- И долго, Егор, ты этим чудовищем будешь дразнить гусей? - спросил Василий Ильич насупленно. - Мистер Хейт, по-моему, ошеломлен твоим диким реализмом. Он ничего не видит, кроме твоей картины.
- Прекрасно! Мистер Хейт, позвольте спросить, вам нравится моя работа? - с преувеличенной любезностью обратился Егор Александрович к американцу. - Она трогает вас? Или?..
Мистер Хейт проворно повернулся к Демидову острым аскетическим лицом.
- О да, - сказал он. - Это страшно. Это символ.
- Символ?
- Здесь написано название: "Катастрофа", - ответил мистер Хейт, выпукло произнося слова, чтобы преодолеть акцент. - Это - нет. Это - нет. Это тотальный символ - гибель. Это - смерть. Здесь под колесами Россия - русские. Так? Да? - Он снова перевел взгляд на картину: - Это безумие. Катастрофа России…
Егор Александрович, щурясь, смотрел на заостренное лицо мистера Хейта, сохраняя любезное настроение легкомысленного творца, которому, между прочим, небезынтересно знать мнение о своих вещах.
- Извините, мистер Хейт, я хотел сказать не вполне то, что вы думаете, - возразил он с намеренной невозмутимостью. - Вы понимаете картину через край… прямолинейно. Я отнюдь не политик. Я думал, если хотите, сказать о трагедии случайности. Такое может быть и в Америке. Вся человеческая жизнь - случайность, которая обрывается, как паутина, в одночасье. Вот моя мысль, мистер Хейт, никакой политики.
- О нет! - выговорил мистер Хейт. - Случайность - это закон. Вы тут… показали финал России, финал русских. Это политика. Вы не эстет. Вы реалист. Очень реалист.
- Я живописец, мистер Хейт.
"Дед лукавит, играет под простачка, а американец не так уж наивен", - подумал Андрей, невольно соглашаясь с американцем, потому что эта картина вызывала роковой ужас перед случайной гибелью двух людей на грязной осенней дороге и что-то несравнимо большее, непоправимое, случившееся со всеми, и безысходное чувство общей беды стягивало горло.
- Вы… большой живописец, но… но большой пессимист, - сказал мистер Хейт, выделяя слова. - Россия не будет гибнуть, не будет умирать. Россия пойдет к Европе и Америке, будет демократия, будет… как это называется… не святая Русь, а цивилизованная жизнь… так, так будет.
Шум голосов в мастерской затихал, все начали прислушиваться к разговору, обступая американца, трое нетрезвых живописцев, похожих друг на друга, как родные братья, оставили в покое бутылки на закусочном столе и сунули бороды между плечами слушателей. Переводчик Игорь Григорьевич, этот тихий соломенноволосый мальчик, обеспокоенно глядел в затылок американца, и две журналистки, то ли искусствоведки постперестроечного периода, две возвышенные девицы, до предела затянутые в нечто серебристое и кремовое, волнисто покачивались, как гусеницы, за спиной мистера Хейта, бледными ручками протягивая к его выбритому подбородку черные прямоугольнички заграничных микрофонов.
- Какого шута вертитесь тут со своими игрушками, многопочтенные девы? Откуда вы появились? - вдруг рявкнул невежливо Егор Александрович. - Не мешать! Брысь отсюда! Чтоб следа вашего не было! Брысь, пока не схлопотали ата-та по тощим ягодицам, извиняюсь за медицинскую фразеологию!
- Вы дикарь! Какое вы имеете право? - завизжали девицы, рассыпая вокруг себя пепел от сигарет.
- Мы - из телевидения! Как вы можете в мастерской выдающегося художника произносить такие слова!
И выкрикнув это залпом, девицы кинулись к толстому парню, неповоротливо топтавшемуся в толпе с громоздкой телевизионной камерой на плече.
- Жора, ты снял эту сцену, Жорик? Ты не слышал, не слышал? Представить нельзя, чтобы в доме академика Демидова так издевались над прессой и работниками телевидения!
Парень таращил глаза, оловянные капли пота скатывались по круглым его щекам, висели на подбородке.
- Кто вас оскорбил, девочки?
- А вот этот телеграфный столб с бородой!
- Да это сам знаменитый Демидов, козочки! - прыснул парень, поправляя камеру на плече и роняя капли пота с подбородка. - Он еще и не такое способен… Для него ни Бога, ни черта!..
- Ах, вот оно что! Знаменитости все позволено! Дикий дом! - пискнули козочки и с достоинством, извиваясь спинами, заскользили к выходу из мастерской.
А Демидов, не слыша и не слушая щебет оскорбившихся козочек, был всецело занят иностранцем, спрашивал его с простоватым интересом:
- А что вы называете, мистер Хейт, цивилизованной жизнью, которую вы прочите России?
- Культурная жизнь… э-э… комфорт… свобода… э-э… демократия…
- И если взглянуть на Америку нагишом, то урбанистическое и торгашеское безумие, - вставил Демидов и крякнул так густо, что у Игоря Григорьевича вздрогнули длинные волосы на плечах. - Должен вам сказать, мистер Хейт, - продолжал Демидов, - что я ненавижу то, что в насмешку вместо жизни дали нам российские демократы и всяческие ничтожества под знаменем любви к народу. Наша свобода - абсурд. И ваша - также. А что касается вашей цивилизации, то в Америке меня до головокружения потрясла мягчайшая, как вата, туалетная бумага. Отнюдь не живопись и не скульптура. Здесь у вас - сплошь пустыня Сахара. Да-с!
- Так уж все? - выставили бороды трое живописцев, задышав водочным перегаром. - Вы не признаете американскую живопись?
- До крайности! За малым исключением! Бездарно! А вы, молодцы, кто такие? Угарные юмористы? - громыхнул Демидов и рубанул по воздуху кулаком с такой силой, что трое тут же нырнули за чужие спины. - В музеях современной живописи, мистер Хейт, я зевал так, что у дантиста пришлось вправлять челюсть. Вывихнул к чертовой матери!
Узкие скулы мистера Хейта покрылись смуглыми пятнами.
- Я думаю… Я люблю… обожаю русскую живопись. У меня маленький музей в Филадельфии. Иконы. Пейзажи. Жанр. Я думаю: мой музей будет грандиозный. Конечно, не музей Гугенхейма, он будет не очень богат, но… Я думаю у вас купить… Мне нравится ваша страшная картина.
- Прекрасный выбор, мистер Хейт, - поддержал Игорь Григорьевич глубокомысленно. - От нее как-то не по себе… и хочется думать…
Демидов, опустив веки, долго оглаживал, расправлял бороду, потом сказал:
- Увы, картина не может быть продана, мистер Хейт.
- Почему, господин Демидов?
- Сто тысяч долларов вы за нее бесспорно заплатить пожалеете, я вижу по вашим глазам, - проговорил Демидов, продолжая размышляюще охорашивать бороду. - За двадцать же или пятьдесят тысяч я вам ее не отдам. Это так же бесспорно, как хвост осла - не веер леди Уиндермир.
Мистер Хейт на это острословие расточительно заулыбался, отчего его лицо, морщинистое, с желтизной волнения, превратилось в сплошные фарфоровые зубы.
- Мы поговорим. Найдем разумный результат. Но я повторю: я не Хаммер. У меня нет миллиардов.
- Зачем мне ваш Хаммер, торгаш и ростовщик! В голодный год этот господин скупал в России картины за бесценок! - рассердился Демидов. - В общем так. Картина не продается. Не закончена… - И он погрузил руку в бороду, словно выискивая запутавшуюся фразу. - Вот так… Не хотите ли купить пейзаж? М-м… выбирайте, если есть желание. Уверен: в вашем музее таковых не водится.
- Разве картина не закончена? - изумился Игорь Григорьевич. - А что? Что в ней не закончено?
- Она будет закончена в день икс, в день моей смерти, - вскользь бросил Демидов. - Мистер Хейт, пройдите сюда!
Он мотнул головой на выставленные вдоль стены пейзажи - там выделялось огромное ночное небо, в светлеющих дымках весенних облаков, с взошедшим среди голых берез Марсом, переливающимся красно-синим огнем, он пылал над спящими крышами маленького поселка, где в колее дороги после дождя красновато блестела вода. Под этим пейзажем - алым, обещающим радость пространством разливался на краю степи бесповоротный час рассвета, и обильные летние травы были полны прохлады и росы. Рядом - звонкий погожий октябрьский день, серебристо-туманное солнце над заборами замоскворецкого переулка, ветер заламывает шляпку на голове молодой женщины, заваливает листьями мостовую, радиатор одинокой у тротуара машины. Потом - ночь, зимняя окраина Москвы, сараи, за черным полуразрушенным куполом церковки мутноватое зарево отдаленного города, вокруг - ни живой души, сугробы, фонари, уходящие в сумрак, пустой, почему-то освещенный изнутри трамвай на кольце. Возле этого ночного одиночества - вдруг перенасыщенный светом июль, знойный сад, сверкание зелени, тени под яблонями, девочка в ситцевом платье, лежащая на траве, со стебельком ромашки в зубах. И опять - серый осенний денек на оголенном бульваре Москвы, навалы листьев, безмолвие аллей…
Старые и новые пейзажи деда вызывали у Андрея неуловимо-сладостное чувство далеких видений, и тогда ему казалось, что он с утратой невозвратной радости вспоминал детство и не мог до конца вспомнить почему-то непостижимое, когда-то виденное и уже забытое, ушедшее в теплую дымку детского сна.
- Я думаю, здесь что-то вам понравится, мистер Хейт. Я занят и печальным, и прекрасным, несмотря ни на что. Я не одержимый ювелирщик, не пишу на кончике ногтя, но здесь везде я, моя любовь и слабость, - сказал Демидов, взял бутылку со стола и тут же шумно хе-хекнул: - Вы что - не пьете? Ваш фотоаппарат не способен заменить рюмку.
- А вы пьете, господин художник?
- Много, но часто, - благодушно сострил Демидов. - А вы, как видно, не горазды.
- У меня был сердечный приступ. Я бросил. И курить, и пить.
- По-охвально в высшей степени, - протянул Демидов, комически восторгаясь. - Представьте себе, у меня два года назад случился инфаркт, а я и пью, и курю. Потому что знаю: судьбу не перехитришь и не объедешь на мерине. А я, старый мерин, бегу и прихрапываю, бегу и прихрапываю, как писал Толстой в письме к Тургеневу.
- И напрасно бежишь и… это самое… не жалеешь талант, - с осторожным укором вставил Василий Ильич. - Жжешь свечу с обеих сторон.
- Василий Ильич прав, - сказал Андрей, между тем хорошо зная, что внушать своенравному деду правила поведения бесполезно. Он раз и навсегда выбрал собственную роль и не изменяет себе.
- Как видите, мистер Хейт, вместе со своими предками я пашу и землю, и облака. Так что вам тут нравится? - спросил Демидов, не без занозистого интереса наблюдая американца, обегающего цепким взглядом пейзажи. - Ну, я вижу, эти пейзажи вам не по цене. Самый дешевый десять тысяч баксов, как говорят сейчас. Посему в память о посещении моей мастерской дарю вам вот этот мотивчик. Для вашего музея. И мы квиты. Андрюша, заверни, голубчик, в бумагу и перевяжи шпагатом.
Андрею нравился этот пейзаж - набухшее, медное в морозном пару солнце сквозит в инистых ветвях сплошь белой березовой рощи - и в душе не одобрил широкий жест деда. Вокруг Демидова сгрудились гости, заглядывая через плечи американца, державшего в жилистых пальцах небольшой, отдающий русской стужей пейзаж. Опять возникли трое нетрезвых художников, задрав бороды, дыша водкой в затылки столпившихся, зашептались осипшими голосами: "Старик с ума сошел. Подарил шедевр. Маразм и пущание пыли в глаза. Охренение перед иностранцем, что ли?"
- Я оч-чень благодарен, господин Демидов, - выговорил мистер Хейт. - Но я хотел бы покупать ту большую картину "Гибель России". Так называется?
- У меня нет такой картины, - отрубил Демидов и сделал вид, что не понимает, о чем идет речь. - Какая еще к черту "Гибель России"? Где?
Мистер Хейт быстро обернул голову к картине:
- Эта.
- Во-первых, не "Гибель России", а "Катастрофа". До гибели еще не дошло. Россия - страна непредсказуемая. Во-вторых, картина не продается по причине ее незаконченности, а закончу я ее тогда, когда одной ногой буду стоять в могиле. В-третьих, никак не допру скудным умишком, почему камень преткновения - именно эта работа? Выставите ее в своем музее, и американцы будут задыхаться от злорадства, что русский народ раздавлен, и об этом пишут сами русские художники? Так, что ли?
- Нет, нет, господин Демидов, - вскричал мистер Хейт. - В вашей картине очень такое!.. Это русская панихида. Это смерть. Я люблю и уважаю Россию, мистер Демидов. Я очень… Это гробница народа. Это грустно…
- Гробница? Фу ты, ну ты!.. Демидов фыркнул с такой зверской свирепостью, что Игорь Григорьевич принялся поправлять галстук.
- Ну-с, если вы любите и вожделеете видеть в моей картине гробницу народа, то в первую очередь - это моя личная гробница! Я хочу быть народом, мистер Хейт! Если вы желаете видеть панихиду по России, то я буду молить Бога дожить до тех дней, когда со страшным грохотом и воплями лопнет и ко всем хренам развалится американская империя! Со всем вашим мировым грабежом и жандармскими правами человека, которые есть бардак, вранье! Ваши проповедники говорят, что американцы народ богоизбранный. Это так же верно, как чихание мыши назвать революцией. Дьявольщина в чистом виде! Я не могу вам ответить любезностью. Я не люблю Америку!.. Панихида! Гробница! Черт знает что!
- Егор Александрович, - шепотом остановил Игорь Григорьевич, умоляя. - Я вас очень прошу. Мистер Хейт не самый плохой американец…
- Плевать я хотел на то, кто из нас хороший, а кто лучший, - продолжал издавать фыркающие звуки Демидов, перекатывая свои грозные смоляные глаза на американца. - Именно ваша Америка, страна фальшивой бодрости и машинно-деловых роботов, - именно ваша страна паскудно разваливает Россию! И всякая наша предательская сволочь изнутри, пятая колонна, как вам известно!
Мистер Хейт, обороняясь, оттолкнулся от воздуха обеими руками, выставив ладони, в то же время обнажая сплошные зубы, которые должны были означать улыбку.
- О нет, не так, мистер Демидов! - заговорил он тоном дипломатического несогласия, в котором сквозила тонкая насмешка. - Как это не обидно сказать? Не американцы… Русские предали русских. И это их слабость… и в конце концов гибель… Это ваше поражение…
- Ох вы, шекспировский могильщик! - захохотал Демидов. - Ишь как! А мне позвольте доложить вам, уважаемый мистер Твистер, что киношный "хеппи-энд" в жизни не бывает! Не тратьте наивных надежд на поцелуи победы! Ваши штаты утверждают во всем мире свою власть, похожую на жестокость сутенера! Какое это к дьяволу демократическое государство, да еще богоизбранное! Вот вам: Ирак, Босния, Россия - везде, где кровь и грабеж, там ваш американский запах! Лопнете, треснете, как воздушный шарик, - дай-то Бог, поскорее! Лопнете с большой вонью - под аплодисменты всего мира и останетесь вне памяти! Почему? Да потому что изгадили весь мир, и мир вас люто ненавидит! Погибнет Россия, погибнет и Америка, да и вся Европа дружно загниет, как червивый банан! Вы талдычите про панихиду по России, а это панихида по Америке!
- Нет, вздор! - воскликнул мистер Хейт, весь заостряясь. - У русских остался талант художественный, но… но нету таланта воли, силы… нету сил у русских времен упадка… Русский характер деградировал…
- Да я вижу, вы диспутант, а не овечка от искусства! - загремел Демидов. - Ну, давайте, давайте всласть поругаемся, выясним наши милейшие отношения, без дипломатического слюнтяйства. Для этого у нас был министр иностранных дел Козырев, который обмазал слюнями весь Запад и всю Америку! Образцовый слуга народа! Так что же? Русские деградировали, потеряли волю, силу и прочее? А ну-ка, попробуем, мистер Хейт, сначала старым запорожским способом, а? Подержи-ка, Вася, ценные вещи…
Демидов сунул оторопевшему Василию Ильичу бутылку и рюмку и с бесовской задиристостью, шевеля бровями, начал засучивать правый рукав куртки, обнажая совсем не стариковские бицепсы, по-молодому, пожалуй, даже хвастливо поиграл ими, и Андрей, зная непредсказуемость деда, подумал: "Ну, дедулю понесло. Что же он сейчас отчебучит? Переиначить он себя не может и не хочет".
- Егорушка, оставь мистера в покое, не пугай ты иностранцев молодечеством! - взмолился Василий Ильич, неудобно прижимая бутылку к груди. - А то, понимаешь, создаешь международный скандал.
- Не надо это, - жалобным шепотом выдохнул Игорь Григорьевич. - Господи, пронеси…
- Если пронесет, примите закрепительное. Лучше - камфара-рубини, - посоветовал Демидов.
И по-медвежьи двинулся к столу с закусками, где разом замерли, перестали жевать, сказал чрезмерно успокоительно: "Минутный антракт, господа", - после чего раздвинул вправо и влево тарелки и рюмки, протер освобожденное место салфеткой, прочно поставил локоть на край стола и глянул на мистера Хейта мерцающими веселым вызовом глазами.
- Прошу! Сейчас и убедимся насчет таланта воли. Ну! Кто чью руку положит?! Я одинокий пахарь и одинокий солдат. Танков у меня нет.
В мастерской притихли голоса, среди гостей вспыхнул смешок и смолк, все смотрели на американца, вероятно, предполагая, что тот ответит шуткой (так подумалось и Андрею), но было странно видеть, как желто-меловой бледностью покрылось лицо мистера Хейта, как узкий рот его собрался в скобку, после чего он деловито снял пиджак, откинул его на гипсовый бюст Бетховена и сейчас же стал расстегивать запонку на правом рукаве. Его фигура, обтянутая белой сорочкой, показалась прямой, мускулистой, жесткой, как железный стержень. Он засучил рукав на жилистой руке, подошел к столу, нервно произнес:
- Таким способом вы хотите победить Америку, мистер Демидов? Вы можете своими бицепсами руку мне сломать, но… так Америку не победите. О нет…
- Дедушка, к черту эту игру, - заговорил Андрей со сдержанным раздражением. - К чему тебе нужно изображать ой ты гой еси добра русского молодца? Ты ничего не докажешь мистеру Хейту, тем более - он трезв, а ты немножко напозволял.
Впечатлительный Игорь Григорьевич в полуобморочном состоянии вскричал потрясенным голосом:
- Разумеется, разумеется! Ради Бога, не надо силы, не надо ничего доказывать друг другу неинтеллигентными методами! Мы ведь цивилизованные страны! Мистер Хейт! - Он бросился к американцу, развеивая по плечам волосы. - Нам пора ехать в мастерскую Коржева. Он ждет нас в двадцать три тридцать. Мистер Хейт, я возьму подаренную вам картину, а вы, умоляю, умоляю, надевайте пиджак! Вы, простите, не передумали? - заискивающе он закивал Демидову, не решаясь взять картину, еще не упакованную Андреем.
- Какого дьявола! - Демидов выпрямился у стола и, довольный произведенной суматохой, взглянул на мистера Хейта, зябко поеживающего плечами. - Все! Кончено! Я вас не задерживаю, господа хорошие! Хотя жаль! Как известно, янки уважают только военную и физическую силу. И боялись до сих пор одну-единственную Россию. Не так ли, мистер Хейт? - спросил он, опуская рукав куртки. - Правда, наш малопочтенный президент отлакировал языком ягодицы… то есть поясницу американскому коллеге и поставил себя на колени. Гуд бай! Ауф виедерзеен! Аривидерчи! Нахскледене! Довидзенья! Оревуар! Тенк ю и прочее и прочее. Подарки назад я не беру, драгоценный Игорь Григорьевич, это не в славянской традиции! До скорого свидания на баррикадах!
И рукой сделав в воздухе какой-то замысловатый знак прощания, он повернулся спиной к мистеру Хейту, налил себе водки, выпил, закряхтел и, не обращая внимания на выходивших из мастерской мистера Хейта и Игоря Григорьевича, обратился к гостям с неотразимой шутовской серьезностью:
- Прошу прощения, если я кого-либо шокировал срамословными речами и неэстетическим действом! Прет ужасающая невоспитанность и плебейство, а перенастроиться на старости нет резона. То есть - подвести натуру под правительственные реформы. А вот перед прекрасным полом - мои особые извинения за лексикон старого солдата. Прошу быть снисходительнее.