- Проверьте спасжилеты! Кнопка СОС внутри! У Вас вот тут, - и Таня показала слева, где кнопка СОС у Шишина была. - И нате вам конфету, ешьте-ешьте! При трансплантации вам уши может заложить, когда войдем в пространственную временную яму.
Шишин карамельку взял, и в карамелевой щеке надулся флюс.
- Теперь держите пульт, в маршруте укажите цель поездки, установите дату, время, год! - командовал пилот, протягивая Шишину картонку и мелок. В какое направленье полетим. Париж? Венеция? Вперед? Обратно? Вам Будущее, прошлое, хотите к динозаврам? Или, может быть, где Пушкин жил? Хотите Пушкина спасти, предупредить перед дуэлью? А можно даже пулю на пустую в револьвере у Дантеса подменить!
Но Шишин не хотел к Дантесу, и молчал.
- Вы на экскурсию, или по делу, мистер?
- Я? По делу…
- По делу так и напишите: цель поездки дело! Все можно изменить благодаря машине нашей! И если в прошлом вы кого-нибудь убили, вернемся, мистер, чтобы никого не убивать!
- А я не убивал! - ответил он.
- Тогда заглянем в будущее, может, там кого-нибудь убьете, и сразу же исправим, чтоб не рисковать!
Он посмотрел на капитан-пилота в школьном платье, в распахнутом пальтишке в клетку, звездочкой на фартук, в берете синем, с рыжим локонком, с рулем от трехколесного велосипеда, и на картонке мелом написал: "Обратно. Улица Свободы, 23".
- А у меня машина будет, во-о-т такая! - вдруг сказала Таня. - Нет: Та-А-Кая!!!!
Шишин посмотрел какая будет у нее машина, пошире воздух разведя руками, показал какая будет у него.
- А у меня тогда такая! - Таня отбежала к горке, и от ступенек прочертив ботинком до скамейки, посмотрела, щуря в солнце хитрый глаз.
- А у меня тогда отсюда и до туда! - фыркнул Шишин, показав, что от скамейки, где кончалась Танина машина, его машина будет до забора, и даже чуточку подальше, носом в грязь.
- А у меня с сиреной! Эу-эу!
"Эу, эу… у меня давно с сиреной будет", - думал он.
- А у меня летучая машина! Во-о-т такая! - и Таня, растопырив руки, полетела по двору.
"Летучая машина лучше не летучей", - подумал он, и тоже растопырив руки, зажужжал. Танюша долетела до подъезда, "из машины вышла", по ступеням поднялась к двери.
- Смотри!
Он посмотрел наверх.
- Я выхожу такая, вся такая! В бальном платье! Тут бретельки, там… А тут вот шарф такой! - Танюша показала воздухом какой. - Тут у меня такая сумочка, с которой тетя Нита вечером в театр ходит, туфельки такие, и манто. Я вся такая! Тут моя летучая машина подъезжает, и из нее выходит весь такой, он как в кино, как Бонд, или Учитель танцев Зельдин, мне открывает дверь! И я… сажусь…
Он, помрачнев, смотрел, как Таня по ступеням вся такая спускалась в бальном платье в белое летучее ландо, в манто, и с сумочкой, как тетя Нита, и тот который весь такой, как из кино, "учитель танцев" ей открывает дверь. "Бобрыкин ненавистный…", - думал он.
Машина зафырчала, выставив подкрылки распугала турбо трубами листву и поднялась над двориком, над двориком, который сверху наверно был похож на маленький картонный коробок.
- А я? - подумал он.
- Да не туда смотри, туда! - сказала мать, и Шишин вместо неба посмотрел туда, куда велела мать.
Сверкая никелем, облитая свинцовым лаком въехала во двор машина, кошачьими глазами подмигнула. По ступеням, Оленьку держа за руку, спускалась Таня. Бобрыкин ненавистный вышел, заднюю им дверь открыл. Захлопнул. Усмехаясь, посмотрел наверх.
- Тьфу! Паразит! Ничтожество такое… Дуремар! - сказала мать. - И эта вон твоя, смотреть аж тошно, разоделась, егоза! Всегда была такая, с детства! Проститутка!
Шишин молча посмотрел на мать.
- Что смотришь, дурень? Ну, смотри, смотри… Хоть обсмотрись, а локоть не укусишь. Ишь, слюни распустил, там по тебе не плачут. Рот, говорю закрой! И завтракать садись…
Мать отошла к плите, скрипя половником горелую снимала с дна перловку. Он выдохнул в стекло, и пальцем в выдох написал: Т.Б. Мать крышкой треснула, он вздрогнул, поскорее стер от матери окно.
Глава 19. Новый год
Купила в суповом наборе мать говяжьи ноги, каленые, худые, ледяные, все в плесени зеленой, и шерсти. Довольная сидела, разложив копыта на столе, смотрела.
- Дешево копыт взяла, на праздник, Саша. К следующему Рождеству…
Представив, что в копытах этих коровы по земле ходили, и мычали, траву ели, Шишин недовольно посмотрел на мать.
- Что смотришь? На пятьсот взяла всего, последние, с поддона! Хорошие копыта. Не то, что край говяжий. Дрянь говяжий край у них. - Сказала мать.
"Говяжий край…? - подумал он. - Там, где коровы по земле ходили…"
- Студень наварю, - пообещала мать. Но Шишин не любил, чтоб студень из копыт. "Сослепу как всегда процедит плохо, и будешь с шерстью есть…" - подумал, морщась, и ушел к себе. На дверь закрылся. Лег, калачиком свернулся, закрутился в плед.
"До следующего Рождества… - подумал с облегченьем, - долго…"
Приснилось Шишину, что в актовом сидели зале с Таней, на занавесе звезды золотые, бумажные снежинки, дождики, флажки, и в шариках на сцене огромная живая елка, юбку все натягивала Таня на коленку, где штопка у нее была.
- Ты в Дед Мороза веришь?
- Верю.
- И дурак! Смотри! Не видишь, у него из-под тулупа физрука штаны торчат! Снегурочка, не видишь, Ольга Санна?
- Ну и что?
- Дурак ты, вот что!
- Почему дурак?
- А что ты попросил у матери под елку?
Но елку мать до Рождества не разрешала ставить. И Шишин ничего еще не попросил.
- А я коньки, - сказала Таня. - Я видела, как мама вчера у Спорттоваров в очередь стояла. Точно, купит мне коньки.
- А мне велосипед, - ответил он.
И возле Дома Пионеров, и вообще под каждой елкой велосипед искал.
"Ну не в сапог же спрячет Дед Мороз велосипед? не влезет! Или все же?"
Под сочельник топором рубила мать копыта, в студень. А их еще вари, вари…
- А сервелата можно?
- До Вифлеемской нет, нельзя!
Ко Всенощной, перекрестив иконы мать вела. И было много звезд на небе, колко, и среди них, закинув голову искал одной звезды, из Вифлеема, после которой можно будет сервелат.
Холодным синим льдом она сияла.
- Эта?
- Да.
И значит, можно будет сервелат…
А под ногами, на ступенях храма хрустел припорошенный снегом лапник, и отовсюду ярко так и густо свечи, свечи, ладан, воск…высоки купола.
- Великое повече, Саша… - Шепнула в ухо мать.
"Языцы разумейте, покоряеся ему…." - сказал священник, и царские врата открыл, и на серебряной парче, горели тоже свечи, и скатерти белым белы, как днем сугробы, как в окнах льда узорные следы.
"Услышите, и покоряйся яко с нами Бог…"
- А сервелату можно?
- Завтра Рождество. Дотерпишь. Спать ложись.
И ночью долго выла за окном метель, тепло и тихо с синего мороза в доме было, и снилось Шишину, что вот, волхвы, одеты в волчьи шкуры вдруг из шкафа вышли, и бродят в кухне на двух лапах, сервелат грызут, и языками из подноса студень лижут. И пело в голове "Твое Христе…" и "Дева днесь присущего рождает…"
"Христорождаши слави…", серебряные вьюшки за окном, и в веточках морозных все стекло. Крахмально белый день, как простынь смерз на бельевой веревке, снег вьюжный, скрипкий, необыкновенный снег. "И убояться знамений твоих живущие в пределах, и утро, вечер возбудиши славою твоей, и напоиши бразды, равняши глыбы, стези источат, на лето благости твоя…"
"И дух его на мне, его же ради поможи нам в благости живущи, и исцелите сокрушенным сердце мо отпуще, слепым прозренье, и нареши Лета нам Господнее твое. Одъяша овни, овчи, удоля и множить пищи воззовут и воспоют…"
- На святки прежде приходился, Саша, Новый год. Но черти эти, будь они неладны, приняли закон от юлианского сменить в григорианский, и новый год теперь на самый пост. Грешно. Народ налижется в свино, а первого, на светлый день, на Вонифатия дожрется. Сволочь, сволочь Саша, наш народ.
- А можно сервелату?
- Тьфу! - Сказала мать, и сервелат из холодильника достав снимала с сервелата тряпку и фольгу, любовно протирала с пленки пот и плесень, и завернув обратно, убирала. Давала горькой каши с ситным постным.
- Сегодня первое. На первое, к сословью мучеников принят Вонифатий. День его, - садясь напротив, говорила мать. - Был мученик великий, истин, пострадал крепчайше за Христа, мощами возвратив и верою пославши Вонифатий блажне. Молить за нас, в прощение грехов…
Но Шишин Вонифатия не любил за сервелат.
- А как терзали, мама, Вонифатия?
- Сто раз рассказывала… хватит!
Но Шишин ждал, что мать в сто первый раз расскажет, как терзали Вонифатия, смотрел на мать.
"Был Вонифатий раб у римлянки богатой Аглаиды. И в беззаконные сожительства с ней состоял. Как эта тварь твоя с Бобрыкиным до свадьбы. И вот обоих затерзало. Чтоб омыть грехи решила Аглаида Вонифатия послать к мощами святых, чтоб Храм потом на них воздвигнуть. Поехал Вонифатий за мощами, приехав же, пошел на городскую площадь, где мучили, пытали Христиан. И потрясенный стал тогда он руки мученикам целовать, в виду у стражей. Тогда схватили Вонифатия и начали пытать".
- А как пытали?
- Пытками пытали.
- Какими?
- Били. Так уж били, Саша, что мясо отпадало от кости, кололи иглами под ногти…
- Умер Вонифатий?
- Господь благословил не умереть.
- И что тогда?
- И влили в горло олово расплавлено ему.
- Тогда он умер?
- Силою господней нет, - сказала мать.
- А дальше что?
- А дальше, на следующий день увидев, что Вонифатий жив, то кинули в котел его с кипящими смолами.
- И умер?
- Нет! Но, только вспыхнув вылилась с котла смола в неверцев и обожгла мучителей его.
"Никак не умирает Вонифатий этот…" - мрачно думал он.
- И был тогда приговорен он к усеченью. И в усечении из ран его пролилось молоко. Увидев это уверовали многие в Христа.
- От усеченья умер Вонифатий?
- Да. - Вздохнула мать. - А следующим утром, Аглаида слышит голос: "Исторгни нечистоты мира ся, и будущих мучений, возврати к ангельскому бытию. Прими того, который прежде раб был твой, а ныне брат нам и служитель, и будет он хранителем души твоя. Молитвенником за тебя" - дорассказала мать.
- А сервелата можно?
- Нет! - сказала мать.
- На, Сашка, ешь! - сказала Таня, и из портфеля достала с сервелатом бутерброд.
Глава 20. О возвращении забыть
"Сны вещие по дням недели, Саша, не считают, - рассказывала мать, - но только к праздникам Христовым. Придется праздник к сну, тот вещий, не придется - тот пустой, телесный. Ты лоб вот так перекрести, да и забудь… В ночь с понедельника на вторник тоже может вещий сон тебе присниться. Ты наволочку тогда переверни, изнанкою наружу, чтобы не сбылся он, а если хочешь, чтобы сбылся, так оставь. И нечего напрасно наволочку тягать туда-сюда. И сбудется твой сон до полдня. Если же не сбудется до полдня, то и не сбудется уж больше никогда."
В сон послеобеденный и краткий Бобрыкин ненавистный Шишину приснился.
- Здорово, Жижин! - во сне сказал Бобрыкин ненавистный, протягивая к носу кулаки. - Меняемся, не глядя?
Шишин застонал во сне, и, отвернувшись к стенке, слепо шарил в темноте руками, натягивая одеяло. Он не любил с Бобрыкиным меняться, даже глядя, Бобрыкин ненавистный мог гляденное на крышку от кефира или фигу прямо перед носом подменить…
- Не меняйся, Саша! Он обманет! - сказала Таня, и на Бобрыкина сердито посмотрела, жмуря нос.
- О, Ларина Татьяна! Наше вам! Спешил, летел, как говориться, вот у Ваших ног! Читал, читал письмо! Что я скажу? Оно прекрасно! Такая искренность, такая чистота! Нетленка! Согласен хоть сейчас, и в ЗАГС. Чего тянуть? Онегин плохо кончил, Ленский тоже.… Да, брателло?
Мрачнея Шишин дальше страшный сон смотрел.
- Ну, ладно уж, меняться не хотите, так дарю! - сказал мерзавец и кулак раскрыл. В ладони негодяя лежала марка с Маринеско.
- Маринеско… - прошептала Таня.
- Маринеско-Маринеско! Маринеско! Наш герой! - сказал Бобрыкин, и кулак закрыл.
- Дурак, помнешь! - сказала Таня.
- Дурею от любви! - ответил негодяй.
- Давай меняться, - буркнул Шишин, сжимая кулаки.
- Иди ты лесом, Жижин! Не меняйся! Оставайся Жижин идиотом. Навсегда! - и спрыгнув с парты, насвистывая прочь пошел между рядов.
- Вот гад… - сказала Таня.
- Хочешь, Таня, я его убью?
- Хочу, - сказала Таня.
- Ладно, - согласился Шишин. Улыбаясь, дальше сон смотрел…
Дверь в материнскую на щелочку была открыта, на цыпочках подкравшись, Шишин заглянул с опаской, мать ушла. На тумбочке стояли розы, подушки пуховые пирамидой выстроились у стены, высокая кровать вязьем укрыта, на сложенном столе гостином клеенка та еще, которая была, с зелеными в полоску львами, старый телевизор "Юность" стоял на ней.
В кресле с тертыми ушами сидел сам Александр Иваныч Маринеско, командир краснознаменной подводной лодки С-13, 3-го ранга капитан, Герой Советского союза. Он был в фуражке, с золотой кокардой (как на марке) в черном галстуке, в тужурке кожаной и знаках наградных.
- Входи-входи, сынок! - заметив Шишина скрипевшего под дверью, капитан сказал и подмигнул. И Шишин тоже замигал и заморгал от света, и в комнату вошел, и рядом стал с его огромными ногами, в узких и сверкающих ботинках…
- Ну, вырос! Молодца! - разглядывая Шишина, сказал отец.
- Вот вырастешь еще чуть-чуть, и тоже капитаном станешь, - пообещала мать, и улыбаясь в комнату вошла в нарядном сарафане, с золотыми волосами, неся пирог вишневый, на том еще с полоской синей блюде, что не разбито было, а потом …
И Шишин сжался, вспомнив, что это блюдо он потом …
- Не дрейфь, моряк, прорвемся! И не такие миноносцы брали! - сказал отец, а мать смеялась, по синим кружкам разливая черный заказной "Индийский" крепкий, крепкий, крепкий, крепкий….
- Ах, ты, дрянь! - сказала мать. - Где марка с Маринеско? Лазил? Лазил, сознавайся, паразит!?
- Молчи, браток! - сказал отец, и снова подмигнул, а Шишина молчавшего угрюмо мать за ухо в чулан поволокла. Дверь распахнулась, из чулана вспыхнул свет…
- Атака века! - закричала с горки Таня. - О возвращении забыть! Задраить люки! Мой папа командир подводной лодки 0-13 Маринеско! К бою, экипаж!
- И мой тогда… - подумав, вставил Шишин.
- Ладно уж, и твой! Выходим под покровом ночи, мичман, продержитесь до рассвета, курс на Данциг! Любой ценой остановить "Тироль"! Пали-ииииии! - и запустила в белый дом снежком.
- Холодная война! Ура-ааааа! - кричала Таня, слетая с горки. - В атаку, краснофлотцы! Взять на абордаж!
И Шишин тоже в белый дом палил снежками с горки, сползая в снег за Таней, и к дому белому с гранатами хромал. А белый дом стоял без окон, без дверей, на нем написано "Огнеопасно" было, напряженье 320, внутри его жужжало, из-под снега, торчали ежики зеленые травы. А по двору Бобрыкин ненавистный в санках ехал, и вез его обыкновенный папа, в драповом пальто…
- Мой папа капитан подводной лодки, Маринеско, как на марке? - Шишин мать спросил.
- Твой папа хуже идиот, чем ты, - сказала мать.
"…Царю Небесный душе истины воуповаю, иже везде сый и всяко исполняй, прииди и вселися в ны, от всякой скверны дом очистить поможи мне грешной, Тобой припаду благости твоей, помози, Господи, помози! благословением Твоим и Сына твояго и Богородицы и всех твоих святых, убраться мне! Аминь… - перекрестив кухонный угол с образами, прошлякотала мать, и прибираться начала.
И в баке с перцем от чертей варила веник, и колокольчиком звоня кропила зеркала, и открывая шкафы вещи вынимала, складывая на газеты, церковную свечу зажженную держа в одной руке, другой пересыпая солью, складывала причащенное в мешки…
- Пойди сюда! - позвала, и Шишин неохотно вышел из комнаты своей, над матерью остановился, ожидая, мосластые повесив руки, так стоял, качаясь, в спину ей смотрел.
- Написано, читаешь? - оглянувшись пробурчала мать. - В чужом горбу любой читать готов, держи свечу! - и он держал свечу, в рукав пижамы обернув ее, боясь ожечься, дальше, дальше от себя, над нею, и капал воск топленый на пеленки, платья, распашонки, школьные рубашки, пиджаки, на молью источенное тряпье…
- Отца штаны! - сказала мать. - На кухне ножницы большие, синие, пойди и принеси!
И ножницы найдя, он ножниц не понес, а спрятал их под полотенцем, чтоб не порезала она отцовские штаны.
- Давай! - сказала мать, и Шишин протянул пустые пальцы.
- Тьфу, черт дурной! - сказала мать, встала, сама пошла на кухню, ножницы нашла, и с подозреньем на Шишина косясь, порезала отцовские штаны на тряпки.
- Все! - сказала мать, мешки перекрестив, и долго ругаясь и кряхтя обратно в шкаф запихивала их, придерживая дверцы боком то локтями, но лезли прочь из шкафа к матери мешки.
- Да придержи, чума! - и он уперся в дверцы и держал, пока, ворча, из связки подбирала мать к шкафу нужные ключи.
- Ну, Саша, слава Богу! - и обметав крестом тройным, замок и дверцы, пошла на кухню, он пошел за ней…
День все не проходил, был серый, тусклый, рыбьим пузырем смотрело солнце, в рваном небе ветер хмуро шевелил ворон.
- А воронья то, воронья! - сказала мать, взглянув в окно. - Воронья свадьба, посмотри-ка, Саша! - Шишин посмотрел. Множество ворон деревья облепили, будто листья, на проводах сидели, на заборе, на подоконниках и козырьках, песочнице, качелях, крыше школы, на крестах антенн…
- Господи, помилуй, не к добру… - пробормотала мать, и двор перекрестив за ниткой алой в спальную пошла, чтобы ручки от ворон перемотать. - …Посланница диавола ворона, птица сатанинская, худая, - оконные обматывая ручки нитью алой, рассказывала. - Всех грешных души вселяются в ворон и меж мирами целый день шныряют, туда-сюда, от нави к яви. Смерть в клювах носят. КАРРРРР!!!!! И все! - пообещала мать, и нитку меж губами обкусила.
- Гнилье, не нитка!
"Кар, и все…", - подумал он, и отвернулся от матери и от окна.
"…Ной птицу эту проклятием своим из белой в черную оборотил, когда вместо того, чтобы разведать остров, к которому хотел пристать ковчег, она на берегу выклевывать глаза умерших стала…" Шишин вздрогнул и прикрыл глаза.
"Сядет хвост к окну направив, каркать станет - жди скорой смерти в том окне, в какой уставит хвост", - сказала мать, но Шишин сидел с закрытыми глазами, и не мог увидеть, в какую сторону направлены вороние хвосты.".. А в страшный день, когда преданный Цезарем Марк Туллий возвращался к берегам своим, ему навстречу с башен храма, что стоял над морем, слетела каркая воронья стая, и многие расселись на камнях прибрежных, скалах, а остальные черной тучей облепили и клевали парусные снасти, кружась над Цицероном, предвещая смерть. Зарезали его под вечер, помнишь?
- Помню…
- И голову и руки отрубили…