– Подожди, мы уже спускаемся, – сказала Долли и, поддерживаемая судьей, начала спуск. Так она и спустилась при помощи судьи, совсем как придворная леди спустилась бы по ступенькам дворца.
Мы поцеловались, она не выпускала меня из своих объятий.
– Она пошла поискать тебя, Кэтрин, ведь мы не знали, куда ты пропал, и я боялась, я так боялась, я… – Я почувствовал, как она дрожит, – она дрожала, как маленький зверек, попавший в незнакомую обстановку, в непривычные условия, как кролик, только что вынутый из петли охотника. На судью тоже было жалко смотреть, он все отводил глаза, его руки дрожали, возможно, он все казнил себя за то, что не смог предотвратить случившегося с Кэтрин. Но что он еще мог сделать?! Если бы он кинулся к ней на помощь, он бы стал лишь еще одной добычей тех людей: а люди шерифа вовсе не дурачились, отправляясь в поход… Из всей нашей компании именно я должен был чувствовать себя не в своей тарелке – ведь именно меня отправилась искать Кэтрин. Если бы Кэтрин не пошла меня искать, она бы сидела сейчас с нами.
Я рассказал судье и Долли все, что произошло на лугу. Но Долли не желала слышать о том, что случилось. Резким движением она подняла вуаль.
– Я хотела бы верить, что Кэтрин сбежала: но я не могу. Если бы я могла, я бы пошла ее искать. Неужели Верина сделала все это?! Скажи, Коллин, не правда ли, ведь после всего, что случилось, наш мир не лучшее место? Прошлой ночью я думала иначе.
Судья пристально взглянул мне в глаза: мне кажется, он хотел подсказать мне взглядом, как ответить… Но я сам знал, как ответить. Неважно, какие страсти бушуют в наших внутренних мирах, все наши миры достаточно хороши: Долли стала такой, какая она есть, именно благодаря ей самой, благодаря ее внутреннему миру, который она при этом делила со мной и Кэтрин и который стал к тому же чрезвычайно чувствительным к флюидам безнравственности и нечистоты. Нет, Долли, наш мир не так уж плох.
– Кстати, а где Райли? – спросил судья, меняя тему разговора.
Райли помчался впереди меня – только я его и видел.
С тревогой в голосе, испугавшей одновременно и меня, и судью, мы стали выкрикивать его имя. Но наши крики, поплутав по лесу, лишь слабым эхом вернулись обратно, без ответа.
Я знал, что с ним случилось, – он, наверное, упал в старый индейский колодец, уже было много таких случаев, скажу я вам. Я уже собрался поделиться своей мыслью со всеми, как судья внезапно приставил палец к губам. У судьи наверняка уши были, как у собаки: я так и не услышал ничего сначала, но судья оказался прав – вскоре раздались звуки чьих-то шагов.
Это оказались Мод Риордан и старшая из сестер Райли, самая умная из них, – Элизабет. Эти девушки были очень близкими подругами и даже одевались так, чтобы гармонировать друг с другом. У Элизабет в руках был футляр от скрипки.
– Послушай, Элизабет, – обратился к ним судья, при этом пугая их своим неожиданным появлением из лесной зелени. – Не пугайся, дитя мое, а скажи, видела ли ты своего брата?
Мод оправилась от испуга первой и первой же ответила:
– Да, мы видели, – сказала она в некотором возбуждении. – Я шла с Элизабет к ней домой после ее урока музыки, и тут пролетел Райли, чуть ли не в девяносто миль в час, и едва не сшиб нас. Скажи ему, Элизабет! Во всяком случае, он послал нас сюда сказать, чтобы вы не беспокоились и что он объяснит вам все позже… а что – Бог его знает.
Обе девушки еще недавно были моими одноклассницами. Они были очень умными и прилежными ученицами и, перескочив через класс, закончили школу уже в июне этого года. Я особенно хорошо знал Мод, поскольку брал уроки по фортепиано у ее матери, а ее отец преподавал скрипичную музыку, и Элизабет Хендерсон была одной из его учениц. Мод и сама великолепно играла на скрипке – как раз за неделю до нашего побега я прочел в местной газете, что Мод Риордан приглашена участвовать в музыкальной радиопередаче в Бирмингеме. Риорданы были весьма милым семейством, деликатными и полными какого-то внутреннего огня. Я и стал-то учиться игре на пианино только потому, что мне нравилось быть рядом с миссис Риордан – мне нравилось пышное облако ее золотых волос, мне нравились ее тактичные, внимательные, умные слова в разговоре с ней, который время от времени возникал между нами, перед тем как сесть за инструмент. А что было особенно здорово, так это то, что Мод обычно после занятия угощала меня лимонадом на прохладной задней веранде их дома. Мод была курносой, с немного смешными ушами, худощавой девушкой. От отца она унаследовала его черные ирландские глаза, а от матери – ее прекрасные волосы, волосы цвета бледного осеннего утра. Она была полной противоположностью своей лучшей подруге Элизабет, та была всегда себе на уме и как бы всегда в тени. Я не знаю, о чем эти две подружки говорили, оставаясь наедине, – может быть, про музыку и книги, но при мне любимым коньком Мод были наши парни, кто с кем встречается, магазинные сплетни: скажи, Коллин, ну не ужасны ли те девушки, с кем Райли Хендерсон водится? Ах, как ей жаль Элизабет – такой братец и какая молодчина Элизабет, что не вешает носа. Но для того чтобы увидеть, что Мод без ума от Райли, не нужно быть сверхпроницательным.
Зная все это, я все же как-то представил себе (на короткое время), что влюблен в нее. На кухне я умышленно часто упоминал ее имя, пока наконец Кэтрин не заявила, что Мод Риордан уж слишком худосочная – ущипнуть не за что, просто безумие вообще иметь с такой дело. Как-то раз я решил устроить небольшой вечер для Мод, собственноручно соорудил для нее небольшой букетик, что носится обычно на платьях, и мы отправились в кафе Фила. Нам подали стейк по-канзасски, а затем были танцы в отеле Лола. Но и после этого она вела себя как совершенная недотрога, не дав даже поцеловать себя на прощание:
– Я не думаю, что это так нужно, Коллин, хотя очень мило, что ты пригласил меня. – Для меня это было довольно неприятно, но, поскольку я решил особенно не задумываться об этом случае, наши взаимоотношения изменились не так сильно.
Как-то раз в конце нашего занятия миссис Риордан не стала давать мне новый этюд в качестве домашнего задания, а мягко предупредила меня, что больше не хотела бы заниматься со мной:
– Мы тебя очень любим, Коллин, и тебе в этом доме всегда рады, но, дорогой мой, у тебя нет абсолютно никаких способностей к музыке, это, в общем-то, нормальное и обычное дело, ибо не все имеют такие способности, и я считаю, что нет смысла и далее продолжать в том же духе…
Да, она была права, но все равно я чувствовал себя глубоко уязвленным. Меня не могла оставить мысль, что меня просто выпихнули из общества, при одной мысли о семействе Риордан у меня горько щемило сердце, но в конце концов, по мере того как из моей памяти улетучивались остатки тех сонат, что я разучивал по заданиям миссис Риордан, мое восприятие их стало жестче и я все больше отчуждался от этой семьи. Поначалу Мод нет-нет да и останавливала меня на улице по старой дружбе, приглашая к себе домой, но так или иначе я умудрялся улизнуть от подобных походов, кроме того, к тому времени уже наступила зима и я более всего предпочитал теплый милый уют нашей кухни с Долли и Кэтрин. Кэтрин все пытала меня, что же ты больше не говоришь нам о Мод Риордан, на что я отвечал, что между нами все кончено, но тем не менее, хоть я уже больше и не упоминал ее имени, должно быть, думал о ней втайне от самого себя, ибо, как только я увидел Мод под нашим деревом в тот день, что-то вновь горько кольнуло в сердце, может быть, старые чувства. В первый раз я тогда посмотрел на себя и на нас куда более трезвым взглядом – не представляли ли мы тогда для Мод и Элизабет пугающего и нелепого зрелища, они были моего возраста и вполне могли иметь свои оценки происходящего.
– Как твой отец, Мод, я слышал, что он не очень хорошо себя чувствовал? – спросил судья.
– Ему не на что жаловаться, хотя, знаете, мужчины любят искать в себе какие-нибудь болячки, а как вы-то сами? – бойко ответила Мод.
– Жаль, – протянул судья, размышляя тем временем о чем-то своем. – Передай наилучшие пожелания отцу и скажи, что я надеюсь, что ему станет лучше.
Мод тем не менее кивнула:
– Обязательно, сэр, спасибо, я уверена, что ваши пожелания для него будут очень приятны.
Поправляя складки на своей юбке, она опустилась на корточки, увлекая за собой и немного неуклюжую Элизабет.
Для Элизабет не подходили никакие клички и прозвища и даже уменьшительные имена – можно было поначалу называть ее Бетти, но через неделю ее полное имя снова возвращалось к ней. Такова уж она была по своей природе, наверное. Вялая, широкая в кости, она обладала траурно-черными волосами и апатичным лицом, которое временами носило ангельское выражение. На ее груди обычно висел медальон с лакированной фотографией ее отца-миссионера.
– Погляди, Элизабет, какая прелестная шляпка с вуалью у миссис Долли, да еще и бархатная.
Долли слегка приподнялась:
– Вообще-то, я не ношу шляпу, а эту надела, потому что мы собрались в путешествие.
– Мы слышали, что вы покинули свой дом, – сказала Мод и продолжила уже более откровенно: – Все о вас только и говорят. – Мод повернулась к Элизабет за подтверждением, та кивнула, хоть и без всякого энтузиазма. – Вообще-то, разные истории ходят вокруг, мы вот встретили Гэса Хэма, и он сказал нам, что ваша черная служанка Кэтрин Кук – я правильно назвала ее? – была сегодня арестована за то, что ударила миссис Бастер по голове глиняным кувшином.
Очень тихо Долли ответила:
– Кэтрин ничего такого не совершала.
– Ну тогда кто-то другой это сделал – сегодня утром мы видели миссис Бастер на почте, она всем показывала свою шишку на голове, большая, скажу я вам, шишка, и выглядела она как настоящая – не правда ли, Элизабет? – Элизабет зевнула в знак согласия. Но сама Мод не унималась: – По правде говоря, мне плевать, кто сделал это, но тот, кто сделал, достоин медали.
– Нельзя так, – вздохнула Долли. – Это неправильно, и все мы должны раскаяться в содеянном.
Наконец Мод обратила внимание и на меня:
– Я очень хотела увидеть тебя, Коллин, – как-то неловко она это сказала – спеша, словно пытаясь скрыть смущение – но не свое, а мое. – Элизабет и я задумали вечеринку на Хэллоуин, это будет жуткая вечеринка, мы решили, что было бы просто здорово нарядить тебя скелетом, затем мы посадим тебя в темный угол, и ты будешь предвещать гостям судьбу, ведь ты такой…
– Фантазер, – подсказала Элизабет апатично.
– Что и требуется для предсказания судьбы, – подтвердила Мод.
Я не знаю, что их натолкнуло на мысль о том, что я такой фантазер, если только не принимать во внимание мою великолепную способность выдумывать всевозможные алиби и уловки в борьбе против учителей и их законов.
Я сказал, что их идея с вечеринкой очень хороша, но на меня им не стоит рассчитывать.
– Вполне возможно, что к тому времени мы уже будем в тюрьме, – добавил я.
– А, ну тогда ладно, – очень просто отреагировала Мод.
На некоторое время воцарилась неловкая тишина, из которой нас вызволил судья:
– Я слышал, Мод, что ты достигла огромных успехов, я видел в газете, что ты собираешься сыграть на радио.
Мод объяснила, что участие в радиопрограмме являет собой финал внутриштатовского конкурса, и если она выиграет, то получит грант на обучение в университете, а второе место давало лишь полгранта.
– Вообще-то, я хочу сыграть на конкурсе серенаду, написанную моим отцом, – он посвятил ее мне, когда я только родилась, но это должно быть для него сюрпризом – так что ему не надо об этом знать.
– Пусть она сыграет эту вещь для нас, – попросила Элизабет, расстегивая футляр.
Мод была великодушна и не заставила себя просить дважды. Поместив темно-коричневую скрипку себе под подбородок, она сначала настроила инструмент, а затем заиграла – неистово, быстро, громко, весело, но затем темп замедлился, убавился звук, сам воздух наполнился печалью, и на этом мелодия оборвалась – золотистые волосы Мод упали на скрипку – мы зааплодировали. Но как только стихли наши аплодисменты, раздались дополнительные, откуда-то из-за кустов папоротника, затем оттуда вышел Райли. Щеки Мод порозовели, как только она увидела его. Вряд ли она бы так здорово сыграла, знай, что Райли где-то рядом и слушает ее.
Райли отослал девушек домой, попросив Мод остаться с сестрами на ночь, мало ли что может случиться, так же он попросил, чтобы они никому не говорили о том, где он сам. Девушки покинули нас с явной неохотой, но Элизабет привыкла во всем подчиняться своему брату, и поэтому вскоре мы остались в старом составе.
Мне пришлось помочь ему взобраться на наше дерево, ибо с собой он притащил свое ружье и мешок с провизией: по бутылке розового и виноградного вина, апельсины, сардины, булочки, коробку крекера и другую снедь. Содержимое его мешка подняло нам дух, и даже Долли, без ума от крекера, заявила, что Райли заслуживает поцелуя.
Но то, что он нам рассказал, было встречено с мрачным вниманием.
…Когда мы с Райли потеряли друг друга в лесу, он, как оказалось, побежал в ту сторону, откуда раздавались крики Кэтрин. Там, на лугу, он притаился и стал свидетелем моего боя с Эдди Стовером.
– А что же ты не помог мне! – воскликнул я.
– Да ты и сам здорово справился с ним. Я думаю, что Эдди тебя не скоро забудет, – я видел, как он плелся, согнувшись почти что вдвое.
Кроме того, Райли в этот момент рассудил, что ему было бы выгоднее не раскрывать свою принадлежность к нашему обществу – это давало ему возможность тайно последовать вслед за Кэтрин и людьми шерифа, а затем открыто проследить за ними уже в городке: они запихнули ее в старую колымагу-купе Эдди и повезли прямо в местную тюрьму – Райли последовал за ними на своей машине.
– Когда мы добрались до тюрьмы, там уже собралась кучка народу – так себе, ребятня, старики, а Кэтрин уже, кажется, успокоилась – и видели бы вы, как она прошла сквозь толпу, с каким достоинством… – При последних словах Райли сымитировал осанку Кэтрин, задрав подбородок чуть ли не к небу.
Как знаком был мне ее этот жест: особенно, когда кто-нибудь критиковал ее за тот или иной проступок – за сокрытие фишек в игре, за распространение глупых слухов, за то, что она не лечит зубы, наконец.
– Но как только она вошла в тюрьму, она умудрилась дать пинка какому-то особо любопытному дурню, – продолжил Райли.
В нашей тюрьме было всего четыре камеры – две для белых и две для черных. Кэтрин протестовала против помещения ее в камеру для черных.
Судья в задумчивости погладил свой подбородок:
– Так тебе удалось поговорить с ней? Ей было бы легче, если бы она знала, что кто-то из нас рядом с ней в такую минуту.
– Я стоял под окнами, надеясь, что она подойдет к окну, и тогда я поговорю с ней, но потом я услышал другие вещи.
Вспоминая детали той истории, я и сейчас не понимаю, как мог Райли так долго скрывать от нас весьма памятное событие: оказывается, наш приятель из Чикаго, тот поганый доктор Моррис Ритц, не терял времени даром и, взломав сейф Верины, исчез из города, прихватив при этом облигации на двенадцать тысяч долларов и что-то около семисот долларов наличными.
Теперь я понял, припомнив голосок Уила Харриса, почему шериф удалился с поля битвы так поспешно, – ее разборки с нами не шли ни в какое сравнение с тем, что сотворил ее новоиспеченный друг. Райли располагал лишь небольшой информацией о том, что происходило в дальнейшем: обнаружив дверь сейфа в ее офисе над бакалейным магазином открытой, Верина помчалась в отель и там узнала, что доктор Моррис Ритц выписался из отеля предыдущим вечером. Верина упала в обморок. Когда ее привели в чувство, она упала в обморок вновь, и так снова и снова – по кругу…
Смешанные чувства боролись в душе у Долли – с одной стороны, чисто сестринский порыв пойти к Верине и быть рядом с ней в эту минуту, а с другой стороны, ее я, ее эго, ее гордость сдерживали ее. Она глянула на меня глазами, полными сожаления:
– Тебе следовало бы знать, Коллин, не дожидаясь, пока тебе стукнет столько же, сколько и мне сейчас, что наш мир жуткое место.
С судьей тоже произошла какая-то перемена – теперь он выглядел на столько, сколько ему на самом деле было, печать осени жизни темной горестной тенью легла на его лицо – словно проиграл он какую-то важную игру, и восприятие Долли мира в том мрачном свете окончательно оставляет его в одиночестве… Но я знал, что это не так… ее дух был еще тот, она была настоящей женщиной…
Райли откупорил бутылку вина и разлил содержимое в четыре плошки, затем, после короткого раздумья наполнил и пятую – Кэтрин. Судья, поднимая свой бокал, произнес:
– За Кэтрин.
Мы подняли свои… и тут Долли воскликнула:
– Ох, Коллин, а ведь только мы можем разобрать, что она говорит!
Глава 5
Следующий день, среду первого октября, я никогда не забуду.
Сначала Райли разбудил меня, наступив мне на пальцы. Долли стала настаивать на том, чтобы я извинился перед ним за то, что я обругал его. Вежливость именно в утреннее время, на ее взгляд, имела огромное значение, особенно когда живешь в таких стесненных условиях. На часах судьи, висевших на ветви словно большое золотое яблоко, стрелки показывали шесть минут шестого. На завтрак у нас были горячий кофе, апельсины, крекер и холодные хотдоги. Кофе пришелся как раз кстати. Затем мы сошлись во мнении, что все, чего нам недоставало, – был кофе. Райли вызвался съездить в городок и пополнить наши запасы кофе, а заодно и проведать, что творится в городке. Он предложил мне пойти с ним:
– Его никто не увидит, если он будет тихо сидеть на заднем сиденье.
Судья возражал против этой моей поездки, называя ее безрассудным поступком. Долли же видела и чувствовала, как мне хочется поехать. Я ведь так всегда мечтал проехаться в машине Райли, и в конце концов Долли согласилась, потребовав лишь, чтобы я сменил рубашку.
Луговая трава безмолвствовала, не слышно было шороха птиц, листья были красные – как наконечники копий, будто только что побывавшие в жестоком кровопролитном бою. Прошедшее лето и наступившая осень уже основательно высушили их, и под нашими ногами они издавали сухой трескучий звук.
Вскоре мы взобрались на кладбищенский холм. Отсюда открывался изумительный вид на наши окрестности: чуть вдали прерывисто дышали, подрагивая от ветра, Приречные леса, где-то рядом акры вспаханных на зиму полей, еще дальше ампир башни здания суда и перед ним ютились дома и коттеджи нашего городка. Воздух над городком был пронизан струйками дыма, курившегося из труб и дымоходов.
Я остановился у могилы моих родителей – я и так нечасто посещал их, к моему большому сожалению, – лишь холодные могильные плиты – вот все, что осталось от них, хотя из моей памяти их живые яркие образы еще не стерлись окончательно. Я все помню – как мать моя убивалась в плаче, когда отец уезжал в другие края продавать свои безделушки, как он выбежал на улицу совершенно голый после ее смерти…
Райли помог мне нарвать последние в этом сезоне цветы, их было уже не так много, и пришлось потрудиться, прежде чем я набрал букетик для могильной плиты – ваш сын вас помнит…