* * *
Консьержка встретила Гущина, как родного. И тут же стала убиваться о гибели Максима.
– Ну, прямо таки, злой рок какой-то, да и только. Или заказал кто целую семью. Почище сериалов. А Максима Петровича сюда не привезут, чтобы попрощаться? Да уж и ее, горемычную, заодно. – И она вытерла уголок глаза. Гущин достал фото. Женщина надела очки.
– А я-то думала, он к Агафоновым идет, – посетовала консьержка, разглядывая портрет. – Одет так торжественно, и с букетом. Я даже сама и сказала: "Опять к Агафоновым", а он говорит: "Ну, да". Поймали убийцу?
– Так вы хотите сказать, что помните, как этот господин приходил двадцать третьего вечером?
– Да. Как тут не запомнить, когда он самый последний явился. Да еще такой загорелый.
– И вы его пропустили, не выяснив к кому?
– Да что вы, господь с вами. Все я спросила. И он сказал – к Агафоновым. Да и к кому идти? Агафоновы в этот вечер гостей собирали. Может, он к ним шел. А потом уж к Елене заскочил заодно.
– А раз уж зашел, то, заодно, и прикончил. Так это точно – он приходил?
– Никаких сомнений. Я где угодно подтвержу. И на суде. А вот когда уходил – не видела. Наверное, вместе с гостями Агафоновых. Я их не очень разглядывала. Сказала только, чтобы не шумели. А за что он ее?
– Послушайте, это просто рабочий момент следствия. Никого не поймали, и вопрос к вам один: приходил – не приходил. Вы помогли установить. Теперь будем дальше работать. А вам спасибо.
– Мне так жалко их обоих. Такие молодые, красивые. Бывают же такие негодяи!
* * *
А Гущин, уточнив, что время еще не безнадежно позднее, не утерпел и позвонил Анне Андреевне. Настолько одушевило его наличие хоть какой-то новости.
– Выяснилось, что к Роминой приходил итальянец, с которым она в Венеции познакомилась. Она его называла "Гермес" и научила говорить по-русски. "Ну, да", во всяком случае. У меня фотография, Гордиенко привезла. Завтра попробую поспрашивать, может, кто еще видел?
– Вам отдохнуть бы не мешало. Это не работа, а марш-бросок.
– Правда наружу просится.
* * *
Двойные похороны всколыхнули город. Две насильственные смерти, чудовищные по своей жестокости, обрастали в прессе невероятными версиями, и тема не была исчерпана. С утра, возле храма у Никитских ворот, занимали места охочие до душещипательных событий зеваки, и репортеры держали позиции отвоеванных мест. В десять часов назначили начало отпевания, а уже в половине десятого войти в церковь сделалось проблемой.
Всех бизнес партнеров, работников компании Ромина, да и просто знакомых Максима просчитали. И представили приблизительное количество.
Но сколько народа собрала балерина! Елену Гусеву вспомнили все. Ее и не забывали. Выпускники училища, в стенах которого прошло ее трудное балетное становление, невзирая на то, что волею судеб она выпала из профессии, все равно считали Гусеву своей. И проститься с ней приехали все. Большой театр, театр Станиславского. Море цветов и искреннее горе. Подходили к Дорофеевой, хотя бы на пару слов.
И все дивились, какой торжественной красавицей покидала Елена этот мир. Смерть вернула ей чистые девичьи черты. И отразила в них спокойствие, просветление и причастность к тайнам, неведомым живым.
Максим Ромин сдержал свое слово. Он не тревожил мир Елены. Он не смог уберечь ее в жизни. Ему помогли догнать ее в смерти. Кто знает, худший ли это вариант?
* * *
Петр Михайлович стойко нес осознанность свалившегося горя. Он, Клавдия и бывший заместитель Калинин, стояли чуть поодаль от гроба Максима. И старший менеджер Немченко почти все время находился в этой фундаментальной группе прощающихся. Только иногда отлучался – он был режиссером церемонии.
Пожалуй, Ромин старший, сквозь горе, даже чувствовал гордость, что так пышно хоронят его сына. Только раздражали стройные красавицы в мехах, которые "налетели и заполонили. Это не наши, они свою артистку хоронят", – утешала мысль.
* * *
Три бывшие соперницы Елены, три грации во цвете сил и лет, действительные примы русского балета, не плакали – они были актрисы. Но привело их к гробу Гусевой истинное чувство. Вернее – два: сожаление и негодование.
– Ну, как так можно – все не как у людей. Некоторые умирают, некоторых, даже убивают. Но чтобы насадить, как муху, на какую-то стеклянную булавку? Это ж до чего довести человека надо! Убийцу-извращенца отыскала.
– А Елена всегда отыскивала что-нибудь остренькое, ей пресных чувств не подавай. Помню, как однажды, после банкета, мы обогнали ее машину в туннеле под площадью Маяковского. А обогнали потому, что Гусева одной рукой рулила, а другой ласкала едва знакомого футболиста, и целовалась в засос.
– О мертвых или хорошо. Но это ведь хорошо, что она не оставляла людей в равнодушии. Все дивились ей и недоумевали.
– Да и тогда, с Поленовым этим. Я ведь, думаю, не он ее из окна выбросил, это уж точно. И не случайно выпала. А просто поняла, что великой балериной ей не стать. Ну и сиганула для трагедии нераскрывшегося таланта.
– А уж потом, на занятиях, студентам лапшу развешивать. Павлова, Уланова и – Гусева. Да, и Плисецкая, тоже, ничего. Самые лучшие "Лебеди".
– Она ведь теперь еще и поэтесса. Жалко, что не успела лекцию устроить, что-то типа "Лирические героини ранней Ахматовой и средней Ахмадулиной, как предвестницы трагедийных закатов поздней Гусевой".
– Но, все-таки, бедная Ленуська. От бога дано было много, но дьявол ее искушал. И ее самою делал орудием искушения.
– Ан-нет. Не со всеми можно поиграться, и бросить. Кого-то круто она зацепила, и навсегда выпала из жизни.
– Ты посмотри, какая хорошенькая лежит. И все мы там будем.
* * *
Тина не отрывала глаз, не верила, что прощается с наставницей. Ей казалось, что это "эскиз трактовки шедевра" смерти, что Елена выйдет из образа, и вымолвит: "До завтра. А вы еще поработайте. Ведь это был лишь только вариант, что лебедь не хочет жить".
"На кладбище не надо ехать, – думала Тина. – Я буду разговаривать с тобой, нам не нужны могилы и поминки. Продолжим экзерсис, Елена Ниловна?"
* * *
"Лена и Никита – родные мои – вы были самыми дорогими на Родине, – думала Вера, – а вас не стало, так значит, я тоже частью умерла. Да как же это больно, когда умирает часть души". Прежде разделяла тысяча километров расстояния. Теперь обозначились другие горизонты и границы.
Но Вера передумала.
"Ведь ушедший жив, пока о нем помнят. Значит, вы будете со мной, милые вы мои, хорошие. И будешь, Лена, подшучивать над собой. И вспомним мы, как ты писала мне:
Если я молвлю слово
Любопытные люди
Его разом размножат,
Назовут золотым.
А наутро, так снова,
Разум сердце остудит.
Осень лето стреножит.
Миновало – Бог с ним.
И звучит неизменно,
Ночью слышу и денно:
Ave, ave Елена.
* * *
Все, собравшиеся в церкви, поехали на кладбище. Образовался внушительный траурный кортеж. А когда процессия двинулась по аллее Востряковского к предстоящему месту погребения, неожиданно возник оркестр. Духовые и тарелки настолько убедительно отыгрывали фортепьянный похоронный марш Шопена, что низкие тучи зимнего неба неожиданно открыли остров небесной голубизны, и холодное вечное солнце будто победило безнадежность унылого погоста.
Менеджер Немченко озвучил тщательно заготовленную речь. Из друзей покойной Гусевой не выступал никто. Зато для них был заготовлен сюрприз. Когда гробы опускали в могилы, оркестр заиграл "заготовленное". Но, сначала, не все поняли, что выдувают медные, подкрепляют тарелки и тревожит барабанная дробь. Даже Лена Гусева, любительница экспериментов, вряд ли бы решилась на такой.
Так звучал "Лебедь" Сен-Санса. Петр Михайлович слышал, что невестка любила "эту вещь". И попросил сыграть ей на прощание.
Все кидали в могилы по горсти земли под мощный пролет бесноватой валькирии. И, странное дело, покой пришел во многие души. Они обернулись к прозе дней и позабыли, что каждому предстоит встреча с вечностью.
За криками ворон, негодующих на гимн посторонней птице, чуть слышно, как отзвук далекого эхо, доносилось:
AVE, AVE ЕЛЕНА.
* * *
На следующий день у Виктора Васильевича Гущина появилась неожиданная посетительница, с утра испросившая встречу. Это была Алла Аркадьевна Гусева, у нее появился вопрос.
К самой даме существовали вопросы, предстоящая беседа вырисовывалась как компромиссные ответы обеих сторон.
Гущин знал возраст посетительницы, был готов к макияжно-маскарадным ухищрениям молодящейся кокетки преклонных лет. И был приятно удивлен, что эта Гусева, совершенно непохожая на упокоившуюся на Востряковском, молодиться даже и не пыталась. Она просто умудрилась остановиться где-то в районе шестидесяти, а легкости, гибкости и пластичности движений всей ее несколько полноватой фигуры могли бы позавидовать многие сорокалетние. Лишь лицо, застопоренное ботексом, смотрелось подобием маски. Но глаза блестели и окрашивались мыслями, прежде чем слова слетали с губ.
– Я беспокою вас, потому что вы представились следователем по делу убийства моей дочери, Виктор Васильевич. Ну, вы думаете, вспомнила мамаша и теперь след какой-нибудь появится. Я вас разочарую. Я не общалась с Леной пятнадцать лет, не знакома с ее окружением. И говорили мы с ней только, так сказать, на "философские" темы. По телефону. Крайне редко.
– А какой же вопрос подвигнул вас на обращение ко мне, – искренне удивился Гущин.
– Самый, что ни на есть бытовой. Видите ли, Виктор Васильевич, когда муж ее, этот Максим, был жив, я думала к нему после похорон Лениных обратиться. Но и его похоронили. Я небогата, а муж художник-оформитель. Мне от Лены ничего не надо было. Да и до мужа ее, он, вроде, денежный мешок, дела никакого. А помощи я ни от кого не приму. Но у Лены осталась квартира, ее собственная. И родственников больше никаких нет, нет и завещаний. Так вот, не могли бы вы помочь мне сориентироваться, что мне надо сделать, чтобы наследовать Ленину приватизированную площадь.
– Ответ очень прост. Вам надо забрать свидетельство о смерти дочери у тех, кто заминался организацией похорон, и обратиться в нотариальную контору, чтоб открыть наследственное дело. Там вам все разъяснят, а, я думаю, имеете право, и наследуете. Я уточню, к кому подъехать и забрать свидетельство.
– Спасибо, что разъяснили. А что и подскажите, к кому обратиться, спасибо вдвойне. Дело ведь к старости, а недвижимость в цене. Тем более от девочки моей будет матери подарок.
– Алла Аркадьевна, ну уж и вы растолкуйте, отчего вы с дочерью отношений не поддерживали. Вы ведь не враждовали?
– Нет. Это, скорее было неприятие. Любовь? Ну да, конечно. Но это плохо, когда между матерью и взрослой дочерью цветет ревность пышным цветом. Она еще совсем девочкой всем моим кавалерам такие авансы выдавала и скольких в койку перетягивала. Я поняла то не сразу. Мне один, в меня влюбленный скульптор глаза открыл.
– А вы застали сцены амурные, или что-то в этом роде?
– Нет, ну что вы, я же не шпионила. Так, один раз видела, когда в компании все изрядно пьяные были, она, разглядывая нетрезвым взглядом свое отражение в зеркале, говорит теперешнему моему мужу: "Евгений! Когда мне бывает скучно, я всегда хожу в Третьяковскую галерею". И он ее глазами пожирает. Меня многие любили. Так зачем держать рядом молодую красавицу дочь. Не до такой же степени расширить право выбора?
– Так может, этот скульптор, специально делал наветы. Может, отвергла Елена его притязания? Вот и перевернул все с ног на голову.
– Ну, может быть и так. Но если подозрения подобные и затолкали в мою глупую голову, изгнать я их не могла. Может – не хотела. Все так сложилось и устраивало всех. И, наверное, она как-то не так поступала, раз ее насильственно лишили жизни. А ребенком она была чудесным. Так, когда мне от вас сообщений ждать?
Изменчивый мир
Поминки уже миновали первую безмолвную стадию, и собравшиеся переговаривались, делясь воспоминаниями, мыслями по поводу, да и просто на злобу дня. Виктор Гущин счел момент подходящим, и отправил по своей, левой части столов, выстроенных буквой "П", фотографию Гермеса, с вопросом "Кто это?" на тыльной стороне. Внимательно наблюдал за реакцией. Все старательно смотрели и передавали достаточно равнодушно. Вера взглянула на фото, потом на Гущина, и отправила "Гермеса" в дальнейший путь. Так он дошел до Марины Рябининой. На лице девушки неожиданность узнавания сменилась явным недоумением. Марина сидела напротив Вербиной, и, встретившись с ней взглядом, написала записку. "Это Алик Раузэн. В чем вопрос?".
Анна передала записку следователю. Марина проследила путь послания. Гущин, представляясь, склонил голову, и лишь сильнее озадачил девушку словами: "Нам нужно побеседовать".
Гущин не пустил фотографию в центр, где поминали Максима. Петр Михайлович, выпив водки и все время поглядывая на полную рюмку сына, прикрытую кусочком черного хлеба, дал волю горестным чувствам.
Может, от лекарств, назначенных врачами и принятых под бдительным наблюдением Клавдии, но Ромина развезло. Он утратил маску суровой сдержанности гордого отца. Обращаясь ко всем и ни к кому, он все вопрошал: "Да что ж это такое, люди добрые?". Клял почем зря убийц, следователей и свою горькую долю. "Поминайте, поминайте.
Да что толку, когда нету больше сына? Да на кой хрен тогда все это?". И выпил снова, не закусывая. Но вмешалась Клавдия Ивановна и уговорила Михалыча поехать домой. "Все равно, здесь чужие собрались. Поедем домой. Там и помянем мальчика нашего". Калинин собрался с ними. Немченко провожал.
Гущин сумел обратиться к Клавдии с фотографией. Та посмотрела внимательно, вернула. Взялась рассматривать вновь.
– Не знаю. Что-то очень знакомое, но сразу вспомнить не могу. Может, просто, кажется. Подъезжайте завтра. Петр Михайлович посмотрит. Сейчас не до этого.
Отъезд отца стал сигналом. Все засобирались.
Анна Андреевна пригласила Гущина проехать к ней.
– Ведь, наверное, вы можете поговорить с Мариной у меня?
– Конечно, Анна Андреевна. Даже удобней, если не возражаете. Вместе послушаем, кто ж это такой. А то Гермес какой-то, никто не знает.
Всю дорогу молчали. "Новый год отправит горе в воспоминания, – думала Марина. – Нет сомнений, что умный Максим был прав, и что по теории больших чисел…"
И осеклась в мыслях. Потому что гибель Максима случилась вопреки теории. И стала думать о том, как много в жизни происходит "вопреки".
* * *
– Это Алик. Алик Раузэн. Он приезжал к нам на факультет вместе с преподавателями из Америки. Я работала с ними. Хороший парень.
– Так. Американец, значит, – уточнил для себя Гущин.
– Нет, исторически он русский, из семьи недавних эмигрантов. Но гражданство США. Он почти закончил колледж Колумбийского университета, где я в командировке была.
– Как хорошо вы знаете Раузэна?
– А в чем проблема, откуда к нему такой интерес?
Анна Андреевна внесла ясность.
– С этим человеком Елена Ромина познакомилась осенью в Венеции, они фотографировались. Елена послала карточки подруге Вере, – рассказывала Вербина. – Виктор Васильевич показывал фото консьержке в доме Роминых. Она опознала в нем последнего посетителя в день убийства Елены. Где этот Алик сейчас, Мариша? Когда ты видела его?
– Я не знаю, где он. А не виделись мы с начала лета. Он собирался путешествовать, но не рассказывал маршрут. В Европу собирался, а потом в Тибет. Но как же так – Алик и Елена? Более чем странно.
– А насколько хорошо вы его знаете?
– Я вам скажу, что отношения у нас самые дружеские. Всегда ведь чувствуешь, когда человек к тебе с симпатией относится. И мне он тоже нравится, мне с ним легко и просто. Но я не знаю его. Иногда он так странно отзывался об окружающих, а о себе вообще не рассказывал.
– Он что, ухаживал? Или так, общались просто?
– Совсем, что ни на есть, "просто". Мы даже и не часто виделись. Но Алик меня русской сестренкой называл, и мы шутили, не напрягались. – Марина старалась вспомнить что-нибудь важное. – Да, он говорил, что хочет гонщиком стать. И обещал покатать на "Феррари". Давайте позвоним ему. Сейчас. Вот его номер.
Телефон Алика был выключен, или вне зоны действия сети. Марина снова разглядывала фотографии.
– Пора искоренять в себе привычку удивляться, – последовал вывод. – Скажите мне, что профессор Колумбийского университета Симпсон встречается с Татьяной Навкой, я и ухом не поведу.
– Да тут не о встречах речь. Похоже, что Раузэн убил Елену, – Гущин подтверждал слова задумчивым тяжелым взглядом.
Марина внутренне сжалась. Искала ответа у Анны Андревны.
– Марина, милая. Все в этой жизни очень странно. Ты собиралась за Максима, а он теперь в земле сырой. Ты знать не знала Раузэна, а теперь его братишкой шутливо называешь. Кто перестает удивляться, может крепко от жизни заскучать. Ты удивляться не устанешь и не перестанешь. Твоя душа так и будет вечно юной. А к поступкам необдуманным у тебя отрицательный настрой.
– Так что же мне теперь делать? Вдруг Алик позвонит, или я сама дозвонюсь до него?
– Вы сколько еще в Москве будете?
– После старого Нового года уезжаю.
– Постарайтесь с Раузеном связаться. Вы же можете сказать, что просите вас встретить, если он в Нью-Йорке? Но никаких вопросов. Лучше, будто вы ничего не знаете. Положим – у родственников в Петербурге. Если убийца он, то не дай бог спугнуть.
– Да, я буду пробовать. И, что сказать, мне ясно. Но, может быть, это вовсе и не Алик?
– Человек невиновен, пока не доказана вина. Всему на свете может найтись объяснение. Причем, порой, самое невероятное. Раузен у нас только третий кандидат. И, пока, не окончательный.
– Художника я помню. Ах, да. Сначала был Максим.
– Может быть и этот лопнет, как мыльный пузырь. Остается гадать, сколько будет Разин вне зоны досягаемости.
– Алик увертлив, его трудно в сети поймать.
– Вот ты и шутишь, девочка. Унывать не надо.