В таком товарном виде я и был погружен в закрытые носилки, и носильщики повлекли меня в сопровождении незнакомого слуги к мировой славе. Опустошенный, потерянный, но все еще живой, плыл я по улицам Вечного города. Не знаю, что чувствуют солдаты, бросаясь грудью на амбразуру, я не чувствовал ничего. Мысли шли медленные, тягучие, да и не мысли вовсе, а оставшиеся от прожитой жизни воспоминания. Люди часто смотрят на умерших как бы свысока - сами-то не в могиле, - не понимают простой вещи, что ничем от покинувших этот мир не отличаются, разве что скудно отпущенным временем. Хорошо бы, думал я, раскачиваясь словно на волнах, чтобы человеку не предъявляли счет за то, чего он не совершил, хотя за этим послан был в жизнь. Мог бы успеть, а не успел или не захотел. Тогда о пустоте тянущихся через годы дней можно было бы не печалиться, прожил, и ладно…
Монотонность движения убаюкивала, и я начал дремать, как вдруг носилки стали, и кто-то бесцеремонный откинул в сторону полог. В глаза ударил солнечный свет. Словно моллюска из раковины, меня извлекли из убежища и поставили на землю. Передо мной громоздким кубом поднималось в небо здание курии. Сложенное из красного кирпича, оно имело по фасаду портик, в глубине которого на верхней площадке широкой лестницы стоял Теренций.
Я помедлил, как бы невзначай оглянулся. Цепочка солдат за моей спиной теснила толпу зевак щитами. Сенатор делал мне знаки рукой, приглашая подниматься. Ничего иного не оставалось, и я начал восхождение. Не спеша, степенно, поддерживая край тоги. Ступеней было всего ничего, но всходил я по ним целую вечность, пока дорогу не преградили два рослых легионера. Шагнув ко мне, они тут же в испуге отпрянули и, если были бы христианами, наверняка бы перекрестились. Но служба есть служба, и, совладав с собой, охранники принялись тщательным образом меня обыскивать. Теренций наблюдал за процедурой с усмешкой. Какие-то почтенного вида люди пытались с ним заговорить, но он упорно смотрел на меня, и сенаторы поневоле обращали взоры в мою сторону. Написанное на их вытянувшихся лицах изумление перешло в ропот, но Теренций уже принимал меня из рук легионеров и уводил под своды боковой колоннады. Заслонив массивным телом от любопытных, сунул быстрым движением мне в руку ножны. Проявляя заботу, поправил складку тоги так, чтобы кинжал не был заметен.
Я огляделся по сторонам. Большой зал напоминал театральный, с расположенными по его длинным сторонам ярусами кресел. На мозаичном полу лежали квадраты солнечного света. В нишах дальней от меня противоположной стены замерли мраморные изваяния богов во главе с позаимствованной у греков статуей богини Победы. Перед ними на возвышении стоял трон императора.
Сенаторы между тем уже рассаживались по своим местам, как вдруг разом встали. У распахнутых входных дверей произошло движение, и в курию вступил невысокий, в пурпурном плаще мужчина. Плотно сбитый, с ногами кавалериста и массивной челюстью, он напомнил мне английского бульдога. Его сопровождали восемь легионеров без щитов, но в шлемах и с мечами у пояса.
Стоявший рядом Теренций сжал мое плечо. Дождавшись, когда свита Домицила войдет в зал, он выступил вперед и громко произнес:
- Великий император!
Бульдог в человеческом исполнении обернулся, и я увидел его маленькие настороженные глазки. На долю секунды в них мелькнул страх. Три охранника тут же выступили вперед, образовав перед ним стену. Луч солнца из окна под потолком блеснул на их обнаженных мечах.
- А, это ты, Теренций! - произнес Домицил с облегчением, близоруко щурясь. Его сварливый, дребезжащий голос резко контрастировал с грубой внешностью солдафона.
- Позволь, великий император, - продолжал сенатор торжественно, - представить тебе твоего старого знакомого!
И, вытащив из-под колоннады, Теренций поволок меня к группке людей в центре зала, поставил перед Домицилом. Тот пристально вглядывался в мое лицо. В наступившей в курии тишине было слышно, как он прошептал:
- О боги, я сам подносил факел к погребальному костру!
Лицо императора стало белее мелованной бумаги, я видел, как затряслась его сжимавшая пряжку плаща рука. Какое-то время он стоял, пораженный громом, хватал открытым ртом воздух. Потом, неверно держась на обутых в военные калиги ногах, раздвинул в стороны сомкнувшихся плечами легионеров и сделал шаг ко мне. Остановился в метре.
- Клянусь Юпитером, я возложил венок на твое безжизненное тело! А бои гладиаторов?! Я устроил их в твою честь…
Словно намереваясь обнять меня, Домицил откинул в сторону полу пурпурного плаща. Я смотрел на него с ужасом, как если бы не он, а я увидел ожившего покойника. В памяти всплыли слова: идущие на смерть приветствуют тебя! Пальцы левой руки срослись с шероховатой кожей ножен, правой - сомкнулись на рукоятке кинжала. Выхватив его, я занес руку для удара… клинка не было! Я сжимал эфес несуществующего оружия. Рука продолжила движение к груди императора, и в ту же долю секунды на меня обрушилась чернота. Последнее, что я смог еще почувствовать, была дикая боль в виске. Наложившись в угасающем сознании на удивление, она стала с ним чем-то единым. Мир перестал существовать, растворился без остатка в небытии…
Вернулся он тоже с болью, но уже во всем теле. К ней примешивался гнилостный запах, он и заставил меня прийти в себя. Не столько сильный, сколько навязчивый. Я лежал на волглой, смердящей тленом соломе, та - на источавших могильный холод каменных плитах. Красноватый, дрожащий свет доходил до меня откуда-то извне, но что стояло за этим "вне", мозг отказывался понимать. Видимое пространство как бы раскалывалось надвое. По одну сторону разделявшей его границы находился я, что происходило по другую, оставалось загадкой. Стоило мне впасть в забытье, как я полз из окружающей темноты к свету, полз и никак не мог доползти. Волны беспамятства накрывали с головой, а откатившись, оставляли меня наедине с тем, что все еще было мною.
В одно из таких просветлений я нашел силы повернуть голову и открыть глаза. За ржавыми прутьями решетки в каменную стену коридора был воткнут коптивший факел. Запах гари в сочетании с миазмами подстилки сводил меня с ума. С трудом подняв руку, я нащупал на затылке запекшуюся кровь. Тюремная камера, ничем иным помещение быть не могло, напоминала пенал метров трех в длину и около полутора в ширину. Встать во весь рост и разогнуться мешал низкий потолок, впрочем, сделать этого я бы и не смог. Судя по саднящему чувству, левая щека была рассечена, в остальном, как казалось, меня не сильно покалечили.
В следующий раз я вернулся в мир, почувствовав укол в плечо. К прутьям решетки прижималось заросшее пегим волосом, скособоченное существо, щерило беззубый рот и тыкало в меня заостренной палкой. Заставило меня сесть. У стены на грязном полу валялась горбушка хлеба и стояла миска, из каких кормят собак. Есть не хотелось, выпив воду, я жестом попросил еще, но горбун лишь помотал кудлатой головой:
- Зачем тебя поить, все равно скоро сдохнешь! - Захлебнулся в одышке. - Как Павел, который апостол. За грехи уготовил ваш Бог вам судьбу, за грехи… - Мелко затрясся, захихикал. - Сначала труп выбросят на потеху черни на Гемониеву террасу, а потом в Тибр, тогда и напьешься…
Грязно выругавшись, тюремщик зашаркал больными ногами по коридору, а я снова впал в забытье. В навалившейся удушливой черноте мне чудился ангельский голос. Я наслаждался его похожими на флейту звуками, они трогали мою израненную душу, несли облегчение:
- Дэн… Дэн… Дэн… - вторя им, звенел колокольчик, и я знал, что ничего лучше никогда не слышал. - Я здесь, я с тобой…
Там, на небесах обетованных, не забыли раба Господа Сергея! Хотелось молиться и плакать, и снова молиться. Что страдания, когда в мире есть Божья благодать!
- Очнись, Дэн, очнись!
Вода стекала по лицу, я растер ее ладонью. Разлепил глаза. Припав к прутьям решетки, ангел поливал мою голову из кувшина.
- Что они с тобой сделали!
Синтия заплакала. В неверном свете факела я с трудом мог рассмотреть ее лицо. Попытался улыбнуться. Губы кровоточили.
- Привет, Синти!
Ее всхлипывания перемежались словами:
- Я не могла, Дэн, я правда не хотела! Теренций сшиб тебя вовремя с ног, иначе…
На этот раз улыбка мне удалась.
- Спасибо ему! Большое, человеческое. Скажи только одно - зачем?..
Она хотела дотянуться до моей руки, я не стал ей помогать.
- Это… это шутка! Дать императору понять, нельзя пренебрегать безопасностью…
Приподнявшись на локте, я привалился спиной к стене.
- Ну, боцман, у тебя и… - скривился от боли, с трудом перевел дух.
В глазах Синтии стояла мука, но меня это не остановило.
- Что-то уж больно просто! Это всё?
- Н-нет… - закусила она губу. - Не совсем. Помнишь, я говорила… закупки оружия… у него бизнес…
Мне было больно, очень больно, но я рассмеялся. И смех этот, должно быть, звучал дико, прокатился по каменному коридору эхом. Губы сами разошлись в улыбке, похожей, наверное, на оскал. Синтия отпрянула. Смотрела на меня с ужасом, прижав к груди руки. Как если бы собралась молиться. За упокой моей души.
- Вот, оказывается, в чем дело! А мне так хотелось Теренцию верить. Как же, как же, народ изнемогает под гнетом, идеалы республики попраны, демократия требует жертв… До боли знакомые слова! Получается, когда их слышишь, жди подвоха. Банальный лоббизм на крови, даже обидно. - Взявшись обеими руками за прутья, подтащил себя к решетке. Прижался к ней лбом. - Ну а ты? Ты ведь знала все с самого начала! Как я раньше не догадался, идея фальшивого заговора принадлежит тебе…
Синтия уже в кровь кусала губы.
- Я… откуда мне было знать, что этим человеком окажешься ты!
- Ну а потом? Когда узнала…
- Потом, Дэн, было поздно!
Я не был к ней добр.
- Но ведь ты колебалась, правда? Просила за меня в храме Весту и сегодня утром, когда стояла у окна… Мне вдруг показалось, что мы с тобой могли бы быть счастливы….
Она уже рыдала в голос.
- …но ты сказала, что вверять жизнь любви могут только безумцы! Почему, Синти, почему?
С ее искусанных губ не слетело ни звука. По щекам еще текли слезы, но она не плакала. Опустившись передо мной на колени, приблизила свое лицо к моему. Глаза в глаза.
- Потому, Дэн, что так устроен мир! Ничего нельзя изменить… - Повторила еле слышно: - Ни-че-го! Самые лучшие побуждения приводят к самым страшным бедам. Цезаря убивали ради свободы, получили гражданскую войну и диктатуру. И так во всем! Такова извращенная природа людей. Впервые увидевшись, мы уже были обречены. Скрываться, бежать? Только официальных доносчиков в Риме десять тысяч, а желающих заработать горсть сребренников не перечесть…
Обвила мою шею руками, прижалась губами к моим разбитым губам. Я гладил ее волосы.
- Не плачь, Синти, я ни о чем не жалею! Единственно, мне не хочется с тобой расставаться.
- Мы и не расстанемся, - шептала она, - даже если ты этого очень захочешь! Я всегда буду жить в твоем мире, ты создашь его для меня. Однажды я приду к тебе и скажу: здравствуй, Дэн, это я! И ты ответишь мне: я так тебя ждал!
17
Не часто меня хлестали по щекам незнакомые женщины, но случалось. Та, что склонилась надо мной в белом халате, выглядела озабоченной. За ее плечом маячила до неприличия вытянувшаяся физиономия Майского. В воздухе витал резкий запах нашатыря. Тишину в гримерной нарушало далекое уханье барабана. Пальцы незнакомки сжали мою кисть.
Я ей улыбнулся. Женщинам вообще надо чаще улыбаться.
- Как дела, док? Надеюсь, вы, с вашей гуманной профессией, будете голосовать за жизнь…
- Слава Богу, очухался! - хрипло произнес Леопольд и провел по костистому лбу ладонью.
Вместо того чтобы ответить на мою улыбку, доктор повернулась к Майскому:
- Ему нельзя на сцену! Я не гарантирую, что потеря сознания не повторится.
Столь беспардонное вторжение в личную жизнь заставило меня вмешаться:
- Позвольте, я вовсе не собираюсь терять то немногое, что у меня осталось!
- Видите, - обрадовался Леопольд, - шутит! Да он в три раза здоровее нас с вами, вместе взятыми…
- Ну, как знаете, под вашу ответственность! Я умываю руки. - И женщина действительно направилась в угол комнаты, где притулился умывальник. Перед тем как уйти, еще раз подошла ко мне и, словно рефери на ринге, проверила зрачки. - Вы в порядке?
- Никогда не чувствовал себя лучше! Простите, доктор, за беспокойство, нет ли у вас с собой таблеток для восстановления утраченных иллюзий? Они мне очень бы не помешали.
В ее больших серых глазах мелькнуло нечто похожее на улыбку, которая, впрочем, не смогла потеснить жалость, с какой смотрят на подобранных на улице щенят.
- Н-ну, Сергей, ты и учудил! - покачал головой Майский, стоило врачу закрыть за собой дверь. - Программа близится к финалу, а у меня на руках бездыханное тело…
Я бросил взгляд на часы на стене и прислушался.
- Что там происходит?
- Заканчивается презентация новых моделей автомобилей, за ней финал конкурса красавиц…
- Кандидаток в палачи, - уточнил я как бы между делом, но Майский даже ухом не повел, продолжал:
- …и после перерыва на рекламу твой выход! Жаль, что с этой беготней пропустили интервью Анны Константиновны, тебе, наверное, хотелось бы его послушать.
- И что же Ню поведала миру? - Выпрямился я в кресле. - В смысле, моя жена…
- Слушать, как ты догадываешься, мне было не с руки, - язвительно процедил Майский, - но в предварительном порядке с материалами к шоу я знакомился. Она сказала… - помедлил, интригуя, - сказала, что ты во всех отношениях достойный человек и, если бы захотел, мог бы найти себе место в структуре Министерства культуры. В ее устах это прозвучало высшей похвалой! Сказала, что ты вещь в себе, о чем писал еще Иммануил Кант, и жить с тобой трудно, а без тебя еще трудней. В завершение предупредила народ о твоем специфическом чувстве юмора, который далеко не всем понятен, и добавила, что, родившись в двадцатом веке, ты ошибся эпохой, а возможно, и планетой.
- Вот даже как! Открытым текстом? - присвистнул я. Не то чтобы мне стало за себя стыдно, однако возникло чувство, что жену свою по большому счету я не знаю. Была, правда, где-то рядом и подленькая мыслишка, по-стариковски дребезжала: мол, пока не занесешь над могилой ногу, хорошего о себе не услышишь, - но я отмел ее, как недостойную.
Леопольд между тем мечтательно улыбался. Произнес, задумчиво глядя в пространство:
- Очень, между прочим, привлекательная женщина, умеет себя подать.
Облизнись он при этом, я, видит Бог, съездил бы ему в челюсть, но чувство самосохранения режиссера не подвело. А может быть, свойственное его профессии чувство меры. Как бы то ни было, в этот самый момент в дверь постучали, и в гримерку вплыла ассистентка. Поставила на стол поднос с кофе и бутербродами и, коротко переглянувшись с Майским, достала из кармана фартука пару рюмок. Безмолвно, что значит выучка, удалилась.
Леопольд между тем уже свинчивал с фляжки крышку. Я остановил его руку:
- Мне не надо!
- Неволить не буду, - хмыкнул он, наливая себе с мениском, - только зря отказываешься. Народные артисты и те коньячком не брезгуют, не говоря уже об эстрадной шелупони. Пятьдесят граммов для куража - святое дело!
Посмотрел на меня вопросительно, но я покачал головой.
- Хочу предстать пред Создателем трезвым, думаю, Он сильно удивится!
- Ну, как знаешь!
Опрокинув рюмку в рот, Майский потянулся на выдохе за бутербродом. Жевал смачно, с чувством. Спросил с полным ртом:
- Текст?..
Я кивнул, не хотелось портить ему аппетит. Хотя, судя по скорости убывания снеди, с ним у Леопольда проблем не возникало. Свежезаваренный кофе оказался крепким и пришелся ко времени, прихлебывал его меленькими глоточками. Состояние мое, хотя я старался этого не показывать, было странным. Если бы мне сказали, что жизнь не ограничивается рамками краткого прихода на землю, я бы ничуть не удивился, так живы были воспоминания о мире, к которому мне довелось прикоснуться. А что это не было сном, сомнений не возникало. Я кожей чувствовал холод ржавых прутьев решетки и тепло обнимавших меня рук Синтии. Она обещала вернуться, и сегодня я услышал: "Здравствуй, Дэн, это я!" Голос звучал тихо, как если бы пробился ко мне через толщу столетий. На глазах невольно навернулись слезы, так вдруг стало тепло на душе, такой радостью щемило сердце…
Под потолком снова ожил динамик. И все, как в фильме ужасов, повторилось. Мы шли с Леопольдом по длинному, пустому коридору туда, где за дверью с охраной замирали последние аккорды музыки. Плечом к плечу, шаг в шаг. Ночь… ледяная… рябь… канала… аптека… улица…. фонарь… Кулисы! Светящийся в полутьме пульт режиссера. Гримерша. Провела мягкой кистью по лицу, словно погладила. Улыбнулась грустно и сочувственно, и я понял, что был к ней несправедлив. Никакая она не стерва, несчастная баба. За черствость свою надо было бы извиниться, но Майский уже вцепился мне в плечо. Прошептал:
- С Богом!
Легонько подтолкнул в спину, и я оказался стоящим в ярком пятне софитов. Зал зааплодировал, а мною вдруг овладела злая радость, такое состояние, наверное, цирковые зовут куражом. Я полностью контролировал себя, мне было ради чего бороться. Стиснув зубы, с холодной головой. Я готов был порвать любого, кто встанет на моем пути. Ню говорила, я жесток, таким и был!
Щурясь от обилия света, направился к центру сцены. Ведущие ждали меня у стойки, но обострившееся до звериного чутье подсказывало: что-то за время моего отсутствия изменилось. Аплодисменты быстро стихли, в воздухе повисла напряженность, как бывает, когда высоко под куполом пляшет на канате презирающий страх смельчак. Цифры на табло! - понял я, другого объяснения не было, они заставили людей сжаться.
- Еще раз добрый вечер! - приветствовала меня женщина, успевшая сменить наряд с декольте на строгое, в пол, платье. Ее коллега облачился в темный костюм с бабочкой. Взяв меня доверительно под руку, чего я в принципе не выношу, он тоном фата поинтересовался:
- Ну и как вам интервью вашей супруги?
Первым мои желанием было вырвать руку, но пришлось повременить.
- Я его не слышал. Уверен, жена сказала правду! Она вообще не умеет лгать, это сильно мешает жить нам обоим. Вы ведь прекрасно знаете, ложь, как хорошая смазка, помогает колесам обыденности вертеться без скрипа.
- Интересная мысль, - хмыкнул мужчина и ослабил хватку, чем я не преминул воспользоваться, - хотя не стал бы утверждать, что многие эту точку зрения разделяют! Лично у меня ваша супруга вызывает глубокое уважение. Умная, красивая женщина, к тому же заметный государственный деятель…
Я сделал над собой нечеловеческое усилие, но смолчать не смог:
- Заметность ее, как вы выразились, объясняется убогостью фона!
Ведущий, тертый калач, оставил мои слова без комментариев.
- Вернемся к нашим баранам! По полученной только что статистике - упаси Боже, я не имею в виду голосование! - нас смотрят около семидесяти пяти миллионов соотечественников. Кол-центр получает тысячи вопросов и заявлений, как от частных лиц, так и от организаций. Если хотите, я могу вас с некоторыми из них познакомить. Вот, скажем… - мужчина взял из лежавшей на стойке стопки первый лист, - заявление руководства Государственной Думы…