6
А тут еще верующие, которых становилось в Полынске все больше благодаря либеральной политике государства, приступали к священнику отцу Сергию, молодому пастырю, присланному недавно в полынскую церковь: как отнестись к событиям? Не попахивает ли тут дьявольщиной?
О. Сергий был человек убежденный, ревностный в вере и службе. На досуге он занимался письменными трудами, сочиняя книгу "Чаша преполнения". Человечество, рассуждал он, есть чаша преполнения греха. Малейшее доброе дело – и капля из чаши убавляется, не позволяя излиться из нее потоку огненной лавы. Точно так же каждый из нас любым своим мелким грехом может переполнить эту чашу – и кончится терпение у Бога, возрадуется сатана. Из этого следует, что мелкий грех становится вселенским грехом, но и доброе дело имеет неоценимый вес. И потому становятся понятны максималистские требования Христа, кажущиеся невозможными для исполнения. Не сверхъестественного требовал Он, но обычного, говоря: "станьте подобны Отцу Своему", ведь это вопрос жизни и смерти не тебя лично, а народов!
Все это о. Сергий подводил к канонической мысли: не когда-то в будущем следует ждать Христа (что многих расхолаживает и успокаивает), а каждый день, каждый миг быть готовым к приходу Его. Хоть и не ново это, а до людей не дошло. И о. Сергий надеялся найти простые, доходчивые слова.
И вот верующие задали вопрос о Петре.
Шарлатанство! – уверен был о. Сергий, так и сказал прихожанам – и запретил ходить на бесовские сеансы.
Но однажды ночью проснулся вдруг в тревоге.
Встал, попил воды.
Облачился, сел у окна.
А что, если это – ОН! – пришел?! – вот какая мысль поразила его во сне и заставила проснуться. И именно то, что во сне, а не в дневном здравом размышлении пришла эта мысль, как озарение и откровение пришла, – подействовало на о. Сергия сильнее всего.
Почему же не допустить этого? – думал он. – Ведь когда-то должен Он прийти? Не повторяется ли старая история: Он пришел, а мы не узнали Его?
И каких знамений еще ждать, мало ли знамений было в двадцатом веке?
Крупной дрожью сотрясалось тело о. Сергия в теплой горнице, страшно было ему, не мог он больше оставаться один. И он пошел к дьякону Диомиду, жившему в соседнем домишке, снимая там комнатку с отдельным входом.
Если о. Сергий был из редкой породы потомственного духовенства, крепок в вере, учен в богословии, имел в доме жену и дщерь, то дьякон Диомид, тоже молодой парень, был из мирских, не так давно был рукоположен, семью свою оставил в Сарайске, что о. Сергию не нравилось.
Впрочем, насчет семьи тут тонкость, неизвестная о. Сергию. Алексей Гулькин вырос в обеспеченной семье и имел нестесненный досуг. Папаша – человек со связями, пристраивал его в разные институты, в результате Алексей закончил три первых семестра последовательно в политехническом институте, педагогическом и зоотехническо-ветеринарном – и наконец решительно отстал от знаний, потому что его увлекла музыка. Несколько лет посвятил созданию музыкального ансамбля, чтобы во главе его петь – у него от природы был замечательный голос. И сколотил ансамбль: и клавишник, и два гитариста, и звукооператора хорошего нашел, и синтезаторщика вместе с синтезатором, и двух стройноногих девушек для подтанцовки. Первые концерты дали по тюрьмам области: тюремное начальство хорошо платило, а публика была благодарной, как нигде.
Затем намечались гастроли по городам. Но тут ловкие люди, предложив лучшие условия, уманили сперва звукооператора, потом обоих гитаристов, потом и синтезаторщика вместе с синтезатором, а стройноногие девушки сами ушли, видя свою ненужность. Остался Гулькин наедине со своим голосом, – а примыкать к другим группам не хотел, имея гордость.
Пил, конечно.
Между делом женился, завел дитя.
Попробовал выступать один под гитару, но не пошло, – у зрителей была потребность в ярком, пестром, громком. Опять стал собирать группу, опять добыл гитаристов, звукооператора, синтезаторщика-клавишника без синтезатора, синтезатор купил сам, наделав долгов, опять нашел двух стройноногих девушек для подтанцовки.
Организовал несколько выступлений в Сарайске и имел успех. Но повторилась та же история: увели гитаристов, увели звукооператора, увели синтезаторщика вместе с синтезатором (а когда Алексей предъявил свои права если не на синтезаторщика, то хотя бы на синтезатор – побили его), ушли сами стройноногие девушки, в том числе и та, что стала причиной его развода с женой.
Опять Алексей остался ни с чем.
Пил, конечно.
А уже под тридцать ему, уже и за тридцать.
Влиятельный отец вышел на пенсию, обеспеченность кончилась.
Ни работы, ни источника доходов, ни жилья (с родителями жить – тошно).
И в это время он встретил парня, с которым когда-то пел в ресторане, чередуясь, вокалиста тоже. Парень стал длинноволос, бородат и на вопрос о жизни с достоинством ответил: диакон я. Алексей выведал подробности насчет зарплаты и прочих условий, они его удовлетворили. Единственное препятствие: его развод с женой, поскольку разведенных в духовенство не берут. Тогда Гулькин потерял паспорт, уплатил штраф и еще какую-то тайную мзду, и в новом паспорте при имеющейся отметке о регистрации брака не оказалось отметки о разводе.
И вот он уже полтора года – дьякон в Полынске, среди местных жителей – свой уже человек. Но пристрастия своего не обнаруживал, пил по ночам.
Полночь – блаженное время; он как раз пришел в самое мягкое расположение духа, ополовинив бутылку и поставив на магнитофон ленту со своими прежними записями, подпевая им (особенно удачной, мелодичной была песня о русой девчонке в короткой юбчонке, что ж ты не подходишь, а стоишь в сторонке), – вдруг: стук в дверь. Он убрал водку, выключил музыку. Но дым табачный сразу не уберешь, и о. Сергий, вошедши, сказал:
– Однако!..
– Мужик соседский заходил. С женой у него всякое. Попросил рассудить, – наскоро соврал Диомид.
– Для исповеди в церкви место.
– Вот я ему и…
– Да ладно, – махнул рукой о. Сергий.
– Чаю не отведаете?
– Отведаю, спасибо.
Но с чаем закавыка: воды в доме не оказалось, значит, бежать на улицу к колонке, потом ставить чайник, заваривать чай, а чаю тоже нет, к соседям, что ли, стукнуться? – метался Диомид.
– Не хлопочите, – усмирил его о. Сергий. (Он со всеми был на "вы".)
О. Сергий заметил состояние Диомида. Да и в спертом воздухе комнаты явственно пахло не только табаком.
И с этим человеком говорить, ему – изливаться?
И вместо того разговора, который ему хотелось задушевно и тревожно начать, о. Сергий вперил в красные глаза дьякона свои очи и спросил:
– А верите ли вы в Бога, отец дьякон?
За штат уволить хочет, сволочь, подумал Диомид-Алексей, а сам, наученный эстрадной практикой актерству и от природы имеющий лицедейские задатки, горько усмехнулся:
– Если я не столь праведен, как вы, то вы уж поелику…
– Говорите нормальным современным русским языком, – прервал его о. Сергий. – Кратчайшими путями нужно идти к сердцу нынешнего человека, а значит – говорить с ним на одном наречии. Мы же затемняем учение Христово! – высказал о. Сергий заветные свои мысли о реформации церковного обрядового языка.
Но тут же упрекнул себя: перед кем?!
И повторил вопрос:
– Так веруете ли вы в Бога?
– Верую! – твердо, честно, но без лишнего нажима сказал Диомид.
О. Сергий помолчал. Спросил еще:
– И во грядущее воскресение Сына Божьего веруете?
– Странный вопрос. Сие есть… Это ведь краеугольный камень христианского учения.
– Так… А что думаете насчет Петра Кудерьянова, в котором некоторые склонны усматривать новоявленного Христа?
– Ересь!
– А вдруг нет? – задал о. Сергий главный вопрос, ради которого пришел.
Ого! Кто из нас пьян, интересно? – подумал Диомид.
– Вдруг – нет? – повторил о. Сергий.
– Быть этого не может!
– Почему? Почему? – настаивал о. Сергий.
По хрену и по кочану! – хотелось ответить Диомиду. Очень уж его разбирала досада, что испорчено настроение, бутылка стоит за шкафом – недопитая. Неизвестно, сколько о. Сергий будет мучить его разговорами (и зачем вообще пришел?), не успеет Диомид выпить в свое удовольствие, а потом поспать хоть немного перед службами.
О. Сергий ждал ответа.
И увидел, что не дождется.
– Как в народе говорят: без пол-литра не разберешься! Так, что ли? – спросил он.
– Вот именно! – обрадовался Диомид, метнулся к шкафу и поставил бутылку на стол. – Не откажите, батюшка! Не пьянства ради, а утешения сердца для!
– Если по маленькой… – согласился о. Сергий.
Через час они добивали вторую бутылку.
– Итак, диакон… – продолжал о. Сергий свою Нестерпимую мысль, но тут Диомид хлопнул его по плечу:
– Давай попросту, слушай! Зови меня – Демой. Или даже Лехой, по-граждански.
– А я – Серега, – сказал о. Сергий. – К чему чины, в самом деле? К чему чины и условности перед лицом… перед лицом чего?
– Чего?
– То-то и оно! Отец Мень преподобный, царство ему небесное, утверждал: самосвидетельствование Христа есть главное доказательство его божественного происхождения.
– Блеф! – отрицал Леха, не читавший ни Меня, ни других авторов, но сразу все схвативший силой логики. – Блеф! Это и я о себе скажу: я Сын Божий!
– Не кощунствуй, Леха! Ты – не скажешь!
– А вот скажу! Я – Сын Божий! Что? Съел? И попробуй докажи, что нет!
О. Сергий задумался.
– А где знамения? Свидетельства? Чудеса? – спросил он.
– Ох уж, так твою так! – употребил дьякон любимое полынское изречение. – Да я тебе любые знамения и чудеса устрою! При нынешнем-то развитии техники!
– Он без всякой техники людей исцеляет. От тяжелейших болезней.
– Таких исцелителей сейчас полным-полно!
– А непорочное зачатие его матери Марии? Марии! – подчеркнул о. Сергий.
– Брехня все это!
– А если не брехня?
Как ни пьян был Диомид-Алексей, а задумался. И так далеко зашла его мысль, что он даже на время протрезвел.
– Но послушайте, отец Сергий! Послушай, Сережа! – чуть не плача сказал он. – Ведь если он Христос, то нам всем амбец пришел! Ведь если он Христос, значит, Бог есть все-таки? А если Бог есть – то как жить? Потому что пойми, Серега: без Бога жить трудно, но с Богом-то еще труднее! А люди, заметь себе, всегда стараются жить не как труднее, а как легче. Поэтому все – абсолютно! – без Бога живут!
– Не все!
– Все! И ты, Серега, без Бога живешь, тебе только казалось, что с Богом! Вот он послал тебе настоящее испытание – и ты растерялся! Обосрался ты, отче!
– Правда твоя. Обосрался, – глухо повторил о. Сергий, хлопнув водки. – Знал точно, что верую, а сейчас меня, убогого, точно так же, как и тебя, мысль уязвила: что по-настоящему-то я прихода Страшного Суда не хочу, боюсь, сам не готов, хотя других зову быть готовыми. Где ж моя вера? Где?
Дьякон хихикнул и ответил ему:
– ………! – в рифму.
– Нет! – воскликнул о. Сергий, не обратив внимания на ругательство. – Не может он быть Иисусом Христом!
– Может!
– Ты же не соглашался?
– И сейчас не соглашаюсь. Ты говоришь: не может, я говорю: может!
– Так. А вот мы сейчас пойдем к нему, – грозно встал о. Сергий, – и спросим!
– И спросим!
И они пошли к Петру по ночному городу.
Маша, с детства боящаяся черных кошек, милиционеров и попов, не посмела отказать духовным лицам, разбудила тяжело спящего Петра.
– Ответь! – приступил к нему о. Сергий. – Считаешь ли ты себя Христом?
– Да! – поддержал дьякон требование. – А то, понимаешь, так твою так…
– Не Христос я, – хмуро сказал Петр.
– Да? Жаль… – уронил о. Сергий и, обессилев, сел на пол.
– Жалко! Ах, как жалко! – подхватил и дьякон, сев рядом с батюшкой, обняв его за плечи и заливаясь слезами в три ручья. – Ах, жалко, так твою так! Ты что же! – обернулся он к Петру. – Не мог приятное сделать человеку? Он так надеялся!
– Спать вам пора, отцы-священники, – сказал Петр. Подхватил их под руки, но ноги у тех уже не шли. Тогда он посадил одного на правое плечо, другого на левое – отнес каждого в свой дом.
Вернулся домой – но чтобы тут же уйти. Взял волкозайца на поводок: "Кузя! Гулять!"
– Куда? – спросила Маша.
– В лес.
7
Петр отправился с Кузей в лес.
Он не знал, чего хотелось ему.
Просто уйти. Пока – недалеко. А потом, может, и далеко. Туда, где его никто не знает.
Он устал.
Всех не перелечишь.
Он устал чувствовать жалость к этим просящим и болящим людям.
Он бы с удовольствием полюбил кого-то одного, чтобы не любить остальных.
Он понял, что любовь к одному спасает от любви ко всем.
А любил Петр, как ни крути, только лишь тетку свою Екатерину, которая младше его на два года и тоже любит его.
Может, это и не любовь, но к другим он таких чувств не испытывал.
Петр свернул и вместо леса пошел к дому Екатерины.
Собаки брехали на волкозайца, Петр успокаивал его голосом, волкозаяц понимал, но прижимался к его ногам.
Пятиэтажный дом, где жила Екатерина, был темен.
Она жила на втором этаже.
Он бросил камешек в окно.
Он почему-то был уверен, что она тут же проснется и все поймет.
И стал ждать на ветру и на холоде.
Через пять минут она вышла, кутаясь в шубу.
– Пришел?
– Пришел.
– Я знала.
– Вот что. Давай вместе.
– Каким образом?
– Каким хочешь. Чтобы все видели и знали. Да, такой я. С теткой живу. Открыто.
– А я – не такая. Нет, Петя, – сказала Екатерина, любуясь глазами Петра, которыми он любовался ею. – Нет, Петя. Я ждала, когда ты поймешь, что не можешь без меня. Ты понял. А по факту действительности будет так, как было: чтобы никто не знал…
– Тогда никак не будет, – сказал Петр. – Или открыто, или никак. Поняла?
– Нет, Петя. Я уже столько сделала, что еще сделать могу. Жену твою отравить могу.
– Наговариваешь на себя.
– Я-то? – усмехнулась Катя. – А кто голову Нихилову отрезал – знаешь?
И рассказала Петру, как было дело.
Она не думала, что этот рассказ на него так подействует.
Петр побледнел, рукой полез теребить волосы под шапкой, не заметив, что поднял волкозайца на поводке в воздух. Волкозаяц захрипел, Петр опустил его.
– Жуткая скотина какая, – сказала на него Катя. – Удавил бы ты его.
Петр отвернулся и пошел.
– Это как понимать? – негромко окликнула его Екатерина.
Петр не ответил.
Ушел.
Ушел через продуваемую ледяным ветром Лысую гору – в лес.
Ему хотелось лечь, чтобы его засыпало сугробом вместе с волкозайцем. Заснуть, замерзнуть.
Все как написано, думал он, все как написано. Родила меня мать не от отца, а неизвестно от кого. Родила и будто изничтожилась, исчезла в свою работу, словно желая, чтобы никто ничем не мог вспомнить ее, став при жизни легендой, тенью. Дальше: в тридцать лет мне встретился Иван Захарович – Иоанн. Дальше: людей стал исцелять неизвестно как. Дальше: воду в вино превращал. Дальше: а дальше-то некуда уже после рассказа Екатерины о том, как отрезали голову Ивану Захаровичу, подобно Иоанну Крестителю, по наущению Иродиады, а тут – Екатерины… Слишком много совпадений, слишком много…
Углубленный в свои мысли, он не заметил, что волкозаяц насторожился, рыскает на поводке, поскуливает.
И вдруг заметил: там, там, там и там – из-за темных кустов замерцали огоньки, выступили тени.
Волки, подумал Петр.
Но это были не волки, а звери похуже волков, – это были дикие собаки.
Они обитали неподалеку, на городской свалке. Никто никогда не смел подходить к ним. Их ежегодно отстреливали, но они плодились и оказывались в том же количестве.
Петр спокойно ждал их нападения. Он только за волкозайца переживал и решил спустить его, чтобы он смог убежать.
Спустил. Но волкозаяц остался рядом.
Он, может быть, и сумел бы оторваться от преследования собак, но подумал, что раз хозяин привел его сюда, то именно для этой встречи с собаками. Так, значит, кончается посмертная жизнь, кончается рай – и наступает окончательный конец, за которым уже ничего, вероятно, не будет. И, поняв это, он тоже стал спокоен, у него теперь была одна цель: драться, а какой исход будет у драки – все равно.
Дикие псы бросились.
Молнией носился волкозаяц вокруг Петра, не позволяя собакам приблизиться к нему. Щелкал зубами направо и налево, кусал, царапал своими передними короткими лапками, лягал длинными и сильными задними. Но вот какой-то мохнатый кобель прыгнул, вцепился в ляжку, повис всей тяжестью. С рычанием навалились остальные, чьи-то клыки вонзились в горло, пеленой стали застилаться глаза, – и вдруг прошла боль, и пришел такой покой, какого волкозаяц еще не знал.
Да это же лучше всего! – мысленно воскликнул он, не зная, кого благодарить за это, да и не думая об этом.
Петр стоял и смотрел, понимая, что он ничего не может сделать. Когда же собаки увлеклись разрыванием зверя, сгрудившись над ним всей сворой, Петр подошел и стал их расшвыривать. Собаки опомнились, бросились на него. Одной рукой защищая горло, другой рукой Петр ухватывал нападающего пса за загривок, ударял о дерево, пес издыхал.
Так он прикончил всех.
Легче стало в теле, но еще тяжелее на душе.
Не глянув на растерзанные останки Кузи, он стал спускаться с Лысой горы.
8
Не только Петр не спал в эту ночь.
Не спали и Петр Петрович Завалуев и главврач Арнольд Кондомитинов.
Они выпивали в комнате-психушке.
– Нет, я не сумасшедший, – говорил Завалуев. – Но мизерная должность пусть даже в областном аппарате – извините! Передо мной другая высота!
– Какая же? – интересовался Арнольд Кондомитинов, в жизни больше всего любя (кроме женщин) выпить и поговорить с умным человеком.
– Мировая высота, если хочешь, – снисходительно сказал Петр Петрович.
– В качестве кого?
– Ну да! Скажи тебе, а ты меня в настоящую психушку посадишь!
– А это не настоящая? – обиделся за вверенное ему лечебное учреждение Кондомитинов.
– Лучше я задам тебе вопрос! – сказал Завалуев.
– Валяй!
– Чувствовал ли ты в себе тягу, например, к убийству?
– Конечно, – сказал Кондомитинов, в молодости убивший человека, который, пьяный, забрел на дачу, где Арнольд был с девушкой, дачу ее родителей; девушка спала, пьяный бродяга просил выпить и неубедительно грозил столовым ножом. Кондомитинов отнял нож и убил его, четыре раза ударив кирпичом по голове, а потом сволок в глубокий овраг и хорошо зарыл. Никто ничего не узнал. Кондомитинов редко вспоминал об этом случае – и равнодушно.
– Хорошо! – похвалил Завалуев. – А чувствовал ли ты тягу к насилию?
– Конечно, – сказал Кондомитинов, полгода иазад изнасиловавший глухонемую четырнадцатилетнюю пациентку, заболевшую пневмонией, и она умерла потом от пневмонии.
– Так! – все больше радовался Завалуев. – Но ради чего ты мог бы убить и изнасиловать?
– Ради процесса.