремальные экзерсисы, а ведь зацепила, заинтриговала, ведь уже формируется в голове мысль, пусть призрачная, как склонить любимую девушку к соитию на чугунной трубе, как все устроить, чтобы взаимный оргазм случился ровно за три секунды до убийственного электрического разряда.
Призрачную думу об устроении соития с любимой девушкой на чугунной трубе, прервала перпендикулярная мысль:
- А может, она, Надежда, специально нас здесь свела? В расчете, что я растленный ее рассказами, начну экстремальничать? И сейчас смотрит на меня сквозь глазок в потолке или стене, смотрит, потирая белы руки, потирая белы руки, потому что видит на моем лице тлетворное действие метастазов своего безумства? С нее станется…
Я обвел беспокойным взглядом потолок и стены помещения. Ничего похожего на глазок не обнаружив, вновь устремил внимание на девушку.
Вода добралась до трубы.
- Двенадцать минут до разряда… - проговорила она, как-то странно посмотрев. Может, и ей рассказывала Надежда о замечательно короткой жизни и необыкновенной смерти майора Миши? Оргазм - это ведь тоже разряд, но сексуальный. "Нет, - никакой любви на краю, - подумал я. - Надо что-то придумать. Ау-у! Судьба-спасительница, где ты?"
Судьба не откликнулась. "Ушла со стадиона, посчитав мой матч с жизнью безнадежно проигранным", - вздохнул я. И, решив занять освободившееся место, то есть сам стать кузнецом своего счастья, принялся за дело:
- Милая Наталья… - и был прерван:
- Называйте меня просто Натальей.
Я собирался сказать, что никакого разряда не будет, так как в нужный момент можно оборвать провод (и остаться вдвоем в кромешной темноте!), но высокомерность девушки меня остановила.
- А как вас зовут, маркиз? Вы не представились… - спросила сладко, увидев, что лицо мое насупилось.
- Вы не помните? - обиделся я вторично. - Когда-то мы знакомились в моей квартире…
Вода покрыла ее ступни.
- Припоминаю… Что в вашей квартире, - виновато улыбнулась, и обида ушла.
- Зовите меня Женей, - подплыл я поближе к ее ногам.
- Очень приятно. Вы хотели мне что-то предложить?
- Да. У меня к вам нескромное предложение… До электрического разряда одиннадцать минут…
- Вы нахал, - бросила она, несомненно, читавшая известный роман Коэльо, в котором совершенно несправедливо утверждается, что одиннадцать минут - это среднестатистическая продолжительность цикла плотской любви.
- Да нет, вы меня неправильно поняли, - неожиданно для себя покраснел я. - Нескромность моего предложения заключается в том, что на первом свидании с вами я осмеливаюсь… я осмеливаюсь пригласить вас к себе, в свой уютный и более-менее сухой склеп, совершенно лишенный электричества в любом его выражении, ну, может быть, за исключением статического…
С каждой минутой, проведенной в обществе этой необыкновенной девушки, моя душа прекрасно менялось, и потому упоминание статического электричества, возникающего в результате трения двух тел, заставило меня покраснеть больше.
Подумав, Наташа солдатиком спрыгнула с трубы, уже скрывшейся под водой. Порадовавшись, что лампочка от брызг не лопнула, я мигом стащил с себя брюки; она неприятно этому удивилась, и мне пришлось объяснять, что такси мы взять не сможем, и потому в мою уютную холостяцкую квартирку придется ползти пешком по весьма горячим трубам.
После того, как почти вся моя одежда переместилась на тело девушки, мы поднялись в короб и поползли ко мне. Крысьи тушки, заготовленные Эдгаром на черный день, можно уже было нанизывать на веревочки, как вяленую рыбу.
47. Я - "милый"!
Я испытывал крайние муки, представляя, как труба с перегретой водой жжет нежное тело девушки. Бог со мной, я мужчина, что мне ожоги? но представлять, как ее тело краснеет и покрывается волдырями, было выше моих сил. Поэтому я говорил без умолку, читал стихи Окуджавы ("И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней"), рассказывал истории из своей безалаберной жизни. Может быть, именно из-за этого мы попали не в мою холостяцкую темницу, а совсем в другое место.
Мы попали в помещение, весьма похожее на то, из которого бежали. Воды в нем не было, зато на чугунной трубе сидел бесценный кот Эдичка.
Сидел и самозабвенно умывался.
Наталья обрадовалась, бросилась к нему, взяла на руки. Отметив, что, благодаря изящному телосложению, она избегла ожогов, я хотел предаться унынию (опять я третий лишний!), но, мягко говоря, ревнивый взгляд, брошенный на кота, переменил мое настроение полностью. Почему? Да потому что на его довольной мордочке, я увидел маленькое черное зернышко. Подойдя, я снял его пальцем, переместил в рот, попробовал.
Да, это была икринка. Икринка осетровых рыб. Судя по сытому выражению глаз, именно ее братья и сестры теснились в желудке моего домашнего животного.
- Икра, черная икра. Он ее ел минут пятнадцать назад, - забегал я глазами по комнате.
Ничего похожего на сине-черную банку с изображением осетра, не обнаружилось. Не было и раздаточного окошка, из которого он мог получить подкрепление своим силам.
Наталья, обернувшись ко мне, увидела озабоченное лицо, потом то, что сотворило с моим телом труба с горячей водой. Опустив кота на пол, она присела, по-детски испуганная, передо мной на колени, присела растерянно, не зная, что делать. Обозрев себя, я порадовался, что труба по дороге туда была крайней справа, а по дороге оттуда - такой же слева. Если бы она, возвышавшаяся над другими, шла посередине, то жить дальше мне не было бы смысла.
Но посередине шла холодная, и я мог радоваться кислому выражению, появившемуся на лице Эдички. Этому выражению было от чего возникнуть - впервые за все время наших коллективных отношений Наталья предпочла меня, но не его.
- Господи, что же мне с вами делать! - сокрушенно покачала головой радость моих очей.
- Умоляю, не обращайте на это внимания, Эдичка все залижет, - добавил я уксуса в мимику кота.
Наталья улыбнулась, поняв, что мы с ним соперничаем.
Я помню эту улыбку до сих пор. Именно ею она открыла дверь, в которую вошло мое сердце, вошло навсегда. Чтобы избавиться от счастливо-глупого выражения лица я решил разобраться с икрой, которой, судя по всему, было набито брюхо Эдички, и которой можно было накормить Наталью. После обеда из кошачьего корма предложить ей сушеных крыс я не мог - это была бы тенденция.
Поцеловав руку девушки - в моих брюках и пиджаке она была просто прелесть - я обратился к коту:
- Ты где нашел икру? И почему съел ее единолично?
Кот посмотрел снисходительно. Догадайся, мол, сам.
- Он не смог бы открыть банку, - сказала Наталья, усаживаясь у стены.
- Значит, он побывал там, где икра лежит на блюдечке с голубой каемочкой.
- Или его кто-то подкармливает. Вам не больно? - теплое ее плечо чувствовало мое плечо, и я чувствовал - оно не прочь прижаться теснее, прижаться, чтобы не стало страха смерти хотя бы между нами.
- Да нет, все мои мысли о вас… - сознался я.
- Значит, скоро полезете целоваться? - кокетничала она очаровательно.
- Нет, не полезу. Это случиться позже, в страстном взаимном порыве. Можно я его дождусь?
Я чувствовал на себе внимание телевизионных камер Надежды, и сам того не желая, вел себя театрально.
- Взаимного порыва? - рассмеялась Наталья. - Что-то я его пока не представляю, - близкое ее плечо, сотрясаясь от смеха, раз за разом касалось не моей кожи, но сердца.
- Антураж здесь не тот… Хотя…
- Что хотя?
- Если бы он был другим, если мы были бы, там, наверху, в роскоши и уюте, мы вряд ли сидели бы рядом. И ваше плечо не прикасалось бы к моему плечу. Оно кстати, стократ красноречивее…
- Красноречивее меня? - посмотрела лукаво. Настроение ее менялось ежесекундно.
- Да.
- Мне что-то захотелось поцеловать тебя в щечку. Ты такой милый…
- Поцелуй, - сказал я, радуясь, что мы так органично перешли на "ты".
Чмокнула в щеку. Целомудренно. Я вознесся на небеса. Она обвела взглядом комнату, помрачнела:
- Мы умрем здесь, да?
- Чепуха! Если что, кота съедим. Или он мышек нам наловит.
- Больших серых мышек с отвратительными голыми хвостами?
- Да. Впрочем, ты с ним поговори - он на тебя неровно дышит. Может, и принесет баночку икры… Кстати об икре. Сдается мне, что с нами экспериментируют.
Я рассказал о Надежде, о ее пунктике, конечно же, умолчав о кульминации наших отношений.
- Так это из-за тебя я сюда попала?!
Мне не хотелось темнить, и я честно ответил:
- Судя по всему, да.
Я думал, она отодвинется, заплачет, станет упрекать, может быть, отодвинется или ударит сладкой своей ладошкой. Но ошибся - она положила головку мне на плечо. "За такую женщину можно умереть, - подумал я. - Такой можно отдать всю жизнь, отдать всю жизнь, за минуту общения…"
- Неужели можно так поступать с людьми? Надежда такая милая… - вопросительно посмотрела в глаза. - Ведь правда?
- На вид милая. А в душе черным-черно. И дикая ревность. Адель тоже такая. За возможность увидеть тебя хотя бы осунувшейся, она дала бы отсечь себе ноготь.
- Думаю, ты не прав… Да, Адель не любит меня, завидует…
Наталья замолчала, подбирая слово, и я прошептал ей на ушко:
- Красоте.
- Да. Если бы она знала, как я с этой красотой живу! Как хочется иногда стать маленькой незаметной мышкой и прошмыгнуть в музей, погулять в одиночестве по бульварам, посидеть в кафе с книжкой, не чувствуя, что в тебе ковыряются похотливыми глазами… Как же! С подругами болтаю - все смотрят, как на преступницу, обманом завладевшую тем, что могли получить и они. Мужчины прохода не дают, глазами раздевают, стараются хотя бы прикоснуться. И все подряд. Начиная от мальчишек и кончая стариками. А отец? Мне иногда кажется, что он охрану ко мне приставил из-за себя. Чтобы она меня от него оберегала. Он даже прикоснуться ко мне боится, не то, что поцеловать…
- У Чарльза Буковски, хорошего писателя, есть рассказ. В нем одна девушка из-за этого что-то сделала со своим лицом. Или хотела сделать, не помню. Это глупо, потому что красота, как и ее противоположность, от Бога, а Бог - это испытание. У Мисимы еще есть рассказ. В нем герой не смог стать соразмерным с красотой, правда, красотой не женщины, но храма, и сжег его, поняв, что тяготение красоты страшно, что это болезнь человека, болезнь, разрушающая нормальную жизнь… В этом трагедия эстетики.
- Тяготение красоты - это болезнь?
- Да. Восторг красотой - сильнейший наркотик. Раз его испытав, ты ищешь все новый и новый. Вот закаты, например. Ты любуешься ими раз за разом - и привыкаешь. И начинаешь искать другой наркотик. Любуешься Ренуаром - и привыкаешь…
- Значит, ты скоро привыкнешь ко мне?
- Конечно. Привыкну к тебе, теперешней. И выпаду из разряда мужчин, тебя раздражающих. Мужчин, раздевающих тебя взглядами. Но сейчас я - как они.
- У тебя это как-то по-другому получается. Ты ко мне стремишься не для того, чтобы изнасиловать, получить удовольствие, оставить во мне сперму, а потом подумать, что ты супермен, перед которым я не устояла. Ты смотришь и думаешь, а есть ли у этой красивой куколки, у этой великолепной формы, еще и содержание? Ты смотришь и думаешь, захочется ли тебе со мной общаться, после того как твоя сперма…
- Тебе нравиться произносить это слово, да?
- Если бы ты знал, что у меня в голове… - обезоруживающе засмеялась
- Представляю! Магнитофоны, наверное, сняться?
- Да! Часто! - посмотрела изумленно. - А что это означает?
- Магнитофон - это символ секса, полового отношения.
- Ты смеешься?!
- Да нет. Тебе же сниться, как в него вставляют кассету. Вставляют и вынимают, вставляют и вынимают.
- Да… - заулыбалась, прижавшись ко мне. - Я даже удивлялась, что сняться именно кассетные магнитофоны. Ведь их сейчас нигде нет, одни дисковые…
Сказав, Наталья отстранилась и внимательно посмотрела в глаза.
Уже минуту мне было не по себе.
В паху ныл противный "мальчик", требовавший сладкого, сладкого, сладкого. "Хочу! Хочу! Хочу!" - скулил он, пытаясь вырваться на волю,
Я, выведенный им из себя, едва сдерживался, чтобы не опрокинуть девушку на пол, сорвать с нее одежды (она по-прежнему была в моих).
Я знал, что она этого хочет. Бессознательно хочет.
Она желает, чтобы я вошел в нее, порвал, наконец, эту ненавистную плеву и кончил в самой глубине влагалища, предварительно расплавив его трением.
Потом она хотела бы попробовать главного героя на вкус. Она читала в женских журналах, как ужасно это впечатляет, как дуреешь от этого, и как дуреет герой.
Она этого хотела… Но эти чертовы телекамеры, а скорее привычка держаться до конца, вернули ее к образу Адели.
- Да, Адель не любит меня, завидует, - вздохнула она, краем глаза смотря, как съеживается под плавками отвергнутый "герой". - Но все это так по-человечески. Она добрая, в бога верит, нищим подает, и вообще всем помогает. Я не верю, что это она…
- Однако мы здесь, хочешь ты в это верить или не хочешь. Они поговорили, поговорили и решили развлечься по-древнеримски.
- Как это по-древнеримски?
Сказать, что в меня вселилось лихо, значит, ничего не сказать. "Ну, держись, девочка!", - подумал я и применил известный приручающий прием, соль которого в том, что сначала подопечного пугают до смерти, а потом великодушно берут под защиту.
- В древнем Риме, особенно при Нероне, любили устраивать театральные представления на мифологические темы, - стал я говорить монотонно. - В этих представлениях лицедеев - ими назначались преступники или преследуемые христиане - заставляли исполнять роли людей, гибнущих или страдающих по ходу действия, и те гибли и страдали по-настоящему. Например, играя Орфея, они раздирались медведями; играя Сцеволу, сжигали себе руку; играя мужей Данид, убивались ими. Обнаженную христианку Дирцею привязали ее же волосами к рогам бешеного быка, и он ее растерзал, как Фарнезийский Бык на известной скульптуре. Нерону, кстати, пришла в голову идея освещать такие представления, продолжавшиеся до утра, своеобразными светильниками - одежду христиан пропитывали маслом, потом их прикрепляли к столбам и поджигали…
- Зачем ты это сказал, зачем… - глаза Натальи наполнились слезами.
- Прости, - обнял я девушку. - Наверное, потому, что верю…
- Во что веришь? - прижалась ко мне.
- Что обязательно спасу тебя…
Мы помолчали, глядя на кота, безмятежно отдыхавшего у наших ног.
- Так где ты икру нашел? - спросил я его, когда тишина стала невыносимой. - Принес бы маленько? Не видишь, девушке кушать хочется?
Гордому коту с модифицированными мозгами была противна роль золотой рыбки на посылках. Однако Натальино просительное личико поколебало его принципы, и он, сделав паузу, нехотя встал, подошел к стене, над которой зияло чрево короба, и напоказ ловко прыгнув, в нем исчез.
- Я, пожалуй, тоже пойду, - сказал я. - Надо что-то делать.
- Не надо никуда ходить…
- Почему?
- Вряд ли они оставили нам путь к спасению.
- Ну, просто сидеть и дожидаться смерти я не могу. Тем более что обещал спасти тебя.
- Ты посмотри на себя… Весь в ожогах…
Ожоги, пропитанные пылью, сочились натуральной сукровицей. Царапины - кровью. Нерон бы аплодировал.
- Знаешь, мне кажется, что за нами действительно наблюдают, - сказал я лишь затем, чтобы отвлечь ее внимание.
- Вряд ли. Это сложно, в несколько часов проделать отверстия, поставить камеры.
- Почему в несколько часов? У Надежды было несколько дней.
- Нет, ты поищи их, - она не хотела отпускать меня.
Я встал, прошелся по комнате, внимательно осматривая стены и потолок. Ничего подозрительного не обнаружил. Вернулся, сел рядом, обнял за плечи. Она, совсем родная, прижалась, как к своему мужчине. Несколько минут мы сидели, пропитываясь единением. Его прервала большая белая булка. Она упала к нашим ногам. Я взял ее, помял - свежая. Осмотрел так и эдак. Увидел следы волочения и кошачьих зубов. Отдав манну небесную девушке, взобрался в короб.
- Пойду, поищу к булке сгущенное молоко, - сказал уже из него. - Не раскисай. Все будет хорошо, я ведь тебя люблю.