– Что это за ловушка? – спрашиваешь ты у Ингрид-Гертруды-Альфонсины, улучив момент, когда охранники повернулись к тебе спиной.
– В ряды революционеров проникли контрреволюционные лазутчики. Они и заманили нас в полицейскую засаду. Слава Богу, в полиции тоже есть наши люди. Они выдают меня за штабную работницу. Запомни, тебя отправят в мнимую тюрьму; то есть тюрьма настоящая, государственная, но она не в их, а в наших руках.
Ты невольно вспоминаешь о Маране. Кто, как не он, мог замыслить подобную махинацию?
– Я, кажется, узнаю почерк вашего главаря, – говоришь ты Альфонсине.
– Кто он – сейчас не важно. Он может быть мнимым главарем и делать вид, будто работает на революцию с единственной целью содействовать контрреволюции, или откровенно поддерживать контрреволюцию, веря, что таким образом расчистит путь для революции.
– А ты работаешь на него?
– Со мной особый случай. Я настоящая революционерка, засланная в лагерь мнимых революционеров. Для конспирации я изображаю контрреволюционерку, засланную в лагерь настоящих революционеров. Хотя на самом деле так оно и есть, ведь я выполняю задание полиции, но не настоящей, поскольку я подчиняюсь революционерам, засланным к засланным контрреволюционерам.
– Если я правильно понял, засланы буквально все: и в полиции, и в революции. Как же вы отличаете одних от других?
– Сначала надо установить, кто заслал каждого засланного. Но до этого важно понять, кто заслал тех, кто заслал.
– И вы продолжаете драться до последнего, зная, что никто из вас не является тем, за кого себя выдает?
– При чем здесь это? Каждый должен исполнить свою роль до конца.
– А какая роль отводится тебе?
– Погоди, не суетись. Почитай пока свою книжку.
– Черт побери! Я потерял ее, когда меня освободили, то есть арестовали...
– Не страшно. Тюрьма, в которую тебя поместят, образцовая. Есть в ней и библиотека, куда поступают последние новинки.
– И запрещенные тоже?
– Где же им, по-твоему, еще быть, как не в тюрьме?
Ты добрался до самой Атагвитании, чтобы отыскать фальшивороманщика, а попал в плен системы, где все сверху донизу фальшиво. Или: ты был полон решимости одолеть любую преграду – леса, моря и горы, лишь бы выйти на след неустрашимого первопроходца Мараны, пропавшего во время поисков романов-рек. Однако ты натолкнулся на железную решетку тюремного общества; она протянулась по всей земле и заключила вольный дух приключений в убогие, неподвижные границы... Все это еще касается тебя, Читатель? Из любви к Людмиле ты заехал так далеко, что стал забывать, как она выглядит. Если тобой не движет больше образ Людмилы, остается довериться ее зеркальной противоположности – Лотарии...
Но действительно ли это Лотария? "Не знаю, с кем там у тебя что было. Лично я ни о какой Лотарии не слышала", – отвечает она всякий раз, как ты заговариваешь о прошлом. Видно, таковы законы конспирации. Сказать по правде, ты и сам не очень уверен, кто перед тобой... Может, это мнимая Коринна или мнимая Лотария? Ясно одно: по отношению к тебе она играет примерно ту же роль, что и Лотария. Значит, ей соответствует имя Лотария, и никак иначе ее не назовешь.
– Скажи еще, что и сестры у тебя нет.
– Сестра у меня есть. Только при чем здесь это?
– Твоей сестре нравятся сложные психологические романы, герои которых – мятежные души?
– Моя сестра вечно твердит, что ей нравятся романы, в которых чувствуется первичная, исконная, теллурическая сила. (Она так и говорит: теллурическая.)
– Вы жалуетесь, что в тюремной библиотеке вам дали неполный экземпляр книги? – произносит высокий офицер, сидящий за высоким столом.
Ты облегченно вздыхаешь. С той минуты как охранник вызвал тебя из камеры и повел по бесконечным переходам, лестницам, подвалам, предбанникам и конторам, ты дрожал мелкой дрожью и обливался холодным потом от страха неизвестности. Оказывается, все дело в твоей жалобе по поводу романа Калисто Бандеры "Вкруг зияющей ямы"! Тревога сменяется досадой, охватившей тебя, когда ты взял в руки разодранный переплет, в котором осталось с десяток-другой потрепанных страниц.
– Еще бы не жаловаться! – отвечаешь ты. – И это называется образцовая библиотека в образцовой тюрьме! Делаешь заказ по картотеке, и на тебе: вместо книги – жалкий ворох замусоленных страниц! О какой воспитательной работе среди заключенных тут можно говорить?!
Офицер за столом не спеша снимает очки и сокрушенно качает головой:
– Я не разбираю подобные жалобы. Это не входит в мои обязанности. Наш отдел поддерживает тесные связи как с тюрьмами, так и с библиотеками. Однако его деятельность намного обширнее. Мы знаем, что вы читатель, так сказать, со стажем, и хотели бы получить у вас консультацию. Силы правопорядка – армия, полиция, судебные органы – часто не могут решить, запретить книгу или все же пропустить: то не хватает времени вчитаться как следует, то в оценках расходятся, что хорошо, а что плохо, что глубоко, а что поверхностно... Только не подумайте, что мы намерены сделать из вас цензора. С помощью современной техники мы в состоянии быстро и надежно разграничить эти задачи. У нас имеется новейшее оборудование, на котором можно прочесть, разобрать и оценить любой письменный текст. Но именно надежность этой техники мы и должны проверить. В нашей картотеке вы значитесь как читатель, соответствующий среднестатистическому уровню. Кроме того, нам известно, что вы читали, пусть не полностью, "Вкруг зияющей ямы" Калисто Бандеры. Было бы уместно сравнить ваши впечатления от романа с выкладками считывающего устройства.
Офицер проводит тебя в аппаратную.
– Познакомьтесь. Это наша программистка Шейла.
В застегнутом доверху белом халате перед батареей гладких металлических тумбочек, напоминающих посудомоечные машины, прохаживается Коринна-Гертруда-Альфонсина.
– Это блоки памяти. В них заложен весь текст романа Бандеры. На выходе установлено печатающее устройство. Как видите, оно может воспроизвести роман слово в слово, от начала до конца, – поясняет офицер. Из некоего подобия печатной машинки вылезает длинная лента бумаги; со скоростью автоматной очереди она усеивается мелким, бесстрастным шрифтом.
– Тогда, с вашего позволения, я бы взял недостающие главы, – говоришь ты, ласково касаясь убористого потока текста, в котором узнаешь прозу, сопровождавшую часы твоего заключения.
– Сделайте одолжение, – отвечает офицер. – Оставляю вас с Шейлой. Она введет нужную программу.
Читатель, ты нашел книгу, которую искал. Теперь ты сможешь возобновить прерванное. Твое лицо снова озаряется улыбкой. Но неужели ты думаешь, что вся эта история так вот и будет продолжаться до бесконечности? Нет, речь не о романе, а о тебе! Доколе ты будешь покорно отдаваться на произвол судьбы? Ты энергично взялся за дело, жаждал приключений, и что же? Очень скоро твоя роль свелась к безропотному исполнению чужой воли. Ты оказался втянутым в события, на которые никак не можешь повлиять. Стоит ли тогда быть главным действующим лицом? Если тебя устраивает такое положение вещей, выходит, ты тоже соучастник этой мистификации.
Ты хватаешь девушку за запястье:
– Тебе еще не надоел весь этот маскарад, Лотария? Сколько можно проворачивать меня в вашей полицейской мясорубке?
На сей раз Шейла-Ингрид-Коринна слегка опешила.
– О ком это ты? – выдергивает она руку. – Я про твои любовные похождения знать не обязана. У меня четкое задание. Противники нынешних властей должны внедриться в механизм власти, чтобы сбросить эту власть.
– И воссоздать ее в прежнем виде! Хватит ломать комедию, Лотария! Если расстегнуть твою форму, под ней окажется другая форма!
Шейла смотрит на тебя вызывающе
– Расстегнуть?.. Попробуй...
Ты решил биться до конца; отступать поздно. Дрожащей рукой ты распахиваешь белый халат программистки Шейлы и обнаруживаешь форму офицера полиции Альфонсины; резким движением расстегиваешь золоченые пуговицы полицейского кителя Альфонсины и натыкаешься на ветровку Коринны; разъединяешь молнию ветровки и видишь петлицы Ингрид...
Оставшуюся одежду она срывает сама. Твоему взору предстают крепкие, как дыни, груди, чуть впалый живот, втянутый пупок, чуть выпуклое чрево, округлые бока обманчивой худобы, всклокоченный лобок, мощные, длинные бедра.
– По-твоему, это тоже форма? – восклицает Шейла.
В растерянности ты бормочешь:
– Нет, это нет...
– А вот и да! – выкрикивает Шейла. – Тело – это униформа! Тело – это вооруженное ополчение! Тело – это насильственное действие! Тело – это борьба за власть! Тело – это неустанная битва! Тело – это самоутверждение! Тело – это цель, а не родство! Тело значимо! Оно кричит! Вопиет! Ниспровергает! Подрывает! Совращает!
С этими словами Шейла-Альфонсина-Гертруда бросается на тебя и скидывает твою тюремную робу. Ваши голые тела переплетаются под металлическими блоками электронной памяти.
Что с тобой, Читатель? Ты не сопротивляешься? Не убегаешь? Ах, тебя это устраивает... Ах, ты тоже не прочь... Да, ты полновластный герой книги, но дает ли это право уестествлять все женские персонажи? Прямо вот так, с бухты-барахты... Мало тебе романа с Людмилой, чтобы придать всей фабуле теплоту и прелесть амурной истории? Зачем, скажи на милость, связываться еще с сестрой (или с той, которую ты принимаешь за сестру) – с пресловутой Лотарией-Коринной-Шейлой? Если разобраться, тебя к ней вовсе и не тянуло... Тебе, естественно, хочется наверстать упущенное, ведь на протяжении нескольких глав ты послушно следовал ходу событий. Но не таким же способом! А может, и в этом случае ты поступаешь против своей воли? Ты прекрасно знаешь, что эта девица все пропускает через голову. Свои замыслы она осуществляет невзирая ни на какие последствия... Это не больше чем идейная блажь... С чего вдруг ты клюнул на ее доводы? Будь начеку. Читатель, здесь все сплошная химера...
Вспышки и щелканье фотоаппарата пожирают белизну ваших судорожно снующих друг на друге нагих тел.
– Капитан Александра, опять ты разлеглась под арестантом в чем мать родила! – возвещает невидимый фотограф. – Эти моментальные фото пополнят твое личное дело... – И насмешливый голос удаляется. Альфонсина-Шейла-Александра встает и прикрывается.
– Ни на минуту нет покоя, – раздраженно фыркает она. – В работе на две враждебные разведки есть одна загвоздка: и тут и там тебя все время шантажируют.
Ты тоже приподнимаешься. И видишь, что запутался в распечатанной ленте. Начало романа изогнулось на полу, как игривая кошка. На сей раз твой собственный сюжет прерывается на самом захватывающем месте. Быть может, теперь ты все-таки сумеешь дочитать твои неистощимые романы...
Александра-Шейла-Коринна отрешенно нажимает на кнопки блоков памяти. Она снова превратилась в прилежную программистку, целиком поглощенную своим делом.
– Что-то барахлит, – бормочет она. – Все уже должно быть распечатано... Ерунда какая-то...
Ты и без того догадался. У Гертруды-Альфонсины выдался сегодня беспокойный денек, вот и нажала не на ту кнопку. Стройные ряды слов, составлявшие текст Калисто Бандеры, были заложены в электронную память, чтобы явиться на свет в любую секунду. Но после мгновенного размыкания цепи они разладились. Теперь разноцветные проводки перемалывают мельчайшие крупицы раздробленных слов: на-на-на, то-то-то, от-от-от, что-что-что, выстроенных в колонки сообразно своей частоте. Книгу уже не узнать. Она раскрошилась, сгладилась, подобно песчаной дюне, развеянной ветром.
Вкруг зияющей ямы
Когда поднимаются стервятники, значит, ночь на исходе. Так говаривал мой отец. И я слышал, как хлопают в темном небе тяжелые крылья; видел, как их тени застилают зеленые звезды. Они летели грузно; поначалу никак не могли оторваться от земли, от смутных очертаний кустарника, словно только в полете перья убеждались, что они перья, а не колючие листья. Но вот стервятники унеслись прочь; и снова появились звезды, теперь уже дымчатые. Небо подернулось зеленоватой пеленой. Светало. Я скакал по пустынной дороге в сторону деревни Окедаль.
– Начо, – сказал мне отец, – когда я умру, возьмешь мою лошадь, мой карабин, провизии на три дня и поскачешь вдоль высохшего русла до горы Сан-Иренео, пока не увидишь дым над крышами Окедаля.
– Окедаля? – переспросил я. – А что там, в Окедале? Кого мне нужно найти?
Голос отца звучал все слабее: говорил он медленно; по лицу разливалась бледная синева.
– Я должен открыть тебе тайну, которую хранил долгие годы... Это длинная история...
Отец был при последнем издыхании. Он страсть как любил вдаваться в подробности, до мелочей обсказывать всю предысторию, и я боялся, что он так и не дойдет до главного.
– Скорее, отец. Назови имя человека, которого я должен отыскать в Окедале...
– Это твоя мать... Ты не знаешь ее... Она живет в Окедале... Твоя мать ни разу не видела тебя, с тех пор как ты появился на свет...
Я ждал, что перед смертью он заговорит со мной о матери. Это был его долг. Все свое детство и отрочество я не представлял себе, как она выглядит. Я даже не знал имени, родившей меня женщины и не догадывался, почему отец оторвал меня от материнской груди и обрек на жизнь, полную тревог и скитаний.
– Кто она? Как ее имя?
Одно время я без устали расспрашивал его о матери. И отец много рассказывал. Но все это были сплошные выдумки, одна чище другой. Он представлял ее то несчастной нищенкой, то богатой иностранкой, разъезжавшей в красном автомобиле; то монашкой-затворницей, то наездницей-циркачкой; она то умирала при родах, то пропадала без вести после землетрясения. В конце концов я решил не задавать больше вопросов и дождаться, когда он сам обо всем расскажет. Едва мне исполнилось шестнадцать лет, как отца сразила желтая лихорадка.
– Я расскажу обо всем по порядку, – задыхаясь, проговорил отец. – Когда доберешься до Окедаля и скажешь: "Меня зовут Начо. Я – сын дона Анастасио Саморы", тебе придется выслушать много всякой всячины – и небылиц, и сплетен, и оговоров. Так вот, знай...
– Имя, имя моей матери, скорее!
– Сейчас. Пришло время тебе узнать...
Но время так и не пришло. Сбивчивая речь отца заплутала в бесконечных предисловиях, сменилась непрерывным хрипом и угасла навсегда. Юноша, скакавший теперь в темноте по крутому подъему на гору Сан-Иренео, по-прежнему не ведал, с какими истоками ему предстояло слиться.
Мой путь пролегал по дороге вдоль высохшего русла горной реки. Подо мной раскинулось глубокое ущелье. Закат, нависший над призрачными верхушками деревьев, не просто предвещал новый день. Этот день как бы предшествовал всем остальным дням. Он знаменовал меня, когда каждый день еще был нов, словно тот, изначальный день, когда люди поняли, что такое день.
Светало. Вскоре, развиднелось настолько, что показался противный берег реки. Вдоль берега вилась дорога; по ней, вровень со мной, ехал всадник. Через плечо у него было перекинуто длинноствольное ружье.
– Эй! – окликнул я его. – Далеко ли до Окедаля?
Всадник не оглянулся. Точнее, вышло еще хуже. На миг мой окрик заставил его повернуть голову (иначе я принял бы его за глухого), но он тут же снова устремил взгляд на дорогу и продолжал ехать дальше, не удостоив меня ответом или приветствием.
– Эй! Тебе говорят! Ты что, глухой? Или немой? – крикнул я. Но всадник только мерно покачивался в седле в такт движениям своего вороного коня.
Неизвестно, сколько времени мы ехали вместе в ночи, разделенные крутыми берегами пересохшей реки. Казалось, от источенного известняка того берега отзываются неровным эхом копыта моей кобылы; в действительности им вторил цокот вороного коня моего попутчика.
Всадник был широкоплечий малый с длинной шеей и в потрепанной соломенной шляпе. Подумаешь, важная птица, оскорбился я и в сердцах пришпорил кобылу; решил оторваться от него, чтобы не мозолил глаза. Отъехал я немного и вдруг, как по наитию, обернулся. Всадник уже успел снять с плеча ружье и вскидывал его, направляя на меня. Я мгновенно положил руку на приклад карабина, торчавшего из пристегнутой к седлу кобуры. Как ни в чем не бывало, он закинул ружье за плечо. С этой минуты мы ехали шаг в шаг, каждый вдоль своего берега, зорко приглядывая друг за другом, дабы не подставить попутчику спину. Моя кобыла подстраивалась под шаг вороного коня, как будто сообразив, в чем дело.
Так и эта повесть – подстраивается под неспешную поступь кованых копыт и взбирается по горным тропинкам к месту, хранящему тайну прошлого и будущего, вобравшему время, свернутое кольцами, точно лассо, накинутое на переднюю луку седла. Я заранее знаю, что долгий путь в Окедаль будет все же короче другого пути, который мне предстоит проделать после того, как я доберусь до этого последнего селения на краю света, на краю времени моей жизни.
– Меня зовут Начо. Я сын дона Анастасио Саморы, – обратился я к старому индейцу; он сидел, прислонившись спиной к церковной стене. – Где наш дом?
"Может, он знает", – подумал я.
Старик приподнял красные, набрякшие, как у индюка, веки. Из-под откинутого пончо выпростался длинный, сухой палец-лучина и указал на палаццо Альварадо – единственное палаццо посреди окаменевшей грязи и жалких хибар, именовавшихся деревней Окедаль. Барочный фасад, казалось, попал сюда по недоразумению, напоминая скорее кусок забытой театральной декорации. Пару веков назад это место, должно быть, считалось золотым дном. Когда же ошибка вскрылась, для недавно построенного палаццо началась эпоха медленного увядания.
Слуга, взявшийся присмотреть за моей лошадью, повел меня сквозь вереницу строений. По моим представлениям, мы должны все больше углубляться внутрь, а мы как будто, наоборот, выбираемся наружу. Из одного дворика мы попадаем в другой, словно двери в этом палаццо служат только для выхода. Иные места с первого взгляда вызывают во мне отчуждение. Иные пробуждают далекие воспоминания или только намеки на воспоминания; обнажают дремавшие в памяти впадины. Все эти ощущения призвано передать наше повествование. Увиденные картины стремятся заполнить пустующие ложбинки памяти, но, едва возникнув, окрашиваются цветом забытых снов.