– Дырочки еще не разработаны, но они обязательно есть, – сказал он им неуверенно, на что ему тотчас же было приказано зажечь еще больше света и принести лупу. Нашлось и то, и другое, причем лупа – предмет из его недолгого и неумелого филателистического прошлого – понравилась девочкам настолько, что они ненадолго даже забыли, а что именно они хотели с нею поизучать. Вспомнили и поизучали. Гладкая ровная поверхность, как у камушка из аквариума. Немного холоднее, чем кожа собственных пальцев. "Осторожнее, вы сильно давите, нам немного больно", – сказала Ю, хотя Пикус изучал мочки Эммы.
Было решено оставить бесплодные поиски и – что делать? – наверное, спать, но сестры были не согласны на сон, несмотря на то что ножницы часов уже лязгнули, обозначая полночь. Зато они были согласны прямо немедленно звонить домашнему доктору Пикуса Морсу, чтобы он любым из доступных ему способов тотчас добрался сюда и особой иглой немедленно сделал все необходимое: уже утром первые лучи солнца смогут оттолкнуться от ушных бриллиантов, прикушенных золотым ободком.
Дозваниваясь доктору Морсу, Пикус начинал нервничать, будто речь шла о каком-то серьезном заболевании, требовавшем срочного присутствия врача. Собственный пульс подгонял собственный же палец, цепляющийся за кружки телефонного диска, и когда где-то там, невыносимо далеко, что-то щелкнуло, выпуская на свободу голос доктора, Пикус почувствовал себя даже оскорбленным от того, насколько заспанный голос Морса не соответствовал нервной экстренности ситуации, из-за которой того, собственно, и вызывали. Доктор сказал, что не занимается лечением сумасшедших и при всем уважении к Пикусу, вернее, к его геморроидальному пузырьку (некогда с блеском отхваченному Морсом) никуда не поедет.
– Но дело безотлагательное, дело не терпит никаких замешательств! – восклицал в отчаянии Пикус.
– Займитесь самолечением, – ответил бессердечный докторишка.
"Он отказал, – простонал Пикус, а потом повторил то же самое и по-русски: – Он отказал".
– Я знаю, ono-tka-zal – это на каком-то восточном языке, например японском, – сказала Эмма, – только что это значит?
Вы помните, каким хотелось быть? Хотелось быть бесстрашным, сильным и мудрым. Хотелось попадать в безвыходные ситуации и находить из них выход. Хотелось быть победителем, которого невозможно застать врасплох.
– Доктор сказал, – сообщил притихшим, встревоженным девочкам Пикус, – что мы можем сделать это самостоятельно. Только придется немножечко потерпеть.
Из инструментов была отобрана швейная игла, знакомая с пальцами Леониды Леонидовны (наивно считавшей, что пришивание пуговиц Адама Яновича может как-то подковырнуть и его сердце), и общий незнакомец швейцарский нож, вполне медицинский крестик которого намекал на его хирургические способности. Забракованы же были серебряные вилки, рыболовные крючки и дырокол, хотя последний своим аппетитным чавканьем обещал произвести предстоящую операцию если и не совсем аккуратно, то, по крайней мере, быстро, одним, так сказать, махом.
Оставалась, правда, надежда, что сестры испугаются всех этих приготовлений и согласятся подождать до утра, но эти нетерпеливо горящие глаза… куда там…
Бурбон, которым промывали свои пулевые отверстия раненые ковбои во всех местных фильмах, тоже нашелся. Решив выпить для храбрости, Пикус позволил себе глоточек, сразу же почувствовав, как сердце сжало приятным горячим колечком. Потом он нашел самый свой парадный носовой платок с монограммой (почерк Леониды Леонидовны), промокнул им горлышко опрокинутой бутылки и голосом доброй нянюшки произнес: "Ну, и кто же будет первой лечиться?" Это следовало понимать так: кому первой из вас будет больно и страшно, кто первой почувствует новую неизведанную территорию, кто первой затаит дыхание и зажмурится, чтобы отпустить дыхание и открыть глаза лишь с первой каплей крови?!
(Неверно, ошибка. Ведь сестры все чувствовали одновременно даже вне зависимости от расстояния, разделяющего их. Когда-то, поливая газон на школьном дворе, Ю наступила на бутылочный осколок, а Эмма, находясь в классе, вдруг вскрикнула от внезапной боли в стопе. А эти ангины, что донимали их вплоть до десятилетнего возраста! Когда одна из них с обметанным горлом и высоченной температурой оказывалась в кровати, следом и у второй начиналась лихорадка и невозможно было глотать, хотя врач не находил у нее на зеве никаких гнойных налетов и болезненных изменений. Или – казалось бы, мелочь – их диктанты по английскому языку. Проверив работу, например, Эммы, в тетрадь Ю – те же ошибки на тех же местах – можно было и не заглядывать. Кто-то из их учителей объяснял подобное самым вульгарным списыванием, но рассаженные по разным углам класса и, очевидно, незнакомые ни с азбукой Морзе, ни с другими способами сношений на расстоянии девочки по-прежнему сдавали на проверку совершенно одинаковые тетради. Да что там ошибки; даже почерк был у них одинаковым, хотя Эмма, будучи чуть сильнее физически, сообщала своим буквам больший нажим.)
Решили начать по старшинству, то есть с Эммы. Сначала ручкой наметили места будущих проколов, стараясь сделать так, чтобы они были одинаковыми с обеих сторон. Ручка, привыкшая к почтовой бумаге, вдруг раскапризничалась перед человеческой кожей, но потом неохотно выдавила из себя крошечные чернильные капельки, которые с неожиданной легкостью стерлись платком. Пришлось поменять действия местами: сначала Пикус тщательно протер мочки бурбоном, затем поставил две точки. Швейная игла вошла в намеченное место с приятной быстротой, и Пикусу подумалось, что никогда прежде не доводилось ему пришивать пуговицу к человеческому уху. Действительно, пришить к Эмминой мочке какую-нибудь нарядную пуговицу было бы куда как легче. Но не этого ждали от него. Расстегнув серьгу, он лапкой попробовал было повторить игольный ход, но Эмма, дотоле молчавшая, вскрикнула от боли. Следом и Ю повторила и вскрик, и гримасу.
– Может, подождем до утра, до доктора Морса, – предложил Пикус, – у него есть особые приспособления, и он все сделает быстро и не больно.
Но Эмма с раздражением махнула рукой, мол, не болтайте чепухи, а лучше делайте побыстрее то, что от вас требуется.
Там, в глубине мочки, такой мягкой, такой нежной, с уже окровавленным, правда, пушком, таился, похоже, целый лабиринт: лапка серьги, тупо проникая под кожу, отказывалась идти прямо, по пути, проложенному швейной иглой. Придерживая изнанку мочки указательным пальцем, Пикус чувствовал им, что лапка совсем рядом, но не мог же он ею просто прорвать кожу. Кровь тем временем прибывала, будто где-то там, внутри уха, изо всех начала таять кровяная сосулька, – капли крови, поначалу редкие и маленькие, превратились в частые и большие, стекая уже по шее Эммы и через ее выю куда-то там вниз, к невидимой спине. Уже больше не в силах сдерживаться, Эмма стонала, но на все предложения Ю, тоже измученной болью, прекратить экзекуцию отвечала твердым отказом. Надо сказать, что и Пикус постепенно увлекся, ощутив неистребимое желание пронзить навылет теплую кровавую глубину, и, отказавшись от услуг иглы, уже орудовал остреньким шильцем, выковырнутым из швейцарского ножа. Он чувствовал, что вот-вот, вот сейчас, только дайте мне сделать еще несколько всего лишь движений, и – вдруг! – облегчение, блаженство и радость, и все уже позади.
Первый опыт, хотя он окончательно отказался от иглы и начинал дырявить все три оставшиеся уха сразу шильцем швейцарского ножа, как ни странно, совершенно не пригодился – все равно были и стоны, и неуверенность, и нервозность, и обилие крови, и, самое главное, та облегчающая кульминация, когда прорывалась тонкая пленочка кожи по задней поверхности мочки.
Ближе к утру все было закончено: несмотря на то что на полу валялось с полдюжины окровавленных носовых платков, резко пахло бурбоном, а Пикус обессиленно сидел в кресле со странной улыбкой, сковавшей его посеревшие губы, у обеих сестер в ушах красовались серьги. Обошлось без приглашений поспать; все трое, словно подчиняясь чьему-то приказу, снова заснули не раздеваясь – Пикус все в том же кресле, сестры на каких-то диванчиках, где так уютно можно было свернуться калачиком.
Сон был гулким и черным, будто спать пришлось внутри большого рояля, а когда на том приоткрыли крышку, то есть когда Пикус проснулся, в комнате было все желтоватым от поднимающегося солнца. Кроме цвета были и звуки – чайник посапывал носом, лилась душевая вода. Он чувствовал себя изможденным, но измождение это было до крайности приятным, и поэтому не хотелось ни думать, ни шевелиться, чтобы не спугнуть удивительных опиумных кругов перед глазами, чтобы не встряхнуть мягкую сладкую вату, заполнявшую его целиком изнутри.
Но пошевелиться пришлось, так как в дверь позвонили. Это мог быть вчерашний привратник с рецидивом своих дурацких извинений, это мог быть почтальон, особо важные письма не доверявший холодному почтовому ящику, эта могла быть Леонида Леонидовна, от гадалки узнавшая, что неожиданный приход к кавалеру в утреннее время от восьми до девяти будет иметь самые благополучные в брачном отношении последствия. Но звонили иначе, по-новому, угадывался палец твердый, прямой и властный. Пришлось открывать.
– Мы разве с вами знакомы, что вы вот так, запросто?
– Не валяйте дурака, господин Пикус, у вас более чем достаточно причин, чтобы запомнить нас хорошенько.
Один из вчерашних полицейских. Главное, чтобы он не прошел в комнаты.
– Да, теперь я вас вспомнил, но вчера у вас были несколько другими глаза – чуть меньше блеска, чуть больше прищура.
– Проезжал вот мимо, решил заглянуть. Надеюсь, вы не против?
– Я против (про себя). Я не против (вслух).
– Мне бы очень хотелось войти поглубже, – полицейский пошевелил пальцами в сторону комнат, – боюсь, прихожая – это не совсем то, чего бы мне хотелось.
– Вы даже не представились. Как вас зовут – полковник Кольт? Смит? Вессон? Впрочем, не имеет значения. Из уважения к стараниям госпожи Вагиной, которая каждую пятницу натирает мой паркетный пол особой мастикой, я не могу впустить вас обутым. С другой стороны, я не имею права просить вас разуться – где это видано, чтобы разувался полицейский офицер? Поэтому, боюсь, разговор придется продолжить здесь.
– Вы говорите "разуться". Что может быть проще, – с неожиданной веселостью ответил Кольт-Смит-Вессон, – не откажу себе в удовольствии и поскользить.
Он нагнулся, а разогнувшись, был уже немножечко меньше ростом. От ботинок его, которые он поставил так, как они привыкли стоять на плацу, повеяло влажным и кисленьким. На носке была дырка, сквозь которую виновато выглядывала дуга мизинца.
– Ну что же вы тянете? Я готов. Я все сделал по-вашему. Говорите мне: добро пожаловать, проходите.
Каменным языком и такими же губами пришлось повторить последние три слова из фразы полицейского.
Даже не поблагодарил в ответ, а бочком прошмыгнул туда, куда пропускать его совсем не хотелось. А как же хорошо начиналось утро, с приятной опустошенности, с желтого цвета, со звуков душевой воды (которые продолжались).
– Мне кажется, я нашел, что искал, – прокричал полицейский из комнаты, – ну-ка, господин Пикус, попробуйте теперь это все объяснить.
Покачиваясь, Пикус стоял в дверном проеме и видел то, что так радовало полицейского. Все эти следы их небывалой ночной активности, все эти окровавленные платки, все эти сбитые подушки на диване и кресле. Наполовину опустошенная бутылка бурбона с дикой кентуккской индюшкой на этикетке.
– Боюсь, это не то, что вы думаете, – сказал Пикус, – просто была маленькая хирургическая операция. Ничего особенного, и совсем не опасно.
– Вы знаете, господин Пикус, я совсем не против подобных вот операций. Признаться, в свое время я и сам их наделал в достаточном количестве. Вся закавыка лишь – пользуясь вашей медицинской терминологией – в возрасте пациентки. А здесь, судя по всему, их было даже две. Почти целый госпиталь.
Конечно, проверка с легкостью вскрыла бы чудовищную ошибку этого полицейского, который, может быть, был бы даже наказан за свое чрезмерное рвение, но мог ли позволить Пикус, чтобы две его драгоценные принцессы, две его грациозные русалки (беспечно продолжавшие плескаться под душем) были подвергнуты всем этим унизительным процедурам, превращающим любую чудесную и ранимую девочку в беззащитного кузнечика?!
Потом эта путаница с именами. "Этот человек представился нам режиссером д’Анджелло", – признались бы две его бесхитростные пленницы, что сразу же вызвало у следствия дополнительный интерес.
Кстати, не про д’Анджелло ли говорили, что он умер еще на прошлой неделе, насмерть подавившись косточкой от маслины, которую, как реликвию, намеревались продать с аукциона? Да, теперь вспомнилось точно, это был д’Анджелло. Зная дотошность всех этих следователей, нельзя было исключить, что режиссера теперь эксгумируют и представят их обоих – мертвого д’Анджелло и живого Пикуса – для опознания жене покойного. Вряд ли всего лишь недельное пребывание д’Анджелло под землей настолько изменит его внешность, что вдова допустит ошибку, вряд ли девочки смогут смотреть на Пикуса с прежним одобрением, вряд ли сам он согласится с подобным развитием событий.
– Как вас там, – грубо обратился Пикус к полицейскому, – я ни в чем не виноват. Но мне не хочется терять время на все эти пустые и утомительные для меня разговоры. Вам надо немедленно убраться отсюда и навсегда забыть про меня. Ваша забывчивость при этом будет как следует оплачена.
– Кажется, после подобного высказывания я арестую вас с удвоенным удовольствием, – сказал полицейский и потянулся к кобуре.
Но разговор проходил все-таки на скользком полу, и поэтому от удара Пикуса полицейский не отпрыгнул в сторону, а, неловко взмахнув руками, грохнулся навзничь. Пикус сверху упал на него, чтобы ударить еще и еще, но полицейский дышал с мирными всхрипами, однозначно указывающими на надежную потерю сознания. В таком состоянии он мог пробыть еще не менее получаса. Значит, именно столько оставалось до отъезда.
Пикус за ноги оттащил полицейского в самую дальнюю комнату, там связал его и запер на ключ. Потом голосом счастливым и безмятежным (счастье и в самом деле возвращалось к нему) покричал девочкам в ванную комнату, чтобы они поскорее заканчивали, потому что время уже поджимает.
Вскоре они садились в машину, с хорошим настроением, с деньгами (которые, как было положено по жанру, покоились в аккуратном чемоданчике) и драгоценностями, что до ближайшего поворота успели несколько раз перемигнуться с солнцем, кое успело уже выкатиться к самому центру неба.
Глава XXI
Я шел по мосткам.
Там, в глубине потока,
Сквозят водяные цветы.
Стоит напомнить: стояло раннее утро, когда Побережский через окно директора тюрьмы выбрался на улицу. В голове было очень хорошо, ясно, будто выпал первый снежок. Радость тоже была, и не от внезапного освобождения, а от твердого ощущения того, что начинается новая жизнь, не начать которую было совершенно невозможно. Надо было только поскорее придумать себе новую роль и со всеми предосторожностями аккуратно заставить себя ее исполнять.
Пока он торопливо шел по улице (зная примерно, что путь пешком от тюрьмы до дома займет не более пятнадцати минут, а спохватиться его должны были не менее чем через пару часов), лишь водители таксомоторов интересовались им. Люди же при форме (к каким тут же можно было отнести и встреченных почтальона с пожарником) внимания на него не обращали, ибо радостная лихорадка в глазах и поспешная поступь еще ни при каких законах не являются вещами предосудительными и не влекут за собою ущемления в правах.
Думалось четко и быстро. Каждая мысль была проветренной, чистой и прихваченной первым ледком опасности. Самый простой выход подразумевал метаморфозу с внешностью, что было совсем не трудно, принимая, например, во внимание умение местных постижеров. Магазины по продаже одежды тоже предлагали нечто, способное при малой толике изобретательства в значительной степени преобразить любую, даже самую выдающуюся внешность. Были и невинные и легко осуществимые планы, включающие в себя большие очки в роговой оправе, краску для волос, искусственную хромоту, что вместе, соединенное единой комбинацией, тоже вполне могло обеспечить необходимый эффект. Эффект отсутствия. Вам нужен Антон Львович Побережский, беглый невольник? Помилуйте, при чем же тут я?
Нет, нет, не годилось. Они (будущие преследователи уже были объединены этим безобидным местоимением) могли подкараулить его во время, например, сна или беззаботного июльского купания, когда откладывались в сторону все фальшивые детали его нового облика, оставляя последний в таком узнаваемом, таком уязвимом виде.
Говорили, что кое-что смыслят в подобных забавах и некоторые из докторов, осуществляющие желаемые изменения способами болезненными и малопредсказуемыми, но болезненное отношение к боли не позволило Антону Львовичу подумать об этом и дальше.
Итак, что же оставалось? Оставалось раствориться, исчезнуть. Да хотя бы с помощью какого-нибудь немудреного суицидального фокуса. Надо было только вспомнить, что он знал об этом. Самоубийство как надежный способ избавления от погони. Самоубийство как произведение искусства. Самоубийство как попытка нового обретения самого себя.
Он знал наверное, что не отважится на это, но поразмышлять об этом было необыкновенно приятно, представляя – при удачном стечении обстоятельств – все неизгладимое разочарование и досаду его преследователей. Только не стоило, конечно, устраивать самоубийство впопыхах, чтобы оно не превратилось в подделку и было по-настоящему эффективным. Мысленно пробежавшись по основным разделам интересующего его предмета, Антон Львович остановился все же на повешении, прельстившись его простотой, гарантированным получением быстрого результата и в общем-то хорошей репутацией, подтвержденной большим количеством симпатичных исполнителей.
Но он знал наверное – не лишне и повторить, – что никогда не отважится на это. Тем более были и другие способы. Бегство, бегство, например, воспетое романистами и поэтами. Черный плащ, шляпа, надвинутая на глаза, позвякивание шпор. Загадочный незнакомец с усталым прекрасным лицом. Вы, сударь, храните какую-то тайну. Да. Ваши одежды припорошены дорожной пылью. Да. Вам многое пришлось испытать. В третий раз да.
Если верить календарям, то была суббота, из чего следовало, что по-настоящему его искать начнут только послезавтра. Почти два дня, чтобы все продумать и подготовить, чтобы потом в неподходящем месте и в неподходящий момент какая-нибудь досадная мелочь не испортила общего впечатления, общей картины, создателем которой Антон Львович теперь себя ощущал.
Он благополучно добрался до дома и, убедившись, что никто не поджидает его у входа, быстро зашел внутрь. Подъезд с мраморной лестницей не утратил теплой своей гулкости, когда, поднимаясь вверх по ступеням, казалось, что кто-то спускается тебе навстречу. Он собрался было открыть дверь своим ключом, но кстати вспомнилось, что последний, вкупе с другими карманными мелочами, остался в тюрьме, и поэтому пришлось звонить. По эту сторону толстой двери звонок был почти не слышен, и, словно желая увеличить громкость, Побережский позвонил еще и еще.