- Что ты там видишь? - спросил он.
Я открыла глаза и увидела картину, на которой не было женщины.
- Ой!
Я так быстро выпрямилась, что халат упал на пол, и я наступила на него, попятившись от ящика.
- Извините, сударь, - пробормотала я, убирая ногу. - Я сегодня же выстираю халат.
- Не обращай внимания на халат, Грета. Что ты видела?
Я сглотнула. Я ничего не понимала и была немного напугана. То, что я увидела в ящике, было или дьявольское наваждение, или что-то католическое и мне непонятное.
- Я видела картину, сударь. Но она была меньше размером и на ней не было женщины. И все как будто поменялось местами.
- Да, изображение проектируется вверх ногами, и правая и левая сторона меняются местами. Для этого там вставлены зеркала.
Я не понимала ни слова.
- Но…
- Что такое?
- Мне непонятно, сударь. Как туда попала картина?
Он поднял и встряхнул халат. На лице его была улыбка. Когда он улыбался, его лицо становилось похоже на распахнутое окно.
- Видишь вот это? - спросил он, показывая на трубку, вделанную в меньший ящик. - Это называется "линза". Она сделана из специально обточенного стекла. Когда свет от этой сцены, - он показал в угол, - проходит через линзу и попадает в ящик, здесь воспроизводится изображение.
Он постучал пальцем по молочно-белому стеклу.
Стараясь понять, я так напряженно на него смотрела, что у меня на глазах выступили слезы.
- Что такое "воспроизводится", сударь? Я не знаю этого слова.
У него в лице что-то изменилось, словно до этого он смотрел поверх меня, а сейчас поглядел на меня.
- Это значит - рисуется. Как на картине.
Я кивнула. Мне больше всего на свете хотелось убедить его, что до меня доходит смысл его слов.
- Как широко раскрылись твои глаза, - вдруг сказал он.
Я покраснела.
- Да, сударь, мне говорили, что я имею привычку широко раскрывать глаза.
- Еще раз хочешь посмотреть?
Мне вовсе этого не хотелось, но я не могла в этом признаться. Подумав секунду, я сказала:
- Я погляжу, сударь, но только если вы выйдете из комнаты.
Это его, казалось, удивило и позабавило.
- Хорошо, - сказал он и протянул мне халат. - Я вернусь через несколько минут и, прежде чем войти, постучу в дверь.
Он ушел, закрыв за собой дверь. Я держала халат в трясущихся руках и думала, что, может быть, мне только притвориться, что я посмотрела в ящик. Но он поймет, что я солгала.
Кроме того, мне было любопытно. Без него я могла думать о том, что я там увижу, без особого страха. Я глубоко вдохнула воздух и посмотрела в глубь ящика. На матовом стекле мне было видно неясное отражение стоящих в углу предметов. Когда я накрыла голову халатом, картинка стала "воспроизводиться", как он сказал, все отчетливее - стол, стулья, желтая гардина в углу, стена с географической картой, керамический горшочек, поблескивающий на столе, оловянная миска, пуховка, письмо. Они все были "воспроизведены" на плоской поверхности матового стекла. Картина - и одновременно не совсем картина. Я потрогала стекло пальцем - оно было гладким и прохладным, и на нем не было никаких следов краски. Я сняла халат, и картинка опять потускнела. Но я все еще ее видела. Я опять накинула на голову халат, закрывший мне свет из окон, и увидела яркие краски. Они казались даже ярче и сочнее, чем на самом деле.
Теперь мне стало так же трудно оторваться от ящика, как было трудно отвести взор от дамы с жемчужным ожерельем, когда я впервые увидела ее на картине. Когда я услышала стук в дверь, я едва успела выпрямиться и сбросить с головы халат.
- Посмотрела, Грета? - спросил он, войдя в комнату. - Внимательно посмотрела?
- Я посмотрела, сударь, но мне все же неясно, что я там увидела. - Я поправила капор.
- Удивительная штука, правда? Когда мой друг показал мне ее в первый раз, я так же удивился, как и ты.
- Но зачем вам глядеть в нее, сударь, когда вы можете смотреть на свою картину?
- Ты не понимаешь. - Он постучал по ящику. - Это - орудие. Оно помогает мне видеть - для того, чтобы я мог правильно изобразить все на картине.
- Но вы же можете все это видеть и собственными глазами.
- Верно, но глаза видят не всё.
Мои глаза невольно метнулись в угол, словно для того, чтобы обнаружить нечто скрытое от меня раньше за пуховкой, едва видневшейся в тени от синей ткани.
- Скажи, Грета, - продолжал он, - ты думаешь, что я просто рисую то, что стоит там в углу?
Я посмотрела на картину, не зная, что ответить. В этом вопросе был какой-то подвох. Что бы я ни ответила, я ошибусь.
- Камера-обскура помогает мне по-иному увидеть то, что там стоит. Увидеть больше.
Заметив мое озадаченное выражение, он, видимо, пожалел, что зря распинался перед глупой девчонкой. Он закрыл ящик, а я сняла с плеч халат и протянула ему:
- Сударь…
- Спасибо, Грета, - сказал он и взял халат. - Ты уже окончила уборку?
- Да, сударь.
- Тогда можешь идти.
- Спасибо, сударь.
Я быстро собрала швабру, тряпку и ведро и ушла. Дверь со щелком закрылась за мной.
Я много думала над его словами. Над тем, что ящик помогает ему увидеть больше. Хотя я не понимала почему, я чувствовала, что он прав. Потому что ощущала это в его картине с дамой, примеряющей жемчужное ожерелье, и потому что я помнила его панораму Делфта. Он видел то, что было недоступно другим. И поэтому город, в котором я жила всю жизнь, открылся мне на картине заново. И поэтому женщина на портрете стала красивее, оттого что на ее лицо падал солнечный свет.
Когда я пришла в мастерскую убираться на следующий день, ящика уже не было, а мольберт стоял на прежнем месте. Я посмотрела на картину. Раньше я находила в ней только незначительные перемены. Сейчас же мне сразу бросилось в глаза, что географическая карта исчезла и из картины, и со стены. Стена была теперь пустой. И картина от этого выиграла: очертания женщины были более четкими на фоне бежевой стены. Но меня эта перемена огорчила - она была слишком внезапной. Этого я от него не ожидала.
Окончив уборку, я пошла в мясной ряд. Меня одолевало какое-то беспокойство, и я не глядела, как обычно, по сторонам. Я помахала рукой нашему прежнему мяснику, но не остановилась перекинуться с ним парой слов, даже когда он позвал меня по имени. В нашей палатке хозяйничал один Питер-младший. После того первого дня я видела его несколько раз. Но это всегда происходило в присутствии его отца. Отец занимался со мной, а Питер стоял в глубине палатки. Сейчас же он сказал:
- Здравствуй, Грета. А я все ждал, когда ты придешь.
Какие глупости он говорит, подумала я: я прихожу за мясом через день.
Он отвел глаза, и я решила ничего ему не отвечать.
- Пожалуйста, три фунта говядины для рагу. И потом, у вас еще остались сосиски, которые позавчера продал мне ваш отец? Девочкам они очень понравились.
- К сожалению, сосисок не осталось.
Позади меня встала женщина, дожидаясь, когда он меня обслужит. Питер взглянул на нее, потом спросил меня, понизив голос:
- Вы можете немного подождать?
- Подождать?
- Я хочу вас кое о чем спросить.
Я отошла в сторону, и он занялся женщиной. Мне это не понравилось - я и так была не в своей тарелке. Но у меня не было выбора.
Когда он отпустил мясо женщине и мы остались одни, он спросил:
- В каком районе живет ваша семья?
- На Ауде Лангендейк, в Квартале папистов.
- Нет, я имею в виду ваших родных.
Я смутилась - надо же сделать такую ошибку!
- На канале Ритвельд, недалеко от ворот Ку. А в чем дело?
Наконец-то он посмотрел мне в глаза:
- Ходят слухи, что в этом квартале были случаи заболевания чумой.
Я отшатнулась. Глаза у меня расширились от ужаса.
- И что, установлен карантин?
- Пока нет, но, говорят, сегодня объявят.
Позже я поняла, что он, видимо, справлялся обо мне. Если бы он уже не знал, где живет моя семья, он не стал бы говорить мне о чуме.
Я не помню, как добралась домой. Питер-младший, наверное, сам положил мясо мне в корзину, но я помню только, как я прибежала обратно, поставила корзину у ног Таннеке и сказала:
- Мне надо поговорить с госпожой.
Таннеке рассматривала содержимое корзины:
- Сосисок не купила и ничего не купила, чем их заменить! Что с тобой? Иди сейчас же обратно в мясной ряд.
- Мне надо поговорить с госпожой, - повторила я.
- Что случилось? - подозрительно нахмурилась Таннеке. - Ты что-нибудь натворила?
- Квартал, где живут мои родные, могут закрыть на карантин. Мне надо к ним сходить.
- Ах вот что, - нерешительно проговорила Таннеке. - Не знаю, что тебе сказать. Тебе придется спросить разрешения у госпожи. Она сейчас с моей хозяйкой.
Катарина и Мария Тинс были в комнате с распятием. Мария Тинс, по обыкновению, курила трубку. Когда я вошла, они замолчали.
- Что тебе нужно, девушка? - буркнула Мария Тинс.
- Прошу вас, сударыня, - обратилась я к Катарине. - Я узнала, что квартал, где живет моя семья, могут закрыть на карантин. Мне бы хотелось их повидать.
- Что? И принести сюда заразу? Ни в коем случае! С ума ты, что ли, сошла?
Я посмотрела на Марию Тинс, что еще больше взбесило Катарину.
- Я сказала - ни в коем случае! Это я решаю, что тебе разрешить, а что запретить. Ты что, забыла?
- Нет, сударыня, - сказала я, потупив глаза.
- Я тебя и по воскресеньям туда не буду отпускать, пока опасность заразы не минует. Иди же, чего ты здесь торчишь? У нас дела.
Я вынесла во двор грязное белье и села спиной к двери: мне никого не хотелось видеть. Я отстирывала платье Мартхе и плакала. Когда я почувствовала запах трубки Марии Тинс, я вытерла глаза, но не обернулась.
- Не будь дурочкой, милая, - раздался у меня за спиной голос Марии Тинс. - Ты ничем не можешь им помочь, и тебе надо позаботиться о собственной безопасности. Ты же умница - неужели ты этого не понимаешь?
Я ничего не ответила. Через некоторое время запах трубки исчез.
На следующее утро хозяин пришел в мастерскую, когда я подметала пол.
- Мне очень жаль, что твою семью постигло такое несчастье, Грета, - сказал он.
Я подняла на него глаза. Его взгляд светился сочувствием, и, набравшись смелости, я спросила:
- Вы не знаете, сударь, карантин уже объявили?
- Да, вчера утром.
- Спасибо, сударь.
Он кивнул и повернулся идти. Но тут я сказала:
- Можно мне у вас еще что-то спросить, сударь? Про картину.
Он остановился в дверях:
- Что такое?
- Когда вы смотрели в ящик, он сказал вам, что из картины надо убрать карту?
- Да, сказал. - Он впился в меня взглядом, как аист, увидевший зазевавшуюся рыбешку. - А тебе картина больше нравится без карты?
- Да, она стала лучше.
Вряд ли я осмелилась бы сказать ему такое в другое время, но беда, постигшая моих родных, прибавила мне дерзости.
Он улыбнулся такой теплой улыбкой, что моя рука судорожно стиснула веник.
Работа валилась у меня из рук. Меня не покидала тревога за мою семью, и мне было безразлично, чисто ли я вымыла полы и хорошо ли солнце выбелило простыни. Когда я раньше старалась изо всех сил, никто ни разу меня не похвалил, но все заметили, когда я стала работать небрежно. Лисбет пожаловалась, что я дала ей фартук с пятнами. Таннеке ворчала, что я так мету пол, что пыль оседает на посуде. Катарина несколько раз отругала меня - за то, что я забыла погладить рукава ее рубашки, за то, что вместо селедки я купила треску, за то, что не уследила за очагом и огонь потух.
Проходя мимо меня в коридоре, Мария Тинс пробормотала:
- Возьми себя в руки, девушка.
Только в мастерской я убиралась так же старательно, как прежде, соблюдая его приказ ничего не сдвигать с места.
Когда наступило первое воскресенье, в которое мне не позволили пойти домой, я сначала не знала, что с собой делать. В нашу церковь я пойти тоже не могла - она была в закрытой зоне. Но и в доме мне оставаться не хотелось. Не зная, что делают католики по воскресеньям, я все равно не хотела находиться среди них.
Они ушли все вместе на службу в иезуитской церкви. Девочки надели нарядные платья, и даже Таннеке приоделась: на ней было бежевое шерстяное платье, и на руках она держала Иоганна. Катарина шла очень медленно, опираясь на руку своего мужа. Мария Тинс заперла за собой дверь. Я стояла на площадке перед домом, раздумывая, куда пойти. В стоящей напротив нашего дома Новой церкви колокола пробили время.
В этой церкви меня крестили, подумала я. Неужели меня не пустят туда на службу?
Я прокралась в огромную церковь, ощущая себя мышью, забравшейся в богатый дом. Внутри был прохладный полумрак. Гладкие белые колонны вздымались ввысь, подпирая потолок, который, казалось, был почти так же далеко, как небо. За алтарем стояла величественная мраморная гробница Вильгельма Оранского.
Я не увидела ни одного знакомого лица. На скамьях сидели люди в темной одежде, которая была гораздо более модно скроена и сшита из более дорогого сукна, чем мне когда-нибудь придется носить. Я присела в укромном местечке за колонной, но, поминутно ожидая, что кто-нибудь спросит, что я здесь делаю, почти не слышала службы. Когда она кончилась, я поспешила уйти, пока ко мне никто не подошел. Я обошла кругом церкви и посмотрела на наш дом, стоявший по другую сторону канала. Дверь все еще была заперта. Видно, католические службы продолжаются дольше наших, подумала я.
Я пошла в направлении своего родного дома и остановилась, только дойдя до ограждения, у которого дежурил солдат. Улицы с другой стороны ограждения были пустынны.
- Как там дела? - спросила я солдата.
Он пожал плечами и ничего не ответил. Ему было явно жарко в шляпе и плаще, потому что, хотя солнце скрывалось за облаками, было тепло и даже душно.
- А список умерших где-нибудь есть? - с трудом выговорила я.
- Пока нет.
Это меня не удивило - списки всегда вывешивались с опозданием, и к тому же были неполными. Куда точнее были слухи.
- Вы не знаете… не слышали про старого мастера Яна?..
Подошли еще люди и стали задавать те же вопросы.
- Я ничего не знаю, - сказал солдат. - Ждите, когда вывесят списки.
Я попыталась расспросить солдата, караулившего у шлагбаума на другой улице. Этот говорил со мной дружески, но тоже ничего не знал о моих родных.
- Могу порасспрашивать кругом, - сказал он с улыбкой, - но только не даром…
Он окинул меня жадным взглядом, и я поняла, что речь идет не о деньгах.
- Как тебе не стыдно! - вспыхнула я. - Хочешь воспользоваться горем людей?
Но солдат беспечно улыбнулся - ему не было стыдно. Я забыла, что при виде молодой женщины у солдат возникает только одна мысль.
Вернувшись на Ауде Лангендейк, я с облегчением увидела, что дверь открыта. Я проскользнула внутрь и провела остаток дня во дворике, читая свой молитвенник. Вечером я легла спать без ужина, сказав Таннеке, что у меня болит живот.
В мясной лавке Питер-младший отвел меня в сторону, пока его отец занимался с другой покупательницей, и спросил:
- Вы что-нибудь знаете о своих родных?
Я покачала головой:
- Пробовала узнать, но никто ничего не говорит.
Я не смотрела ему в лицо. Меня смущала его забота. У меня было такое ощущение, будто я ступила с лодки на землю, а земля закачалась у меня под ногами.
- Я постараюсь узнать, - сказал Питер не терпящим возражений тоном.
- Спасибо, - помолчав, сказала я. Что я буду делать, если он действительно что-нибудь узнает? Он ничего от меня не требовал, как тот солдат, но я буду ему обязана. А я не хотела быть обязанной никому.
- На это может уйти несколько дней, - тихо сказал Питер. Потом передал отцу говяжью печень и вытер руки о фартук.
Я кивнула, глядя на его руки - лунки ногтей были заполнены кровью.
Придется, наверное, к этому привыкать, подумала я.
Теперь я каждый день ждала похода на рынок с еще большим нетерпением, чем уборки мастерской. И страшилась его тоже. Особенно я боялась того момента, когда Питер-младший поднимал на меня глаза. Я вглядывалась в них - узнал ли он что-нибудь? Мне хотелось узнать о своих родителях и сестре, но пока я не знала, я могла надеяться.
Прошло несколько дней. Каждый день я или покупала мясо у них в палатке, или проходила мимо после того, как побывала в рыбном ряду. Питер каждый раз просто качал головой. Но вот наступил день, когда он глянул на меня и отвел глаза. Я знала, что он мне скажет. Я только не знала, кто из них троих заболел.
Мне пришлось подождать, пока Питер не кончил обслуживать нескольких покупателей. У мня кружилась голова, и я даже хотела сесть на пол, но он был забрызган кровью.
Наконец Питер-младший снял фартук и подошел ко мне.
- Заболела ваша сестра Агнеса, - тихо сказал он. - Ей очень худо.
- А мои родители?
- Они пока здоровы.
Я не стала спрашивать, какой ценой ему удалось это узнать.
- Спасибо, Питер, - прошептала я, впервые назвав его по имени.
В его глазах я увидела сочувствие. И то, чего я боялась, - надежду.
В воскресенье я решила навестить брата. Я не знала, известно ли ему о карантине и о болезни Агнесы. Я рано вышла из дому и прошла пешком до его фабрики, которая стояла за городской стеной недалеко от Роттердамских ворот. Когда я пришла, Франс еще спал. Женщина, которая открыла мне калитку, засмеялась, когда я спросила, могу ли я повидать брата.
- Он еще не скоро встанет, - сказала она. - Подмастерья в воскресенье спят чуть не до вечера. Это у них выходной.
Мне не понравилось то, что она сказала и каким тоном она это сказала.
- Пожалуйста, разбудите его. Скажите, что к нему пришла сестра.
Мой требовательный тон напомнил то, как говорила со мной Катарина.
Женщина подняла брови:
- Вот уж не думала, что Франс происходит из семьи, так высоко сидящей на троне, что им можно заглянуть в ноздри.
Она ушла. Мне было неясно, собирается она будить Франса или нет. Я присела на низкую ограду и стала ждать. Мимо меня прошла собравшаяся в церковь семья. Дети - две девочки и два мальчика - бежали впереди родителей, как, бывало, делали и мы. Я смотрела им вслед, пока они не исчезли из виду.
Наконец появился Франс, протирая заспанные глаза.
- Грета, это ты? - воскликнул он. - Я не понял, кто пришел - ты или Агнеса. Но Агнесу, наверное, так далеко одну не отпустили бы.
Он ничего не знает. Скрывать бесполезно. Я даже не смогу смягчить удар.
- Агнеса заболела чумой, - выпалила я. - Ее жизнь и жизни наших родителей в руках Господа Бога.
Франс перестал протирать глаза.
- Агнеса? - переспросил он, словно не понимая. - Откуда ты это знаешь?
- Мне помогли узнать.
- Ты их не видела?
- Там объявлен карантин.
- Карантин? И как давно?
- Дней десять.
Франс сердито покачал головой:
- А я ничего и не знал. На этой фабрике вкалываешь с утра до вечера и, кроме белых плиток, ничего не видишь. Я тут с ума сойду.
- Сейчас надо думать не о себе, а об Агнесе.