- Ну, начинаются выражения на изысканном английском, - вмешалась Нинель и бесцеремонно отобрала полотенце у Максима, начала протирать стаканы сама. - Удивительно изысканный лексикон хорошего тона у моего братца. Тебе следует запомнить, Саша, - посоветовала она наставительно, - Максим сел на своего конька и заговорит тебя, если ты не взбунтуешься. Цицерон отцовской школы. С добавлением крепких выражений. Но Максим переговорит и Цицерона, когда в ударе, а в ударе он всегда.
Она задумалась, расставила стаканы на столе, подняла глаза на Максима. Сказала:
- Мак, я оставляю у тебя Александра на несколько дней. Не спрашивай почему. Он должен у, тебя пожить. Надеюсь, у тебя нет возражений. Помни, милый: он - мой друг, значит - и твой.
- Возражений? Никаких! Абсолютно! О чем речь, сестра! - вскричал Максим простодушно. - Пусть устраивается, как у себя дома! Как в пятизвездочном отеле "Хилтон"! Только где носильщик с чемоданами гостя? Ах, вижу - нет, тогда обойдемся, поживем по-студенчески. Чистое белье найдем. У меня мыши - интеллигенты, грызут лишь холсты. Будешь спать на моей королевской постели, которая скрипит, как сорок тысяч братьев после плотного обеда. Привыкнешь скоро. Я - на раскладушке, подобно Наполеону. Учти, я храплю, как доисторический зверь, как трактор. Поэтому, как только начнется увертюра, свисти в четыре пальца, я вскочу, побегаю по комнате, а после пробежки вдругорядь начну…
- Уж лучше избавь после пробежки, - смешливо наморщила переносицу Нинель.
- Избавлю. Рискну. Дабы приглушить мотор, буду спать в противогазе. Вон он висит, голубчик, на гвоздике, на случай химической войны.
Посмеиваясь, Максим подхватил заклокотавший чайник с электроплитки, подобно гире грохнул его на стол задребезжавшей подставкой, струйки пара поплыли из носика, напоминая некое июльское довоенное утро, запах свежего хлеба, заваренного кофе, который любила мать, и на секунду захламленная эта комнатка, увешанная пейзажами, затянутая по углам паутиной, заставленная керамикой и рухлядью мебели, показалась Александру даже уютной своим ералашем.
- Обойдемся, - сказал Александр. - Я не очень чуток к увертюрам. И в казарме прекрасно спалось. А там заводились десятки тракторов.
- Мальчики! - сказала Нинель повелительно. - На первый раз вы чудно поострили. Теперь о главном. Хозяйство я возьму на себя. Буду покупать продукты, приезжать, готовить обед на два дня. У тебя в институте каникулы, Мак, поэтому прошу тебя быть с Александром, не мотаться по клубам со своими декорациями, откажись сейчас от своей дурацкой халтуры. У Александра есть деньги на вашу жизнь. Реже выходите на улицу. Ты должен знать, Мак, у тебя находиться ему надежнее всего.
- Похвальная характеристика, - поблагодарил Максим. - Так что, офицер? - спросил он, обращая светлые, ничем не обеспокоенные, а наоборот - бедово заискрившиеся глаза к Александру. - Засядем в оборону, как советует фельдмаршал Ни? Учти, что она имеет чутье. Тех, кто расточает мед, презираю. Тех, которых слух о надвигающейся грозе повергает в звериные рыдания, ненавижу. Нинель никогда не была трусихой, но была благоразумной, сестренка моя. Угадывала, когда мне за ослячество, чертовщину и отсебятину влепят "двойку" по политэкономии и когда облагодетельствуют и врубят "пять" по рисунку. И всякие прочие ситуации. Так что? - повторил он тоном объединяющего братства, в котором была доброжелательность неизменной удачи. - Ты знаешь знаменитого саксофониста Эллингтона?
- Нет.
- Узнаешь. Тихо и мирно займем оборону, будем крутить блюзы Эллингтона, на зависть всем недругам. Его "Караван" плюс аристократическая самогонка, плюс беседы о живописи и войне. Под блюз неплохо думается вообще-то. И, конечно, о прекрасных дамах, о слабом поле. Прости, Ни, меня, балбеса, за то, что я спотыкаюсь на определенном месте. Хотя, с детства знаю, что моя любимая сестра не любит, когда ее относят к слабому полу пигалиц - ко всем этим ох, ах, ой, ай, сю-сю-тю-тю-ню-ню… Нинель из племени амазонок, перед которыми я преклоняюсь и… которых боюсь.
- Прощаю тебя, неисправимого балбеса и контрабандиста. И прощаю даже твоих амазонок. Можешь на колени не вставать и не каяться.
Максим с преданной влюбленностью посмотрел на сестру и подмигнул Александру.
- Ты вот что должен знать, Саша. Можно тебя Сашей? Хотел, чтобы ты поверил мне во всем. Я за сестренку горло любому вахлаку перегрызу, если попробует ее мизинцем тронуть. Но она сама с тобой пришла - это поворачивает дело анфас. Я с вами. Мой полуподвал - твой блиндаж. И никаких комментариев.
- Представляешь, Саша, - сказала Нинель. - Максим учился на класс старше, но после уроков каждый день приходил в мой класс, выбирал какого-нибудь несчастного рыцаря с симпатичной мордашкой, для профилактики немножко щелкал его в школьном парке по носу и приговаривал, кажется, такую грубость: полезешь к сестре - нос на затылок сверну, чихать неудобно будет. - Она засмеялась. - Но драки конспирировались. Так ведь, Мак? Так - не улыбайся, как младенец. Только раз он просидел в милиции часа три, выручал отчим, Борис Сергеевич. А мой горемычный кавалер пришел утром в школу с таким раздутым носом, что носище мешал ему читать. Всем объяснял, что в кухне случайно налетел на висящее на стене корыто. Хорошее корыто - кулачки Максима! Он своей ревностью упорно делал все, чтобы вокруг меня создать пустыню. У него один аргумент: не лезь к моей сестре. Чудачок! Вообрази на секунду: если бы он встретил на улице меня и тебя, наверное, дошло бы до обмена мужскими любезностями. Хотя я десятки раз умоляла его быть на сантиметрик разумнее. Он вбил себе в голову, что вокруг меня насильники и шпана.
- Неточность, - заявил Максим. - До сих пор приходилось выяснять отношения со школьными кувалерами и сладенькими паучками из театрального училища, то есть из вашей богемы. Да там и не парни у вас, а черт-те что. Ходят на танцующих лапках, вертят хвостами, вытягивают губки для поцелуев и сюсюкают, как трясогузки: меня не сняли, меня засняли, меня пересняли. Неточность, сестренка, неточность, герань в горшочках презираю, а с фронтовиками не дерусь - продолжал Максим, необидчиво принимая иронию Нинель. - Тем паче, что я отлично догадался, что твой друг не банный лист, не трясогузка, не кувалер с павлиньими перьями…
- Тут ты угадал, братишка! - воскликнула Нинель и взмахнула ресницами в сторону Александра. - Вот, оказывается, Саша, к какому хитрецу я тебя привела! Он ревнив, в маму.
Ему приятно было слушать ее ироническую речь с искорками смеха и журчащий смех Максима в ответ на сестринское подтрунивание, и вдруг Александр почувствовал краткую минуту счастливого покоя, сладким ветерком пахнувшего из детства, когда, просыпаясь на теплой подушке от уже горячего солнца, он слышал из-за двери тихие голоса отца и матери. Голоса звучали в утреннем покое дома, наполненного любовью, молодостью, которая безраздельно принадлежала им, какие бы протуберанцы ни вторгались из эпицентра Вселенной в Замоскворечье, в Первый Монетчиков переулок (цены на керосин, очереди за хлебом), все, мнилось, проходило грибным дождем с солнцем, задевало стороной - вплоть до того последнего утра с июньским парным дождичком, принесшим из кипения солнца и белизны кучевых облаков над Москвой растопыренное острыми пучками, пахнущее железом слово "война", его только раз произнес за завтраком отец. Мать и отец долго смотрели друг на друга незнакомым взором пересиливаемой боли, и, не сговариваясь, оба украдкой взглядывали на Александра.
"У меня не было ни сестры, ни брата, - подумалось Александру. - Но смог бы я быть таким ревнивцем, как Максим? Вряд ли. У меня получилось бы резче".
- Мне повезло, Максим, что ты не решился отколошматить меня, заприметив рядом с Нинель. Это бы нас познакомило, - позволил себе сказать в меру шутливо Александр. - Но тебе, наверное, повезло вдвойне: твоя сестра дикая кошка, которая ходит сама по себе.
- А в Москве убийства, грабежи, насилия, пропадают женщины, - вставил Максим. - Именно красивых кошек ловят в сети.
- Я не кошка, Мак.
- Тигрица! - вскричал Максим с трагической наигранностью. - Ягуарица! Твои острые коготки - для маникюра? Нет, нет! Я сам боюсь ее, когда она начинает фыркать на меня! - И он ударил в заплесневелый медный колокол, прикрепленный к стене, заорал надсадным голосом забулдыги: - Ур-ра! Вперед! Спаси меня от критики сестры, Саша!
- Тише, можно оглохнуть! И перестань карабкаться по деревьям, - возмутилась Нинель. - Во-первых и во-вторых, мальчики, не изображайте шекспировских могильщиков, ушибленных болтовней. Я сейчас ухожу, Саша.
Тогда он подошел к ней и в присутствии ревнивого Максима прикоснулся губами к волосам, ее новой прическе, загораживающей щеку вороненым вензелем, потом поправил прическу губами и поцеловал в висок.
- С Эльдаром надо связаться сегодня. Он предупредит всех. В том числе и Яблочкова. Будь осторожна около своего дома. Там может торчать Летучая мышь. Ушастый мальчик. Лицо у него пляшет, когда он заискивает.
- Эт-то что за представитель мышиной фауны? - подал голос Максим. - Что за троглодитство? Шпион? Насекомое? Соглядатай?
- Что-то в этом роде.
Максим сказал:
- Завтра, сестренка, покажи мне этого летучего ушастика, и я его микрофоны превращу в лепешки. Тихо, дипломатично и мирно. В какой-нибудь подворотне. Больше вертеться не будет. Шапке не на чем будет держаться. А чтоб Александр не сомневался в слюнтяйстве интеллигенции, то посмотри на эту штучку.
Он взял с полочки довольно мощную на вид скобу, играючи подбросил ее, поймал на лету, сдавил в кулаке и швырнул ее, смятую, на полочку, подняв там серую пыль среди гипсовых статуэток.
- Очаровательный хвастун! - воскликнула Нинель и хлопнула в ладоши. - Сделай поклон, поклон зрителям! Геракл и Гектор одновременно!
- Художники и ваятели должны обладать кое-какой силенкой - месить глину, делать подрамники, рубить гранит, - увесисто заявил Максим и, подсмеиваясь над собой, выпятил грудь, растопырил, подергивая бицепсами, руки, как это делают штангисты, отходя от побежденного снаряда. - Замухрышек не люблю в искусстве.
- Браво, братишка, ты даже геройски напряг затылок, как настоящий борец! - расхохоталась Нинель. - Слушай, Мак, я тебя люблю. Ты всегда был моим защитником. Оставляю Александра под твою ответственность. Умоляю: будьте тихими и умными. Если что, автомат у "Авангарда", я приеду немедленно.
Они вышли в коридорчик ее проводить. Она задробила каблучками по лестнице вверх, на тесной площадке перед дверью, улыбаясь, пошевелила на прощание пальцами и, колыхнув юбкой, выпрямив спину, вышла независимой походкой через двор к воротам.
Глава восьмая
После завтрака Максим походил по мастерской, предварительно с громом свалил немытую посуду в раковину, сказал Александру: "Я часок поработаю, а ты посмотри вот этот рисунок, чтобы не скучно было, потом скажешь, так это или не очень", - затем, не взявши ни красок, ни кисти, не подходя к мольберту, распростерся на диване, заложил ногу за ногу, закурил и надолго замолк. Сначала Александру показалось, что "перекур с дремотой" после завтрака Максим называет работой, но вскоре убедился, что это не так. По-видимому, он обдумывал что-то свое, может быть, нарушенное приходом Александра, изредка перекашивал рыжеватые брови на мольберт, голый, сиротливо пустынный, гасил и вновь закуривал папиросу, и Александр, впервые попав в непривычную обстановку мастерской, подумал, что здесь, по всей вероятности, не унывая, жил вот этот прямодушный, забавный парень, брат Нинель, ничем не похожий на нее. В этой каморке, загроможденной реставрируемой мебелью, с непонятным плакатом "Запрещается запрещать!", на полках происходила какая-то своя жизнь гипсовых фигурок, в онемелых позах выглядывающих из-за керамических кувшинов, в окружении пестрых пятен этюдов лета, осени и зимы, по словам Максима, куцых "щенков" по мысли и чувству. Оттуда глядели черная ночь, над спящим городом мутно-розоватое зарево; далекие окраины Москвы, сугробы, освещенные фонарями; нахохлившийся воробей на карнизе, заливаемом бурными струями дождя, за карнизом - мокрые сучья бульвара; светлая метель на городской улице, пронизанная невидимым, уже весенним солнцем; почти засыпанная снегом фигурка безногого инвалида на тележке, привалившегося виском к облезлой стене пивной. И рядом с инвалидом прикрепленный кнопками листок ватмана, рисунок карандашом: юноша с классической мускулатурой сидит на земле, положив локти на поднятые колени, он глядит себе под ноги, красивые ступни которых насквозь проросли изогнутыми мощными корнями из-под земли, корни, изуродовав икры, атлетическую грудь, плечи, голову, уходят вверх, опутав античный торс, как чудовищными щупальцами удушая и вместе с тем держа юношу прикованным к земле. Рядом, у ног, лежал перевитый корнями автомат. Вокруг автомата рассыпаны стреляные гильзы, торчали впитавшиеся в землю головки снарядов, пробитая, проросшая корнями каска.
- Как тебе рисунок? Так или не так? - И Максим метко забросил окурок в ведро, стоявшее в углу комнаты.
- Ни хрена не понимаю. Почему корни? И при чем автомат, снаряды и гильзы?
- Не похож?
- На кого?
Глаза Максима поблуждали по рисунку.
- Ну, скажем, на тебя. Ничего общего?
- Один к одному, - сказал Александр, подозревая розыгрыш. - Если это война как сказка для маленьких детей и больших дураков, то так оно и есть. Если это кошмар, то маловато кошмарного.
- Нет, Александр, - проговорил Максим и даже щелкнул пальцами в знак возражения. - Не сказка и не кошмар. Это - ваше поколение. Понял? Ваше поколение… как я представляю молодых ребят, - возбужденно начал доказывать Максим, - поколение тех, кто воевал, тех, кто погиб, и тех, кто вернулся. Вы все там. Не возражаешь?
- Пожалуй.
- В каком смысле "пожалуй"? Уточняю: в смысле - ты ничего не забыл. Согласен?
- Да. А что значит "запрещается запрещать?" - спросил Александр. - Кому запрещается?
- Плакат для внутреннего пользования.
Максим рывком опустил ноги с дивана, достал из помятой пачки папиросу, размял ее в грубоватых пальцах, резко высек огонек из зажигалки.
- Запрещается думать, когда ты не хочешь думать. Это призыв к бунту против самого себя. Стоп, тихо! - Он задул зажигалку, хитро всматриваясь в угол, где среди подрамников стояло ведро с прислоненной к нему деревянной перекладиной. - Не запрещается только ловить мышей, - сказал он таинственно. - Грызут, пакостники, подрамники и холсты, как заведенные. Одно спасение - спаиваю их самогоном. Вон, посмотри туда, появились подпольные гении. Невероятного ума субчики.
Около ведра меж жестяных банок, разноцветных пузырьков и тюбиков зашевелились, зашуршали старой газетой два серых комочка, пробежали к жердочке, прислоненной к ведру, и тотчас первая мышь принялась подробно и недоверчиво обнюхивать ее, после чего бочком покатилась к жестянке из-под консервов, видневшейся у стены.
- Вспомнила, пьяница, - вздохнул разочарованно Максим. - К водяре побежала. И вторая - видишь? Тоже алкоголичка. В капкан, пакостницы, не пошли. Не очень себя оправдывает изобретение.
- Какое изобретение?
- А вон видишь - жердочка у ведра, - объяснил Максим. - Жердочка натерта хлебом, чтоб запах был. На конце, над самым ведром - кусочек сала на гвоздике. Животное выходит на разведку для добычи харча. Чувствует запах, ползет по-пластунски по жердочке до сала, хвать зубками, а тут перевешивается другой конец жердочки, и хищница опрокидывается в ведро с водой. Принцип весов.
- Поймал?
- Пока нет. Но наблюдать любопытно. Ты посмотри, посмотри, куда алкоголички поперли. Ин вино веритас, - зашептал с охотничьим азартом Максим. - Вон, видишь, окружили жестянку. У них чего-то заколдобило. Чего-то испугались. Ушли, скотинищи. - Он потер ладонью о ладонь со звуком наждака. - О, понятно. Их облапошила соседка. Опередила… И рванула вдрызг. Ты не знаешь, почему мыши не поют: "Шумел камыш"?
Он спрыгнул с дивана, присев на корточки у жестянки, взял заржавленный предмет с полочки и, ахнув, торжественно показал неподвижную мышь, прихваченную пинцетом за хвост, говоря при этом голосом экскурсовода:
- Мертвецки надралась и спала сном праведника. Вылакала весь самогон, ни капли не оставила одноплеменницам. Маленькая, но жадная. Это она изгрызла у меня холст, уверен.
Неся в пинцете спящую мышь, Максим прошел к узенькой двери в конце комнаты, и там за дверью зашумела вода, спускаемая в унитаз, после этого Максим вышел, пощелкивая зажимами уже пустого пинцета, победно взирая на смеющегося Александра.
- Смейся, паяц. Пришлось утопить в унитазе, иначе сожрут всю мастерскую. До последнего гвоздя.
- Это здорово, честное слово, - пьяные мыши и пинцет, - говорил Александр, смеясь от удовольствия. - В жизни не видел таких хитрых мышеловок. Великолепное изобретение, только самогона жалковато.
"Я смеюсь? - пронеслось в голове Александра. - А со мной случилось отвратительное…"
- Да ты что! - поразился Максим и швырнул пинцет на полочку. - Самогон - мелочь! А мыши - юмористы! Сам люблю похохотать, хлебом не корми! Смех - спасательный круг человечества. Охохонюшки мои!
И он хлопнул затвердевшими от мозолей руками по бедрам и зажурчал своим пульсирующим смешком, похожим на мелкие пулеметные очереди. Но смех его был настолько заразителен, что Александр расхохотался, уже не сдерживаясь, и это окончательно сблизило их доверительным расположением друг к другу. Александр окинул взглядом захламленную комнату, спросил то, что хотелось спросить раньше:
- Скажи, вот ты живешь здесь один, наверное, получаешь стипендию - а на жизнь хватает?
- До изжоги. В баню не хожу. Купаюсь в деньгах. Что за вопрос! Ха-ха и хи-хи. Я самостоятельный мужик. Во-первых, я леплю вот эти кувшины, вазочки и кружки. Потом: подбираю на свалках старую мебелишку и реставрирую. Иногда везет. И таким образом подторговываю на Тишинке. На рынке публика бестолковая, бедная и шалая - пейзажи не покупают. А жаль. Но керамикой и реставрацией жить можно. Не Крез и не Ротшильд, а с голоду дуба не дам. Что за вопрос? - воскликнул Максим и догадливо протянул: - Т-с-с, засек! Не понравился мой аристократический антураж? - Он пальцем заключил свою комнатку в кольцо и широко ухмыльнулся. - А ты знаешь - мне пока этого хватает. Полная независимость. Свободен. Как собака. Как облака в небе. Как вольный осел без ослихи!
- Запрещается запрещать?
- Совершенно верно. Запрещается думать и делать не то, что ты хочешь. А что тебе не нравится у меня, Александр? Неудобно? Сыровато?
Александр поморщился, переждав уколовшую боль в предплечье.
- Я привык ко всему, Максим. Плащ-палатка, сырая солома в сарае, котелок под головой вместо подушки - для меня уют. Наоборот - у тебя мне нравится. Но вот что. Пока я побуду у тебя. Поэтому возьми. Сколько истратишь.
Он вынул туго распиравшую карман пачку денег, оставленную для него Кирюшкиным, положил ее на стол. Максим, подойдя к столу косолапой развалкой, пощупал двумя пальцами пачку купюр, оттопырил губу.
- Ого! Такие самоцветы? Ты что, сберкассу ограбил?
- Дали друзья на излечение.
Максим в задумчивости взлохматил свои пшеничные волосы.
- Таких денег я в жизни не имел. И иметь никогда не буду. Очень хочу - давай начистоту, - заговорил он с неподдельной прямотой. - Если ты друг моей сестры - это для меня все. Она избалованная, но предельно честная девчонка. Таких, как она, с фонарем Диогена не найдешь. Я ей верю, и она верит мне. Скажи начистоту, Александр, у тебя с Нинель далеко зашло?