- Смотри, интересно, если ты возьмешь русских писателей, самых больших, то, помимо того, что они писатели, каждый из них еще своего рода философ со своей концепцией. Может быть, и без ответа на этот главный вопрос, но с попыткой. Смотри, Толстой, Достоевский, любишь его или нет, не имеет значения - я, например, не люблю, - но в концепции ему не откажешь. Потом Чехов. Кто еще? Булгаков с Мастером - все, как минимум, ставили вопросы и плохо или хорошо пытались на них ответить. То есть я хочу сказать, что русская литература как бы переплелась с философией.
- Почему только русская? - спросил Марк.
- Ну потому, что я больше нигде этого не находила, такой насыщенности.
- Может быть, это просто ты не находила? - сказал Марк с заметной хитрецой в голосе и делая ударение на "ты".
- Ну почему? - почти обиделась я. - Я достаточно много читала. - Конечно, это прозвучало по-детски, как в школе перед учителем, и потому я добавила агрессивнее: - Ну посмотри, о чем здесь пишут - детективы, деньги, прочая туфта.
- Я не буду с тобой спорить, - спокойно сказал Марк, - я ведь с тобой заодно. Я только хочу сказать, что в любой стране в основном пишут детективы, потому как их писать намного проще, и, конечно, в России их тоже большинство. Просто аналогов Толстому в мировой литературе всего несколько, и давай мы будем сравнивать сравнимые величины, а то иначе нечестно.
- Ну, например? - пошла я ва-банк.
- Ну, например, - Марк ненадолго задумался, - это относительно, конечно, и зависит от вкуса. К тому же я не противопоставляю, я просто говорю о титанах такой же величины, как, скажем, Толстой, кто ставил вечные вопросы.
- Ну так кто же? - не выдержала я.
- Прежде всего, конечно, Шекспир. Кто-то сказал, что после Шекспира человечеству уже не о чем писать. Потом Гете, Данте для своего времени. Из более поздних, например, Пруст, можно еще кого-нибудь назвать.
- Ну, не знаю, - нехотя согласилась я. - Это в конечном счете не имеет значения. Я только пыталась сказать, что я, может быть, кое-как, но все же воспитывалась на том же Толстом или Чехове, и, может быть, от этого все те вопросы, которые мучили их, стали мучить и меня. Не знаю.
Я замолчала, молчал и Марк, и пауза эта постепенно вернула нас на землю.
- Я не знаю, как насчет теологии, - наконец сказал Марк, - мне кажется, что ею надо заниматься с детства, так как она не только близка к религии, а как бы является ее продолжением. То есть люди вокруг тебя в большинстве своем будут не просто знать, но и чувствовать многое из того, что ты только начнешь изучать. Это не значит, что ты их в результате не обгонишь, но зачем начинать, давая кому-то заведомую фору?
Я согласилась и, разведя руками с открытыми ладошками, наморщив лоб, сказала капризно, что, ну вот, на этом моя карьера великого ученого закончилась по той простой причине, что на меня не хватило научных наук. Марк обнял меня и, прижав к себе, сказал, поддерживая мой несерьезный тон, чтобы я не расстраивалась, что мы что-нибудь придумаем.
- Ты хочешь есть? - спросил он.
- Нет, но домой идти тоже не хочется, - ответила я.
- Пойдем возьмем мороженое и посидим внутри, - кивнул Марк на малюсенькое кафе в три столика.
Я согласилась, и мы вошли. Марк принес мороженое и сел напротив меня с вафельным стаканчиком в одной руке и салфеткой в другой. Он откусил от плотного шарика, на губы его легла полоска молочной влаги, я пыталась запомнить их именно такими, как будто подернутыми туманным облаком.
- Если тебе хочется познать суть вещей, - начал говорить Марк после паузы, - то, может быть, стоит подумать о психологии. Насколько я понимаю, она более приземленная, чем теология и философия, к тому же она куда как более "научная наука", я имею в виду, более конкретная. Суть вещей - это прежде всего человек, даже не сам человек, а его сознание, его душа, и именно этим как раз занимается психология - душой и сознанием. К тому же, насколько я знаю, психология как наука находится в самом зачатии, человечество знает о Вселенной куда как больше, чем о себе, то есть о человеке. Фрейд, по сути, лет семьдесят назад создал современную психологию, и как бы его ни опровергали, серьезной альтернативы его подходу нет до сих пор.
Марк замолчал, смакуя мороженое, - он взял себе "черри-гарсия", пломбир с огромным количеством пьяной вишни, в изобилии перемешанной с осколками черного шоколада. Это было типично для Марка - говорить о чем-то важном, а потом прерваться и как ни в чем не бывало сосредоточиться на сиюминутном, как бы показывая, что сиюминутное тоже имеет значение. Я набралась терпения и молчала, догадываясь, что это на самом деле лишь замаскированный путь собраться с мыслями, чтобы потом продолжить с еще большей убедительностью.
- На самом деле, наверное, чертовски интересно, нет, даже не понять, как устроен человек, понять это, наверное, невозможно, а хотя бы дотронуться до этой, безусловно, самой великой загадки.
Мне показалось, что идея заниматься психологией так понравилась Марку, что он сам загорелся ею.
- К тому же, - продолжал он, - насколько я знаю, существует несколько различных направлений - психология поведения, психология мышления, клиническая психология, экспериментальная и другие. Я бы тебе посоветовал узнать у себя в университете про клиническую потому что, - он задумался, - во-первых, она самая что ни на есть "про людей". Другие занимаются мышкам, голубями и прочей живностью, исследуют их рефлексы, поведение. Что тоже интересно, но к людям все это хотя и имеет отношение, но не самое непосредственное. Во-вторых, суть вещей - мы ведь о сути вещей говорили - лучше всего изучать на аномалиях, а клиническая психология занимается именно больными душами. В-третьих, глядишь, выучишься и вылечишь кого-то и принесешь пользу, а это очень важно в работе - видеть ее результаты, и немногие профессии позволяют получать такое на самом деле колоссальное удовольствие. В-четвертых, можно будет открыть свою практику, и хотя мы ни о каких деньгах сейчас не говорим, именно частная практика дает большую часть дохода.
Я слушала внимательно, но все же ждала, когда он перестанет перечислять по пунктам преимущества своей идеи.
- В-пятых, - не унимался он, - я почти ничего про клиническую психологию не знаю, и мне тоже будет интересно.
Я скорчила гримасу недоумения: мол, а ты-то тут при чем, и, не выдержав, спросила с сомнением:
- А ты что, тоже пойдешь учиться вместе со мной?
- Я всегда буду учиться вместе с тобой. - Он перегнулся через стол, поцеловал меня в лоб холодными от мороженого губами, так что я вздрогнула. - А потом, когда-нибудь, я буду учиться у тебя, - добавил он, садясь на место.
Сейчас я уже не помню, когда впервые подумала о психологии как о странной и единственной науке, которая амбициозно ставит своей главенствующей, хотя и замаскированной целью познание человеческой души. Пусть цель и недостижима, но тем более захватывает поступательность, тем более волнующим является каждый шаг. Но что я точно помню, это то, что именно тот вечер в маленьком кафе с Марком, незаметно внушавшим мне свои мысли, и явился пунктом, от которого начался отсчет моего самозабвенного погружения в загадку.
Именно после этого дня в первый раз я почувствовала, что есть невидимая, но пугающая сила в психологии и в людях, занимающихся ею. Сначала, когда я не знала еще, как все происходит на самом деле, мне представлялось, что эта наука несет какую-то разгадку, и, думая так, я даже засомневалась, хочу ли я эту разгадку узнать.
Люди, которые, как мне тогда казалось, постигли ее, представлялись мне видящими насквозь суперчеловеками, не выпускающими свое всесильное знание за круг непроницаемого, молчаливого ордена. Когда по прошествии лет я стала сама частью этого ордена и поняла, что, как бы ни были обширны собранные знания и как бы глубоко ни были они проанализированы, их кажущаяся грандиозность только высвечивает ничтожную тщетность перед самой немыслимостью задачи, тогда и сама задача представилась мне еще более божественно-величественной. Именно поэтому, поняла я, бессмыслен прямой подход, лобовая атака в надежде осмыслить ее, и только лишь от попытки изучить отклонения человеческой души, ее аномальные таинственные процессы возникает пусть призрачная, но все же надежда хотя бы обозначить подход к устремленной в небеса вершине.
Однажды годы спустя я случайно встретила на конференции своего сокурсника, который с успехом работал и в госпитале, и в университете в одном из западных штатах. После традиционных расспросов с не до конца подавленным стремлением показаться успешнее, даже, может быть, не преувеличивая, но все же выпячивая свои наиболее заметные достижения, зная при этом заранее, что потом будешь испытывать неловкость перед самой собой за свое, с детским душком, хвастовство, разговор перешел на более общие темы. Он сказал, что читал мои работы, и высоко отозвался о них, и мне было особенно приятно услышать похвалу именно от него.
Я чувствовала к нему доверие, мы иногда, много лет назад, вместе сидели до ночи в библиотеке, и, поэтому, когда он спросил между прочим, как я отношусь к тому, чем занимаюсь, я наивно раскрылась, отбросив обычную иронию стандартных отговорок. Я сказала - и звучало это, наверное, незащищенно серьезно, - что да, я по-прежнему предана своей главной идее, и попыталась объяснить почему, употребляя все те же слова: "душа", "загадка", "недостижимость"...
Вдруг я поймала на себе его взгляд, немного подозрительный - не разыгрываю ли я его, и, когда мне пришлось подтвердить, чувствуя, впрочем, подступающую неловкость, что я не шучу, а говорю вполне серьезно, взгляд его изменился и стал, как мне показалось, почти сочувствующим. Я оборвала свой затянувшийся монолог, и после паузы он возразил, сказав, что он со мной не согласен, что профессионализм растворяет возвышенное в количестве ежедневных пациентов, в бестолковости студентов, в постоянстве нервозных мелочей, в занудливости бумажной работы. Более того, добавил он, чем профессиональнее я себя чувствую, тем больше у меня появляется здорового скептицизма к профессии, что, в свою очередь, повышает мой профессиональный уровень. Он также сказал, что не хотел бы, чтобы я воспринимала его слова личностно, но, на правах старого товарища, он полагает, имеет право напомнить мне, что термин "душа" ненаучен, и вся моя наивная велеречивость его удивляет и ему интересно, как я ухитрилась совмещать свой идеалистический подход с практической конкретикой.
Я не стала с ним спорить, не стала возражать, что если за каждым пациентом, за каждым опытом, конечно, непосредственно не стоит возвышенное, и для отвлеченного общего теоретизирования, безусловно, нет ни времени, ни места, почему все-таки при этом глобальная цель познания не может, пусть не вмешиваясь непосредственно, а скорее исподволь, ненавязчиво определять общее направление и смысл всей работы. Я сказала ему только, ощущая досаду за обнаженную свою откровенность и, по-видимому, неловко улыбаясь, что понимаю его и что отчасти он прав, но все это крайне индивидуально, и я по-прежнему чувствую очарованность и, пусть наивную, пусть по-студенчески детскую, преданность таинственной громаде задачи, которую я, знаю, мне не решить. Я пожала плечами, мол, ничего не могу сделать: знаю, глупо, но я так чувствую.
Он посмотрел на меня пристально, но взгляд его, ставший вдруг серьезным, уже не нес в себе ни подозрительности, ни сочувствия. Самое интересное в этой истории то, что через пару недель, уже после конференции, я получила от него по электронной почте письмо, в котором он писал, что много думал о нашем разговоре, что даже плохо спал первые дни, и в результате понял, что потерял некую живую ниточку, связку с тем, что делает. А то, что он называл профессионализмом, в результате убило в нем радость ежедневной работы, и он признает, что я права, и понимает теперь, почему именно я сделала то, что сделала, имея в виду мою знаменитую методику. Я ответила ему, что рада, если наш разговор как-то помог ему, и пожелала вновь найти ту живую нить, о которой он так образно упомянул.
Впрочем, сейчас, когда прошло столько лет с момента, когда впервые значение слова "психология" закрепилось у меня в сознании, и потом, много раз перемешиваясь и перевариваясь вместе с набранными знаниями, опытом, тяжелой работой, видоизменялось, мне уже трудно понять, когда сформировалось, приняло различимую форму мое сегодняшнее представление о ней.
Это вообще так - слои памяти переплетаются между собой. Какое-то воспоминание из далекого прошлого вдруг оказывается наверху, то, что вроде бы совершилось с ним одновременно, почему-то исчезло, затерялось, а то, что всплыло, причудливым образом состыковывается с другим воспоминанием из другой эпохи и составляет никогда не существовавший, но ставший вдруг реальным узор прошлого. Но память - живой организм, она дышит, пульсирует, находясь в постоянном изменяющемся движении, выводя на поверхность по какому-то своему, неведомому нам закону, казалось, давно потерянные отростки прошлого и, напротив, безжалостно потопляя в своей недосягаемой глубине то, что кажется таким непотопляемым. Марк правильно сказал тогда Рону: человека можно определить мозаикой его текущей памяти - изменился ее рисунок, поменялась цветовая гамма, и что-то изменилось в сознании самого человека, чуть по-другому стал он воспринимать окружающий мир, или, как говорил Рон, поменялись атрибуты его жизни.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Я позвонила Марку из шумного коридора университета, из автомата, стоявшего рядом с административным офисом, где я только что говорила с секретарем факультета психологии, и тупой комок обиды и разочарования все еще стоял у меня в горле. Слава Богу, Марк был дома, и, слава Богу, я услышала его мягкий, ровный, спокойный голос.
- Марк, - сказала я без вступления, - ничего не получится, я только что разговаривала с секретарем, мне надо начинать с самого начала. Они ничего не зачтут мне, - голос мой дрожал скорее от досады, чем от слез. - Я не буду никуда переходить, я уже год тут отучилась, два года в Москве, и теперь все сначала, нет, я не буду...
- Подожди, - перебил меня Марк, - не нервничай, я ничего не понял. Ты разговаривала с каким секретарем?
- Психологии.
- Так, факультета психологии, - поправил меня Марк. - И он сказал, что, если ты будешь переводиться, тебе не зачтут предметы - ни тех, которые ты изучала здесь, ни тех, что в Москве. Так?
-Секретарь - баба, так что не "он" сказал, а "она" - внесла я раздраженную поправку.
- Неважно. Я правильно суть уловил? - Правильно, - наконец согласилась я.
- Так, когда у тебя следующий перерыв?
- Сейчас будет две лекции подряд, а потом перерыв, по-моему, полчаса.
- Хорошо, - сказал Марк. - Жди меня в кафетерии на втором этаже через два часа, я приеду, и мы все обсудим. Только успокойся и не нервничай. Мы все решим.
- Хорошо, - сказала я и, не попрощавшись, повесила трубку.
Он, как и обещал, приехал к самому началу перерыва, и мы сели за столик в очень шумном и не самом чистом кафе.
Я уже успокоилась, конечно, и мне стало в основном все равно - психология, астрономия, бухгалтерия - какая разница, но начинать все с самого начала, нет, я не буду. Даже не понятно, почему я расстроилась поначалу. Неделю назад я и не думала ни о какой психологии, для меня и науки такой не существовало, и вдруг, надо же, чуть не расплакалась.
Я знаю, ответила я себе, я просто фантазировала всю эту неделю, представляя себя модной психологиней, лечащей людей, читающей лекции, то есть мечтала об образцовом золушкином пути, о котором так или иначе мечтают все девушки, правда, в основном в отличие от меня в юном, подростковом возрасте. А когда быстренько выяснилось, что кареты и дворцы мне особенно не светят, стало обидно до слез.
Я успокоилась настолько, то есть, вернее, мне настолько стало все безразлично, что я бы отменила встречу с Марком, если бы смогла. Но я не смогла, не успела, хотя, когда он подошел, мне, если честно, даже обсуждать ничего уже не хотелось.
- Ты что будешь? - спросил Марк, направляясь к буфету.
- Кофе.
- Что-нибудь еще?
- Нет, только кофе. Есть совсем не хочется, - ответила я. Он пожал плечами.
- Я не знал, что ты сегодня пойдешь на кафедру выяснять, - сказал он, вернувшись с двумя кофе и маковой булочкой.
- А что произошло бы, если бы ты знал? - полюбопытствовала я. - Что изменилось бы?
- Наверное, ничего. Я просто хотел поговорить с тобой перед этим.
- И что это бы изменило? - упорно и не без иронии настаивала я.
- На самом деле ничего. Просто ты была бы подготовлена, вот и все.
Я пожала плечами, мол, хорошо быть подготовленной, конечно, не мешает быть подготовленной, но я и так ничего.
- Смотри, малыш, - начал Марк медленно, как-то неестественно мягко проговаривая каждый звук. - Давай посчитаем, этого мы еще не делали. Если ты перейдешь...
- Никуда я не собираюсь переходить, - перебила его я. - Я все заново начинать не собираюсь, к тому же платить еще за один год, и вообще! - выплеснула я то, что собралось у меня где-то под горлом.
- Хорошо, малыш, мы с тобой только теоретизируем, да?
- Ну, - неохотно согласилась я.
- Итак, допустим, ты перейдешь или даже не так, не ты...
- Вот именно, не я, - не удержавшись, вставила я.
- Скажем, кто-то поступает с самого начала на психологию, - не обратил он внимания на мое замечание. - Чтобы получить бакалавра, надо четыре года. Потом магистра - еще два года. Но это еще не все, клинический психолог должен иметь степень доктора наук, это еще пять лет. Без диссертации нельзя ни преподавать, ни открыть практику - ничего. Итого, все обучение занимает одиннадцать лет.
- Одиннадцать лет, - проговаривая каждый слог, искренне удивилась я. - Мне будет тридцать три, когда я закончу учиться. Нет, я до этого возраста вообще не доживу.
- Кроме того, - продолжал Марк, не реагируя на меня, - по завершении учебы надо написать диссертацию, а потом сдать непростой экзамен, чтобы получить лицензию на практику.
Я уже перестала серьезно относиться к тому, что он здесь наговаривал, так, сидела ради приличия. Одиннадцать лет коту под хвост - ни денег, ни работы, ни времени на личную жизнь. Нет, это не для меня, пусть он другим рассказывает.
- Теперь, после того, как я тебя напугал, слушай внимательно: этот график стандартный, а значит, не для нас.
- Не поняла.
Я действительно не поняла.
- Мы с тобой люди нестандартные, поэтому стандартные графики нас не устраивают.
Я улыбнулась своей самой скептической улыбкой и удивленно качнула головой, мол, ну поделись, какие у тебя еще, милок, фантазии. Тем не менее почему-то, сама не понимая почему, стала внимательна.
- Смотри, они, конечно, зачтут тебе года полтора, все же ты училась больше трех лет.
- Не зачтут! - почти выкрикнула я. - Я тебе говорю - не зачтут, я же только что с ними скандалила. Странный ты, я ему говорю, не зачтут, а он все свое.
- Можно я скажу? - все так же спокойно, почти с улыбкой сказал Марк.
- Хорошо, - кивнула я.