- А ты точно знаешь, что твой босс не покатит на тебя, что мы тут хлещем его бухло? - поинтересовался Макканн, то ли не расслышав, то ли игнорируя мой вопрос. Он крутил пустую пивную бутылку, рассматривая через нее одно из Амброзовых витражных окон.
- Да я же тебе говорил, - сказал я. И я ему действительно говорил. Макканн всегда это спрашивает, и я всегда говорю ему, что все путем. - Все путем, ему это до лампочки.
- Точно?
- Точно, точно. Сам-то он завязал. Сказал мне, бери сколько хочешь.
Макканн окинул взором ящики алкогольной продукции, нагроможденные в церкви наряду с прочими моими СЭВ-овскими трофеями, и задумчиво поскреб подбородок.
- Продать бы ведь мог, если самому не нужно.
- Не так-то это сразу. Растаможка… и все такие дела. А ему возиться неохота.
- Да, если он такой богатый… Ничего, если я… - Макканн показал мне пустую бутылку.
- Милости просим, - сказал я. Макканн встал и пошел за очередной бутылкой.
- А ведь я так ни разу и не видел этого парня, ты знаешь это, Джимми? Он что, вообще сюда носа не кажет?
- Последний раз он тут был… ну, с год назад. Или чуть больше.
- Так как там, говоришь, его фамилия?
Макканн открыл бутылку открывашкой, привязанной к концу скамейки, и приложился к горлышку.
- Уэйрд.
- Странная фамилия.
- Странный парень.
- А он не думает часом снести эту халупу и отгрохать здесь административный корпус?
- Не может. Здание должно остаться как оно есть, потому-то ему отдали его за гроши.
- А потом, наверное, еще и заложил, да?
- Не думаю, - сказал я, не совсем уверенный, прикалывается Макканн или всерьез. - Он же богатый. Оригинал.
- Ну да, - горестно кивнул Макканн, - если ты богатый, то ходишь в оригиналах, а если бедный, тебя тут же объявят психом и запихнут в психушку.
- Чин дает определенные привилегии.
- Вот то-то, дружище, и оно.
Некоторое время мы пили молча. Макканн снова окинул взором штабеля бухла.
- Все это очень здорово, но мне чего-то хочется пинту родного, крепкого. Сходим в "Грифон"?
- Пошли, самое время перекусить.
"Грифон" - это наша основная местная забегаловка: приличная, с дешевой едой, не испорченная наплывом клиентов, но достаточно оживленная. Я так никогда и не отряхнул со своих ног впитанные в детстве вкусы и упорно предпочитаю пироги, бобы и чипсы в "Грифоне" пятизвездному бифштексу аиpoivre со сладким укропом, спаржей, courgettes и молодой картошкой в "Олбани"… не говоря уж о том, что для "Олбани" пришлось бы переодеваться. А пожалуй что и в душ сходить. Мы изготовились к выходу в свет. Я собрал пустые бутылки и по пути к двери закинул их в ковш русского бульдозера. Прежде чем куда-то там идти, мне нужно было разжиться наличными.
- А на хрена ему все это хозяйство? - вопросил Макканн, указывая своей многоцелевой башкой на коммунистическую технику. Я распахнул маленькую дверку, прорезанную в одной из огромных - как на складе, в них без труда прошел бы двухэтажный автобус - дверей главного входа и оттащил Макканна от польского самосвала (полного пустых водочных бутылок).
- Это не его, - соврал я. - Это строители оставили.
- Ну да, конечно, - отозвался Макканн уже снаружи, застегивая куртку и с ненавистью глядя через улицу на сверкающий (тонированное зеркальное покрытие) фасад конторы "Бритойл". Когда я покупал церковь, здесь была попросту дыра, а в начале этого года на месте былой дыры вознесся административный комплекс. В аккурат к падению мировых цен на нефть и объявлению о сокращении штатов. Я остановился рядом с Макканном, глядя на искаженное отражение церкви в зеркальных, ступенчатых стенах.
- Кошмар и убожество, - констатировал Макканн. - Дыра и та была лучше.
- Ты дряхлый, ублюдочный реакционер, - сказал я, сбегая по ступенькам паперти на улицу.
- Реакционер? Я? А ты папист недорезанный! - Он догнал меня и пошел рядом. - Это не мы реакционеры, не такие, вроде меня, ведь что же тут реакционного в том, чтобы пытаться сохранить историческое наследие, пусть и такое, как простая дырка в земле; реакционеры - это все эти долбаные предприниматели и акционеры, пытающиеся подлатать капиталистическую систему, повернуть вспять неумолимую поступь истории, и какими бы красивыми словами ни пытались они…
Макканн долдонил про прогресс и регресс, акционеров и реакционеров, капитализм и коммунизм всю дорогу до банка, где я ссудил ему десятку.
А всю дорогу назад, к "Грифону", я думал о теледепеше Рика Тамбера, пытаясь угадать, о чем же это он желает побеседовать, а еще больше - тревожась, по какой это причине он сформулировал свою мысль таким образом - таким, как сформулировал.
Ведь к этому привыкаешь - к тому, как люди формулируют свои мысли, как они используют слова, привыкаешь и начинаешь понимать, на чем сделан акцент. Стараясь припомнить Рикову более-менее среднеатлантическую манеру выражаться, я не мог отделаться от ощущения, что если Рик пишет "Это будут хорошие известия", он, вероятно, имеет в виду, что "Это будут хорошие известия", в отличие от каких-то других, нехороших. А может, это просто мания преследования, обычное для меня дело.
Могло ли случиться нечто такое, о чем я все еще не знаю? Да запросто; я по возможности избегаю газет, телевизора и радио. А что касаемо моих Информационных Загулов, они случаются не так уж часто - раз в два месяца или около того.
В период Информационного Загула я беру напрокат несколько телевизоров, покупаю себе приемник и подписываюсь на все мыслимые и немыслимые газеты и журналы. Я читаю все подряд, я круглый день не выключаю радио, я смотрю по телевизору все, что показывают: мыло и рекламу, викторины и детские передачи. Добротный, полноценный Информационный Загул длится порядка недели, я выхожу из него с красными от недосыпа глазами и более-менее стойким отвращением к тому, что нам впаривают под маркой популярной культуры.
В промежутках между Загулами я читаю немногим меньше, но почти исключительно книги и журналы - журналы, где нет новостей. Таким образом, большую часть года я почти не соприкасаюсь с внешним миром; начнись, например, новая война, я узнаю о ней последним, когда на оконных стеклах появятся косые кресты из бумажных полосок, а по улицам потянутся нестройные колонны людей с тележками и детскими колясками.
Так что же я там такое проспал? На какое всем - кроме меня - известное событие намекает Тамбер?
Да нет, бред это все, паранойя. Наверняка Рик не настолько четок и последователен, чтобы выискивать в его писаниях такие тонкости. Его эпистолярный стиль прямо зависит от того, давно ли он принял понюшку кокаина, плотно ли пообедал, сошелся или расстался с очередной своей пассией. Так-то оно так, но тревога меня не покидала.
А пока я там прохлаждался,
Ты уже летела домой.
И не читал я твою записку -
Обо всем догадался сам.
Бросил ее в остывший камин,
Встал и ушел в загул,
А она лежала там, пепел на пепле,
И горела в моем мозгу.
Ничего особенного… но ее мотив все крутится и крутится у меня в голове, а мои старые песни никогда не предвещали ничего хорошего ни мне, ни другим. Мое проклятье, мой злой рок, назвали бы меня при рождении Ионой, и дело с концом… Мистер Мордой-в-грязь, капитан Кривокософф… На пороге "Грифона" я спросил:
- Так что, этот мужик не был слепым?
- Нет, - твердо ответил Макканн. - Я никогда не связываюсь со слепыми…
- Молодец.
- …а то у них эти, палки.
- Макканн… - Я повернулся и увидел ухмыляющуюся, подмигивающую рожу.
- Нет, - повторил он, открывая дверь. - Я в жизни не мочил слепых.
Глава 4
В августе 1974 года, гуляя по Эспедер-стрит, я столкнулся с Джин Уэбб.
Некоторое время назад мы с Джин встречались и даже были почти любовниками, балансируя на самой грани этого "почти". Наши свидания проходили обычным для подростков образом: дальние, в тени, столики пабов (не дай бог кто обратит внимание, что мы несовершеннолетние), неуклюжие поцелуи под железнодорожным мостом - классическая, в общем, картина. У Джин была очень хорошая улыбка, но больше всего я запал на ее высокий (пять футов девять, дюйма на три-четыре больше, чем у средне-Фергюсли-парковой девушки) рост, все-таки не так далеко нагибаться. Мы мучительно, до полного онеменения стеснялись друг друга, что, однако, не мешало нам прекрасно ладить в том, что не требует особых разговоров.
Не знаю уж почему, но с ней я становился особо, сверх всякой меры неуклюжим и бестолковым. Я лил ей на колени пиво и лимонад, я оттаптывал ей ноги; гуляя с Джин по улице, я ставил ей подножку; вставая из-за столика, чтобы сходить к стойке бара или в туалет, я заезжал ей локтем в голову; я цеплял ее роскошные рыжие волосы своими пуговицами, как-то раз я умудрился зубами в кровь разбить ей губу, а другой раз в парке, когда мы играли в конный бой с еще одной, вроде нас, парочкой, я споткнулся, упал и случайно перекинул Джин через себя в кусты, потом она неделю ходила вся ободранная и в синяках. А верх моих достижений - это когда я ждал ее в том же самом парке, сидел себе на скамеечке, смотрел вроде как в никуда и напевал про себя какие-то мелодии. Она подкралась ко мне сбоку и только было наклонилась, чтобы крикнуть "У-у-у!", как я ее почувствовал, вскочил с намерением облапить и поцеловать, но вместо этого долбанул несчастную девочку головой в подбородок, вырубил начисто.
Все, в общем-то, обошлось, через пару минут Джин пришла в себя; я рвался отвести ее в больницу, но она отказалась и даже настояла, чтобы мы пошли на дискотеку, как и собирались, однако синяк под подбородком - это синяк под подбородком, никуда его не спрячешь, и ей потребовалась уйма усилий, чтобы убедить своего папашу, что я и не думал избивать его крошечную девчушку, а то он совсем было настроился навестить меня, да не один, а прихватив за компанию обоих ее старших братьев. По тому, как поглядывали на меня потом эти верзилы, было видно, что у них очень чешутся руки.
Думаю, именно этот случай определил (во всяком случае - для меня) наши отношения и - несмотря на все дальнейшее, несмотря на, не знаю уж как считать, бывшую между нами или не бывшую кульминационную интимность - ознаменовал начало конца, причиной которого стало неуютное сочетание обычного для подростков смущения и горькой уверенности, что моя неискоренимая неуклюжесть делает меня абсолютно несовместимым с этой конкретной девушкой.
Мы старались изо всех сил. Она покорно сносила все травмы и ушибы, я же, делая очередную глупость, мужественно скрывал свое отчаяние. Я и прежде мечтал о том, как стану богатым и знаменитым, но теперь в этих мечтах присутствовала и Джин. Станет ли она ограничивать мою свободу или создаст домашний очаг, надежную базу, куда я смогу возвращаться? Кроме того, я размышлял, каким образом можно надежно выяснить, любишь ты женщину или нет.
Я посвящал ее в свои мечты. Она слушала, улыбалась и не отпускала никаких шуточек. Сев на своего конька, я мог не слезать с него часами; захлебываясь и заикаясь, я живописал ей, каким знаменитым я стану, сколько денег заработаю. Она целовала меня и позволяла мне щупать через свитер и блузку ее грудь, а иногда, когда мы лежали в ее спальне на полу, а в гостиной орал телевизор, даже пускала мою руку под юбку. Случалось, она поглаживала вспученную мотню моих брюк, но зайти дальше мы попросту не смогли бы, даже сумей я убедить ее в привлекательности такой идеи, - куда там, когда за стенкой этот телевизор и каждую секунду ожидаешь, что в дверь постучится ее мама и спросит, не хотим ли мы еще чаю. Я говорил ей, что увезу ее от всего этого - в Лондон, в Париж, Нью-Йорк, Мюнхен…
Я оставил школу, поступил на работу и гордился своим новым статусом самостоятельного, зарабатывающего себе на жизнь мужчины, но все еще жил дома. Джин продолжала учиться и собиралась поступить в художественный колледж. Иногда она сидела с ребенком одной из маминых знакомых, и я тоже забегал туда несколько раз. И вот однажды, почти, ну, совсем-совсем почти, но не совсем…
На другом полу, в комнате, освещенной только голубым мерцанием другого телевизора, звук мы прикрутили, чтобы слышать, если хозяева вернутся, младенец мирно спал в комнате прямо под нами; уйма кувырканий, яростных, до синяков, поцелуев и тяжелого пыхтения, и наконец я подумал: "Ну, вот оно!" - и пальцы на молниях, и тонкий хлопок стянут вниз и отброшен в сторону, и головокружительный запах женщины, хвоя и море, и ошеломительное тепло ее вокруг моей ладони, и ее пальцы, сомкнувшиеся на мне.
Смятение, пот и неуклюжесть, если бы юность умела… ждать годами, а потом секунда, и все кончено. И сословные предрассудки. Позднее я встречал девушек, которые раскидывали ноги по первому намеку и даже без оного, но ни в коем случае не при свете, которые ничуть не задумывались о риске подзалететь, но ни за что не брали в рот. А еще странные туземные обычаи, вроде как с этой девчонкой из нашего Фергюсли, которая подралась на школьном дворе, а когда ее с немалым трудом утихомирили, ни за что не хотела говорить, какие такие страшные слова, сказанные противницей, заставили ее очертя голову броситься в бой. В конце концов, после долгих увещеваний, девочка решилась повторить это немыслимое оскорбление. "Мисс, - сказала она, захлебываясь от рыданий, - она… она сказала, что я ебаная КО-РО-ВА!"
Короче говоря, когда Джин почувствовала ладонью, что еще немного, и все, и перехватила меня в рот, я имел все основания изумиться. По некоей шкале, о которой болтали ребята, такой способ стоял очень, необычайно высоко; мамочки, да это было вообще почти за гранью реальности! Мне как-то не пришло в голову, что а вдруг она просто боялась испачкать ковер.
Всякие там продолжения отпадали начисто; с минуты на минуту должны были вернуться родители покладистого младенца. К тому же у нас не было контрацептивов. Позднее я не раз подумывал, что во всем Пейсли не нашлось бы подростков, равных нам по рассудительности, и - в самые тоскливые свои моменты - очень жалел, что мы не плюнули на всякие там последствия и не пошли дальше, как делали все остальные.
И только следующим вечером, сидя с Джин в пабе, я узнал, что, если говорить чисто технически, я лишил ее невинности. Сперва я даже не поверил, хотя вроде бы и помнил, что что-то там вроде бы поддалось нажиму; мне казалось совершенно невозможным, чтобы вот так, рукой, пальцем, почти без усилий, но она была абсолютно уверена и ничуть не жалела, только смеялась.
И все же.
Может, я все равно чувствовал неловкость и чувствовал, что никогда от этой неловкости не отделаюсь. Может, я не понимал, почему она все равно считает, что пока не надо, почему она никогда больше не приглашала меня посидеть с тем младенцем и почему она так ни разу и не пришла в квартиру, куда я вскоре перебрался, даже когда точно было известно, что сожители мои в отлучке и не скоро вернутся. Не знаю. Но как-то так вышло, что она от меня отдалилась, и я этому не помешал.
Той весной Джин помогала своей маме мыть окна и упала; она сломала руку, сломала ключицу и сильно расшибла голову, ее родители очень беспокоились, нет ли сотрясения. Вечером того же дня я примчался в больницу, но мне там сказали, что пускают только родственников; я хотел объяснить, что я близкий друг и что завтра я уезжаю в отпуск, но не сумел изъясниться связно, они, пожалуй, даже и не поняли, чего я там бормочу. Я покинул жаркие, сверкающие чистотой и прочно пропахшие лекарствами коридоры больницы весь взмокший и красный как рак.
Я ведь и действительно уезжал завтра в отпуск; мы с парой товарищей решили взять палатки и устроить вылазку на Арран . И устроили. Дождь лил почти не переставая. Пять дней кряду я мучился жутким похмельем. Мы вернулись домой раньше намеченного, насквозь промокшие и без гроша в кармане; мучимый раскаянием, что не повидал Джин перед отъездом, - мог же, в конце концов, и задержаться, - я три недели набирался храбрости, чтобы навестить ее, а к тому времени, как набрался, все их семейство уехало отдыхать.
Пока Джин где-то там прохлаждалась, я начал кадрить девушку из Эрскина по имени Линди; в ней было без малого пять футов одиннадцать, а ее папаша владел баром, где иногда выступали местные группы… впрочем, эта история тоже быстро сошла на нет.
И вот теперь, гуляя по Эспедер-стрит, я снова встретил Джин Уэбб, и у меня было такое чувство, словно мы и вообще не расставались, хотя прошел уже без малого год.
Господи, как же мне было тогда хорошо, я чувствовал себя на провербиальный миллион долларов, словно сорвал джекпот в лотерею, получил гарантию бессмертия и поменялся телами с Дэвидом Боуи, и все это сразу. Президент Земного Шара, Властелин Вселенной.
У нас уже был контракт на запись, и прямо сейчас, пока я гулял по Эспедер-стрит, к нам, на север, тяжело тащился непристойно огромный аванс - весьма внушительная цифра вместо паровоза, а за ней целая цепочка нулей-вагончиков, и все это громыхало по проводам каких-то там линий связи, по которым осуществляются переводы денег между банками Лондона и Глазго.
Я увидел Джин, заорал, замахал руками, подбежал к ней, подхватил на руки и несколько раз прокрутил в воздухе - ни разу не уронив. Я смеялся как помешанный, говорил ей, что со дня на день стану знаменитостью, и безапелляционно заявил, что мы должны сию же минуту обмыть это дело. Она улыбалась и не возражала.
На следующий после знакомства с Дейвовой командой день я едва дождался вечера и пошел к ним на репетицию. Я нервничал, нервничал гораздо сильнее, чем можно бы ожидать. Нервничал много сильнее, чем перед самым трудным экзаменом, и едва ли меньше, чем у двери директорского кабинета в ожидании неминуемой порки. Можно бы, конечно, вспомнить и гораздо худшие ситуации из моего сопливого детства, когда папаша входил в крутой штопор и мы сидели вечером, в пятницу там или субботу, сидели, ждали его и заранее дрожали, но это же совсем другое дело, это не какая-то там нервотрепка, а дикий, слепящий ужас. Почувствуйте, как говорится, разницу.
Номер 117 по Сент-Ниниан-террас оказался большой, на отлете стоящей виллой, да там и все дома были в этом роде. Между проезжей частью и тротуаром идет широкая, засаженная деревьями полоса. Низкие каменные заборы, не изуродованные ни одной надписью, ни одним рисунком. За заборами живые изгороди вида до странности аккуратного - словно через них никогда не продирался ни один мальчишка, над ними никогда не летали школьные ранцы. К дому примыкал двухместный гараж размером с нашу квартиру, но несравненно ее чище. По краям широких, чуть приоткрытых ворот гаража пробивался свет, из-за них доносились обрывки гитарных риффов. Я подтянулся, расправил плечи, проверил, на месте ли мой кадык, миновал большую, с поместительным кузовом машину, припаркованную на щебеночной дорожке, перехватил поудобнее свою древнюю, с темной родословной, басуху, увернутую в пару больших "вулвортсовских" пластиковых мешков, и распахнул боковую дверь.
Все уже были в сборе. Я малость припозднился - мои младшие братья играли в допрос пленного вьетнамца, и один из них ("американец") связал другого шнуром все той же многострадальной басухи.