- Так у тебя пистолет, дерьмо собачье? Купил? Пистолет у тебя? - достиг сознания Андрея крик Спирина, а рука собственной неподчиненной силой дергала, разрывала внутренний карман, и он с неестественной превышенной четкостью слышал чужой, железный, ударявший в уши голос: "Стоять, сволочь, стоять!" - и почему-то увидел вблизи свою вытянутую вздрагивающую руку с влипшим в нее "вальтером" и тотчас же увидел мелькнувший взлет оголенной коричневой руки Спирина, откинувшей от изголовья подушку и хватающей лежавший под ней пистолет, с которым он, видимо, не расставался. И все вдруг стало неминуемым, роковым, неисправимым ничем, все, что затем случилось в долю минуты, было уже неподчинено ему. Это было выше его гнева и ненависти - управлял неподвластный разуму инстинкт. Он сумел нажать на спусковой крючок, одновременно почувствовал удар в левое плечо, грубо столкнувший его назад, как если бы Спирин сильно ударил его палкой и, еще не сознавая, что ранен, не сообразив, что с ним произошло, хотя понимал, что стрелял он и стрелял Спирин, и тут же опять уловил его остановившиеся от ненависти стальные в красных веках глаза, неотвратимо нацеленные ему в голову поверх черного ствола пистолета. "Сейчас он меня убьет, сейчас он не промахнется! Сейчас - нет!" - вскрикнул чей-то предупреждающий о гибельной опасности голос, страшась, что сейчас остановится от нехватки дыхания сердце, Андрей закричал что-то раздирающим горло немым криком и дважды выстрелил в озверело нацеленные ему в зрачки глаза, мигом исчезшие в кроваво-белом месиве вместо лица Спирина.
Андрей стоял в жарком поту, вмиг облившем его, и вместе с тем ледяная дрожь сотрясала, била его, ноги ослабли, стали ватными. Он лишь мельком посмотрел на то, что только что было беспощадным в ожесточении Спириным, а лет десять назад единоверцем и сокурсником Тимуром, это теперь лежало возле дивана ничком, атлетической мускулистой спиной вверх, часть головы была снесена, кровь медленно вытекала из розовато-серого дымящегося месива, растекалась на ворсе ковра, и в комнате начал сгущаться сладковато-восковой запах смерти.
"Да, вот оно, все. Я убил его…" - совсем отстранение мелькнуло в сознании.
Потом почудилось: кто-то ударил его сзади по ногам, и он упал на колени, оглушенный, задыхаясь от ясного сознания, что случилось непредвиденное и необратимое в его жизни.
Он ощущал онемение в плече, зная, что ранен, что это онемение - застрявшая пуля, потрогал рукав пиджака, намокший до локтя, и была будто бы не боль, а липкая теплота набухшей материи, он сообразил, что перевязку себе не сделает, но надо остановить кровь, хотя бы ватой, хотя бы полотенцем, и пополз на коленях к двери, слева от передней, догадываясь, что дверь ведет в ванную. Да, эта была ванная, совмещенная с уборной. Он открыл дверь, поднялся на ноги, к горлу тошнотно подкатывало, и он едва успел наклониться к унитазу, его вырвало. Розово-серая дымящаяся масса, вывалившаяся на ковер, стояла у него перед глазами.
Отдышавшись, он ополоснул лицо, сорвал с вешалки банное полотенце и не вытерся, давая воде холодить кожу, скомкал и, стиснув зубы, просунул полотенце под пиджак, к плечу, придавил к ране.
"Добраться до дома… Я должен выйти на улицу. Сейчас утро… Добраться бы до дома… В передней - моя куртка, - соображал Андрей. - Накину на плечи и буду идти, прижимая полотенце к ране, чтобы не истечь кровью. Поймать бы машину… Кажется, начинает кружиться голова, как тогда, при сотрясении мозга. Надо встать, встать и выйти в переднюю… Что ж будет теперь? Суд? Тюрьма? Все равно. Просто для меня прежнего теперь нет. Был дед, художник Демидов, гениальный, мой мудрый, любимый дед… И где-то в больнице милая несчастная Таня. И есть на свете наивный ребенок, божеский человек Василий Ильич… А философствующий Мишин? А рыжий неуемный Христофоров? А непримиримый Татарников? Бред? Я говорю вслух? Перед кем я защищаюсь? От кого? От мертвой сволочи Спирина? Да, это бред… Господи, как неблагоразумно я решил им мстить!.. За мою родную, мою поруганную Россию?.. Мстить?.. Я не один… и все русские, все… старики и младенцы… мстить… мне наплевать на ваш суд… Василий Ильич, святой… читал, цитировал вслух глупости из газет и вскрикивал, ужасался, и вылетала вставная челюсть. И дед хохотал… Дед пытался быть выше всего, а я не смог… Милый, мудрый… "Возмездием ты разрушишь душу". Ненависть? Возмездие? Разрушишь душу? А за стеной омоновец сказал: "Хочешь, за десять баксов я ей грудь оторву, вот этой рукой оторву…"
И все пробуя встать и не вставая, Андрей сидел на краю ванной, его правая рука, прижимавшая к плечу полотенце, была уже мокрой, тепло-липкой, кафельная стена, гири и гантели в углу и длинный обвисший махровый халат Спирина на вешалке обволакивались слоистым туманцем, невесомо плыли в воздухе, размывались в каком-то протяжном птичьем звоне, щебете, и в полусознании, не слыша своих слов, как бы видя их, он думал, говорил вслух, мысли путались и вместе с появившимся надменным презрением к себе проносилось в душе жестокое ослепляющее отчаяние, боязнь, что нельзя остановить кровотечение, что он не сможет добраться до дома - вот выйдет из ванной, спустится в лифте во двор, на улицу и там где-нибудь упадет от потери крови. Уже весь рукав туго овлажнел, прилип к предплечью горячим компрессом, а когда он увидел свою залитую кровью каменеющую кисть и красную лужицу на кафельном полу, пришло решение дойти до телефона в комнате, где лежал Спирин, позвонить по "03", вызвать "Скорую помощь".
Дребезжащий звук в передней, перебиваемый громким стуком и голосами за дверью, заставил его через силу прислушаться - и по дребезжащему звуку вверху, над головой, по восклицающим голосам, долетавшим откуда-то издали, похоже, с лестничной площадки, он догадался, что звонили и стучали в квартиру. И тогда с медлительным насилием над всем телом он встал и, держась за стену, прошел в переднюю, пахнущую обувью и резиной. Не смолкал, назойливо трещал звонок над головой, с лестничной площадки приглушенно врывались, покрывая друг друга, голоса:
- Тимур Михайлович, откройте дверь!
- У вас что-то случилось?
- Идиоты! Вы что, в свидетели рветесь?
- Были слышны выстрелы! Мы взломаем дверь!
- Черта с два ее сломаешь! Она - стальная! Он пугался гостей, ха-ха!
- Сейчас мы милицию! Сейчас вызовем милицию!
- Тимур Михайлович! Тимур Михайлович!.. И тут слева от двери странно глянуло на Андрея незнакомыми глазами отчужденное, истончено бледное, без кровинки лицо с намертво сжатыми губами, с розоватой подковкой шрама на левой щеке ниже виска, он не в ту же секунду понял, что слева в передней было зеркало, и опаляющей искрой промелькнуло в сознании: "Кто же это? Неужели это мое лицо? Неужели это я?"
Он открыл дверь, раздался женский визг, заскользили перед ним белые пятна лиц, вытаращенные глаза, он услышал испуганные вскрики:
- Что такое? Что такое? Кто это?
- Да он ранен! Что тут произошло? Где Тимур Михайлович? Кто вы такой?
- Чужой! Вор, грабитель! Осторожно, он будет стрелять! Не толпитесь! В сторону, в сторону!
- Не суйтесь! На вид прилично одет! Весь в крови! Кто он такой?
- Убийца! Не видите?
- У него оружие!
На их передернутых криком лицах острыми бликами прыгало какое-то жадное всасывающее выражение голого страха, и Андрей с гадливостью, смутно видя и презирая этот стадный страх в метавшихся перед ним лицах, выкаченных глазах, это хищное и жадное любопытство к его крови, насквозь пропитавшей полу пиджака, жестом великой усталости бросил пистолет на пол, колени подогнулись, его потянуло вниз, и, уже лежа в передней на влажно набухающем теплотой коврике, выдавил шепотом, усмехаясь наклонившимся над ним людям дикой усмешкой, разодравшей его слипшиеся губы:
- Сделайте одолжение… Вызовите милицию.
Минут через сорок прибыла милицейская машина, после нее - "Скорая помощь", и по дороге в больницу, то теряя сознание, то приходя в состояние реальности, ускользающей, заслоненной болью, он горячечно бредил, стонал, тщась в забытьи понять, что с ним, где он, почему рядом над его головой чье-то иссеченное крупными морщинами чужое лицо, сверху глядевшее на него из-под козырька милицейской фуражки, и кратковременно проясненным сознанием улавливал нечто омерзительное, гибельное, близко видел сползшее с дивана большое мускулистое тело Спирина, студенистую массу, расползавшуюся из затылка по ворсу ковра. И тогда душу Андрея переполняло не раскаяние, не жалость - все ненавистное, отвратительное, враждебное в его жизни, мучившее до этой минуты, внезапно и непоправимо кончилось, как только исчезла жестокая правда убитого им Спирина, все исчезло, и отчаяние нахлынуло удушливым, ослепляющим туманом, и ожгла мысль, что началось все другое, откуда нет скорого выхода, и это чувство захлестывало так сильно и так безнадежно, что каменные слезы застряли в горле, он глотал их и не мог проглотить.
"Что со мной? Спаси и сохрани, я истекаю кровью. Только бы не умереть в машине… Бермудский треугольник? Кто это говорил о Бермудском треугольнике? Зачем? Для чего? Неужели я умру в машине? Или в тюрьме? Значит, так неблагоразумно я решил им мстить? И разрушил душу? Нет, нет, нет! Кто же это сказал: простить бы их, они сошли с ума? Ах, да, тот, в свитере, интеллигентный милиционер… Кого простить? Как? И в этом прощении вся правда? Нет, нет! - кружилось и сталкивалось в затемненном сознании Андрея. - Но почему меня так морозит и колотит дрожь? И почему губами я чувствую холодный мокрый лоб мамы? Откуда-то из-за кладбищенских деревьев прыгал тогда на плечи острыми когтями мелкий ледяной дождь… Драгоценная моя мама… Только бы она во всем простила меня…"
Пожилой, с седыми висками милиционер, угрюмо слушавший бессвязные слова убийцы, смотрел на его обескровленное, в бреду лицо, выражавшее и страдание, и решимость, и боль, съеживал выпуклые морщины на лбу. А едва приоткрывались отуманенные глаза раненого, он, кашлем в кулак стараясь вернуть его к действительности, прокуренным баском внушающе бормотал:
- Сын у меня старше твоих годков, бухарь беспробудный, сидел, дурак, за поножовщину… А ты, парень, видать, еще не порченный, против закона, как против бульдозера - голый. Признание - кому нужно? Вслух - молчи. Нет и нет - и все тут. Неумное бредишь. Ежели так счеты сводить? Зачем же ты его как-никак грохнул? Иначе бы как… Чтоб шито-крыто. Какой такой треугольник? Эх, парень, интеллигент… Ведь жизнь себе свихнул из-за супротивника своего…
И недоверчиво косился на плоские, мертвецки желтые ступни, которые равномерно подрагивали от тряски машины на краю соседних носилок, все более высовываясь из-под простыни, закрывавшей голову и тело убитого.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
С утра он был в хорошем расположении духа, сделал на балконе легкую гимнастику, чувствуя себя особенно отдохнувшим, выспавшимся, молодым, затем пятиминутный контрастный душ в сине-сиреневом кафельном раю; душистая, пахнущая заграницей пена на кисточке, мягко щекочущей подбородок, прикосновение бритвы к щекам, оставляющее белизну чистой кожи, умный взгляд в зеркале, седина на висках, приятная сухость черт (он давно привык к своему патрицианскому лицу) увеличили ощущение здоровья, телесного благополучия, домашнего тепла пушистого купального халата. Кроме того, он был доволен неплохими денежными делами, устойчивым положением в клинике.
Низко висевшее над крышами осеннее солнце, ровное, водянистое, царствовало в кухне, аккуратненькой, сверкающей никелем, белейшей скатертью, английским кофейником и фарфоровой чашечкой с кофе, приготовленным старательной домработницей. Профессор серебряными щипчиками положил два кубика сахара, неспешно размешал дымящийся нежным южным запахом нектар, с наслаждением отпил маленький глоток, после чего, удобно положив ногу на ногу, по привычке потянул с каталки стопку свежих газет и начал просматривать, откусывая белейшими, вставленными в Швейцарии зубами сухарик с изюмом. Его не занимали ни политика внутренней жизни, ни информация о забастовках шахтеров, ни новости искусства. Его привлекало в основном то, что было связано с его профессией - столичный криминал, хроника происшествий, почасту переплетенных с проблемами наркомании и катастрофически расширяющимся наркобизнесом, с продавцами наркотиков, обвально заполнившими в последние годы Москву. Хроника на сегодня была мелковатой, мало интересной, он отложил газеты, допил кофе, потянулся к египетским сигаретам, предчувствуя удовольствие от вкуса хорошего табака, но тотчас маленький заголовок на первой полосе в самом низу "Московской правды" кинулся ему в глаза и он, не дотянувшись до сигарет, снова взял газету, разложил ее на колене.
"Загадочное убийство на Лужниковской улице". В короткой хронике сообщалось следующее:
"Вчера в 11.00 на пульт дежурному службы "02" поступило сообщение от жителей дома 25, что в одной из квартир на пятом этаже прозвучали выстрелы. Вскоре на место происшествия прибыли сотрудники правоохранительных органов. Оперативники обнаружили в квартире труп руководителя крупнейшего частного охранного агентства "Гарантия" Спирина Т. М., убитого выстрелом в голову из немецкого пистолета системы "вальтер". Предварительный осмотр показал, что убитый был в состоянии сильного алкогольного опьянения. Владелец пистолета, небезызвестный журналист Андрей Демидов, тяжело раненный в плечо, оказался в той же квартире, не намереваясь никуда скрываться. Будучи в трезвом состоянии и находясь в сознании, на первый же вопрос заявил сотрудникам, что убийцу далеко искать не нужно, стрелял в господина Спирина он и причины убийства покажет на суде. Арестованный Демидов истекал кровью и был направлен в больницу. Ведется расследование загадочного происшествия, не похожего на ординарное бытовое убийство.
Всего за минувшие сутки в Москве было зарегистрировано 99 преступлений, из которых "по горячим следам" раскрыто 68. Было совершено три убийства, раскрыто два. 28 раз изымались наркотики. Два человека пропали без вести. Задержано 9 преступников, находящихся в розыске.
Сводка пресс-службы ГУВД столицы".
Профессор отложил газету, прикрыл глаза, кончиками холеных пальцев прижал переносицу, как это делают, трогая зажимы пенсне, и сидел так минут пять в неприятнейшем раздумье.
В час утреннего обхода больных Бальмонт-Суханов задержался около 13-й палаты, попросил сестру оставить его одного, вошел к Татьяне Ромашиной, как всегда со строгой приветливостью на сухощавом выбритом лице, и спросил:
- Как мы себя чувствуем, дружок, в это великолепное осеннее утро?
Она молча и неподвижно глядела на аристократично отполированные ногти профессора, и ее изможденное, серое, в одутловатостях, будто избитое лицо чуть-чуть вздрагивало, в ее припухших от сна или измучившей бессонницы глазах плавал и застывал стеклянный ужас. Профессор спросил:
- Что мы молчим?
- Доктор… - искусанными губами охрипло прошептала Таня и сглотнула так трудно, что выгнулось горло. - Доктор, мне приснилось, что меня засыпали землей… Как страшно, как было душно…
- Ну, сновидения бывают самыми нелепыми. Их надо моментально забывать. Заставлять себя забывать, - сказал Бальмонт-Суханов и помял пальцы под взглядом Тани. - Я хотел сказать вам следующее, дружок, к великому моему сожалению. Вам, по всей вероятности, придется оставить мою клинику, дорогая девочка. Плата за вас не внесена. А каждый день пребывания у меня стоит немалых денег. Ваши друзья привезли вас и исчезли.
Таня покусала шершавые, в фиолетовых подтеках губы, чтобы унять их безудержную нервную дрожь, выговорила:
- Пожалуйста… позвоните Андрею Демидову. Пожалуйста… Я вас прошу…
- Вправе ли я звонить? Как мне стало известно, он куда-то уехал надолго из Москвы, - солгал профессор, находя в этом целесообразность объяснения.
- Уехал? Он? - не поверила она и села на постели, беспомощная, худенькая, жалкая.
- К сожалению, его нет в Москве. У вас есть родители?
- Нет, нет! - вскрикнула Таня, как перед наваливающимся на нее страхом неотвратимости. - Они меня ненавидят!.. Доктор, я боюсь. Я не хочу…
- Что вы не хотите?
- Я не хочу умирать…
- Голубчик, все живое, абсолютно все, не хочет умирать. Но наша с вами человеческая жизнь, дружок, в современном жестоком мире не более чем… извините, вот это, - проговорил Бальмонт-Суханов и в незавершенной усмешке повел седеющей бровью в сторону стены, за которой в соседней палате глухо зашумела вода в ванной или в унитазе. - Да, не более, чем звук воды, - договорил он. - И ваша жизнь, и моя… Поэтому не надо бояться смерти, дружок. И тогда она задержится в пути.
Таня судорожно засмеялась, потом закрыла лицо и, захлебываясь неутешными рыданиями, упала головой на подушку, вскрикивая:
- Я не хочу, я не хочу! Я не хочу!..
- Хорошо, хорошо, - сказал печально Бальмонт-Суханов. - Я оставлю вас на месяц. Что дальше будет - посмотрим.
Был тихий конец октября 1996 года, пора последнего листопада, улицы Москвы стояли в густом тумане.
1995–1999 гг.