Управившись с неотложными делами и оставив свой тощий чемоданчик в номере, я пошел в гигантский дворец ЮНЕСКО. Ой, как не просто было новичку найти в его лабиринтах помещение, где уже четвертый день заседала интересующая меня конференция круглого стола. Это удалось мне сделать при посредстве секретарши болгарского представительства, в которую я буквально вцепился мертвой хваткой. Я не рискнул сразу же войти в зал и попросил ее вызвать доктора Поликарова. Тот оказался обходительным, круглым человечком, превосходно говорившим на русском языке: мой расчет оказался правильным - он, конечно, окончил философский факультет МГУ. Действительность, однако, превзошла все мои оптимистические расчеты: он еще вдобавок оказался болгарским евреем. Поликаров очень мне обрадовался и ввел в зал заседаний. И тут я получил тяжелый удар! Я ожидал попасть на более или менее обычную конференцию с парой сотен разноцветных участников, среди которых я рассчитывал раствориться. Велик же был мой ужас, когда в небольшом зале за действительно круглым, правда, довольно большим столом я увидел 8 человек - всего лишь восемь! Каждый был на виду у каждого. Кресло с напечатанной на спинке моей фамилией стояло пустое уже четвертый день, дожидаясь меня.
Я сел, лихорадочно соображая, как бы выпутаться с минимальными потерями из идиотского положения, в которое я попал. Сидя на председательском месте, речь держал огромный, необыкновенно черный негр. На спинке кресла было написано: "Нигерия". "Биафра?" - демонстрируя эрудицию, спросил я у соседа-американца. "Что Вы, какая там Биафра - Лагос". И вдруг нигериец стал часто-часто упоминать мою фамилию, явно приглашая меня сходу произнести речь. Конечно, ни о какой речи не могло быть и речи! Но что делать? Мой рыскающий взор остановился на маленьком японце, которого, как я понял, профессионалы-трепачи, собравшиеся за этим круглым столом, совершенно затерли. И тут же пришла спасительная идея: "В этом году исполнилось ровно сто лет со времени революции Мей-дзи. Было бы очень интересно в этой связи, чтобы наш японский коллега осветил бы вопрос о взаимоотношении традиционной японской культуры и того бурного технологического развития, которое за это время претерпела его родина". Японец - д-р Лео Эйсаку радостно что-то зачирикал - видно было, что надолго, дорвался, голубчик! Я же получил тайм-аут. Решив углубить наметившийся контакт с соседом-американцем, я сказал ему, что сидящий напротив нас представитель ФРГ выглядит, на мой взгляд, странновато, "Еще бы, - прошептал американец. - Он еврей. Кстати, я тоже, как и Вы, еврей". Дальнейший анализ этой проблемы привел нас к выводу, что и бельгийский представитель - наш соплеменник. Стало совсем легко, как в доброе старое довоенное время в Киеве или Лохвице. В такой легкой беседе у нас прошел час, а затем наступило время обеденного перерыва. До чего же хотелось есть! Деваться некуда - я одолжил у Поликарова 25 франков. Он сказал, что деньги касса ЮНЕСКО будет платить завтра. После этого я пошел в буфет. Вот это был буфет! Больше я так в Парике не едал (см. ниже). Перерыв еще продолжался, и сытый, в благодушнейшем настроении я спросил у японца: "Доктор Эйсаку-сан, меня крайне удивляет Ваше имя Лео, ведь у японцев, насколько мне известно, звука "Л" в языке совсем нет. Уж не японский ли Вы еврей?" Лишенный чувства юмора в нашем понимании, он ответил мне странно: "Мое имя всегда давало повод для шуток. Когда я, например, был у вас в Ленинграде, меня спрашивали, кем я прихожусь… Исакиевскому /Эйсакувскому/ собору, ха-ха". Этому чудику-японцу я был весьма благодарен, так как он протрепался все послеобеденное время.
На следующее утро со мной рассчиталось ЮНЕСКО, выдав мне денежки… точно за полтора дня! Вот он - волчий закон капитализма! Опоздал - соси лапу! У нас бы, конечно, заплатили сполна. Впрочем, и на том спасибо. Оставался еще один день этой пытки и было мне очень тяжело. Хорошо помню, как эти профессиональные трепачи, которых я уже успел люто возненавидеть, взахлеб обсуждали важнейший вопрос о необходимости устройства каких-то библиотечных коллекторов в Танзании. И вдруг они хором накинулись на величественно молчавшего представителя величайшей сверхдержавы: мол, что думает означенная сверхдержава по поводу этих самых коллекторов? Положение начинало смахивать на губернаторское (вернее, Остап-Бендеровское), и я вынужден был пойти с козырного туза. Соорудив мрачнейшую мину (а я это делать умею), представитель советской державы процедил: "Иль не фо па симплифье!" Боже, что тут началось! Они затараторили на трех языках, перебивая друг друга. Я сидел в мрачно-величественной позе. Заряда хватило до перерыва, во время которого они смотрели на меня с почтительным восхищением. Вот тут я понял наконец-то корень успешной карьеры того кэгэбэшника!
Так или иначе, я выдержал этот тяжелейший для меня день. Все кончилось очень пристойно. Проблемы разнообразия культур при наличии общности технологического прогресса получили мощный стимул для своего дальнейшего обсуждения. А передо мной встала, конечно, не такая грандиозная, но вполне конкретная проблема: как быть дальше? Срок моей командировки был 14 дней, два дня прошло, осталось 12. Двенадцать дней в Париже прожить одному! Голубая мечта многих миллионов жизней! Но когда я подсчитал свои финансы, мой восторг быстро испарился. После того как я заплачу за отель и оставлю на черный день полсотни франков, у меня на прожитье останется… 7 франков на день. Чтобы понять, что это такое, скажу, что самый дешевый обед в "селф-сервисе" стоил тогда 11 франков, а проезд в метро в один конец - 1 франк. Важнейшим обстоятельством был сезон моего визита: общеизвестно, что в августе все французы уезжают в отпуск. Следовательно, рассчитывать подкормиться путем хождения в гости к французским коллегам не приходилось. И уж совсем нельзя было рассчитывать на помощь нашего знаменитого посольства на Рю Гренель: меня бы немедленно отправили в Москву, так как по понятиям нашей дипсволочи мне решительно нечего было делать в Париже.
Но всякий понимает, что решение я мог принять только одно - остаться и голодать в Париже весь мой срок. Ни хрена - с голоду не умру, а больше такой возможности в жизни не будет. И началась моя удивительная жизнь в великом городе. Эти 12 дней я не забуду никогда. Сперва я было решил экономить на метро - все-таки 2 франка в день! По уже на второй день я понял, что этого делать нельзя, ибо из-за необходимости каждую ночь возвращаться в свой отель я всегда ходил бы по Парижу практически одним и тем же маршрутом. Значит, оставалось на жизнь 5 франков в день. Я их распределил таким образом: ежедневно на расположенном вблизи крохотном базарчике я покупал у нормандских крестьянок кило превосходнейших яблок - это 2,5 франка. Оставшиеся 2,5 франка я тратил на покупку у одной старушки-торговки воткнутой в свежую булочку вкуснейшей горячей сосиски, обмазанной горчицей. Старушкин лоток находился на перекрестке двух знаменитейших парижских бульваров - Сен-Мишель и Сен-Жермен. Этим, собственно говоря, и объясняется, почему я выбрал именно данную старушку. Обычно, какой бы я маршрут не пропетлял в Париже, точно к 18 часам, я, голодный до судорог, выходил на мою старушку. Скоро она меня стала узнавать и уже издали кричала: "Мсье Жозеф!" Прелесть, а не старушка! В прошлом году, спустя 13 лет, я снова побывал в Париже. Старушки, конечно, уже не было, но до боли знакомый перекресток не изменился совсем. И когда я подходил со стороны Нотр Дам к этому столь памятному для меня перекрестку, у меня, как у павловской собаки, началось обильное слюноотделение… Какая же это была фантастическая жизнь! Уже уезжая из Парижа, я вычислил, что выходил по сотням различных авеню и рю великого города свыше 300 километров! За все свои поездки в Ленинград я там столько не выходил. И я могу смело сказать теперь, что после Москвы из всех городов на свете я больше всего ходил по Парижу.
Очень болели ноги. Ведь всего лишь за полгода до этой поездки я перенес инфаркт и заново учился ходить. Все время хотелось посидеть, а это в Париже далеко не просто! Казалось бы - садись за столик в кафе, на свежем воздухе - и дыши, вытянув гудящие ноги. Даже в сравнительно удаленных от центра районах города, соответствующих нашему московскому Садовому кольцу, на каждые полсотни метров тротуара приходится по кафе. Днем обычно они пустые. Я выбирал самый далекий столик и начинал невеселую игру, засекая время. Не позже, чем через 20 секунд передо мной (откуда?) вставал молчаливый гарсон с блокнотом и карандашом и ставил на столик стакан холодной воды. Что, мол, мсье будет заказывать? А мсье вспоминал наши убогие московские ресторации и общепитовские заведения, где - о счастье - можно дожидаться такую родную, грязноватую официанточку не меньше получаса! О глупец! Сколько раз я кипел в этих ожиданиях и как бы славно сейчас подождать этого смотрящего на тебя так бесстрастно малого хотя бы 10 минут! Мсье считает каждый франк и не может позволить себе даже чашечку кофе. Преодолевая боль в ступнях, он поднимается и плетется дальше. Вот так-то! Ничего не попишешь, жаловаться некому - капитализм, туды его в качель!
Когда становилось от бесконечных хождений совсем невмоготу, я спускался под один из знаменитых парижских мостов, прямо к кромке грязноватой Сены и ложился, блаженно вытягивая ноги на камни набережной. Обычно рядом располагались клошары - парижские бродяги. Они совершенно безопасны и добродушно-веселы. Клошары под постами Сены едят - у всех есть корзинки, набитые снедью и вином. Запахи их трапезы невольно волнуют меня - ведь я гораздо беднее, и конечно, такой роскоши, как вино и всякого рода сэндвичи позволить себе не могу. Мимо проходят деловитые парижане и слоняются туристы - основное население Парижа в августе. Им нет никакого дела до меня - это и хорошо, и плохо. Иногда я остро чувствовал свое одиночество и заброшенность. Но гораздо чаще я просто лежал без всяких мыслей и смотрел на высокое безоблачное небо - все 12 дней стояла идеальная погода.
Потребность в общении с людьми я удовлетворял случайными встречами. Так однажды я решил посидеть в Люксембургском саду. Этот сад меня привлекал еще и тем, что в нем на зеленых лужайках в кажущемся беспорядке были расставлены небольшие стулья с гнутыми свинцовыми ножками. Приятнее все-таки сидеть отдельно, а не на общественно-казенной скамейке. По глупости я не понимал, что за это удовольствие надо платить 1 франк - дань собирала старуха - одна на всю территорию сада, что и ввело меня в заблуждение. Я едва успел, сидя на стульчике, блаженно расслабиться, как неожиданно за своей спиной услышал безупречно-правильную, хотя и несколько архаическую, русскую речь. Говорили три старые женщины, из них две - совсем древние. Не оборачиваясь, я спокойно заметил:
- Как приятно встретить в Париже соотечественниц!
Они вежливо согласились со мной, что действительно приятно. Я сделал галантный жест и, не ведая о собирающей дань старухе, попросил их присесть рядом.
- Спасибо, мы постоим, - сказали старые парижанки. Хорош бы я был, если бы они сели!
- Откуда Вы? - спросила самая старая.
- Из Москвы.
- И давно?
- Да вот уже неделя.
Они как-то странно недоверчиво на меня посмотрели. И тут я с удивлением понял, что эти женщины принимают меня за эмигранта, по-видимому, второй волны.
- Да нет же, я действительно советский, неделю назад приехал из Москвы в командировку!
Не верят. И одна из них стала меня испытывать:
- А где похоронен Паустовский? (Паустовский накануне умер - естественно, что мои собеседницы всякого рода похоронные дела принимали близко к сердцу).
- Кажется, на Новодевичьем, - неуверенно ответил я.
- А вот и неверно. Он похоронен в Тарусе.
Почувствовав, что окончательно разоблачен как самозванец и что надо выходить из идиотского положения, я стал лихорадочно шарить по карманам и нашел там два сильно помятых использованных билета на подмосковную электричку. Этим и реабилитировался.
- А Вы откуда?
- Мы из Тифлиса! - с достоинством сказали мои собеседницы.
- Из Тбилиси, значит?
- Только не говорите, пожалуйста, это ужасное слово. Мы из Тифлиса!
- Знайте же, что через две недели я буду в вашем Тифлисе.
Это была сущая правда: предстояла командировка в столицу солнечной Грузии на какую-то конференцию.
- У нас к Вам огромная просьба: подойдите к нашему старому дому и внимательно посмотрите на него. Адрес мы дадим.
Тронутый такой редкой формой ностальгии, я обещал и через пару недель свое обещание выполнил.
У меня была еще одна запомнившаяся встреча со старыми русскими эмигрантами. Как-то раз я сидел на скамейке напротив Эколь Милитер вблизи моего отеля. Рядом присел старик, довольно скоро признавший во мне советского человека. Он оказался русским эмигрантом, впавшим в крайнюю бедность. Я сказал ему, что очень бы хотел побывать на Парижском русском кладбище Сен-Женевьев. Старик прослезился "В первый раз слышу такое от советского человека. Обычно их почему-то тянет на Пер Ляшез. Сен-Женевьев - это очень далеко, метро туда не ходит, можно только машиной. У меня машины нет, но у моего товарища, тоже русского, есть старенький Пежо. Приходите на это место завтра в восемь".
И вот я в обществе стариков-эмигрантов брожу по чистенькому и, несмотря на луковку церквушки, совсем не русскому кладбищу. Боже мой, кого здесь только нет! Строем похоронена белая гвардия - отдельно лежат корниловцы, марковцы, дроздовцы. Впрочем, Деникина здесь нет - он похоронен в Ницце. А вот Кшесинская; неподалеку - Львов, Гучков и вообще все Временное правительство. Туда, дальше - Бережковский, Гиппиус и трогательно простая могила Буниных. На другом конце кладбища похоронена Вика Оболенская. А рядом надгробие с лаконичной надписью: "Зиновий Пешков - легионер". Здесь похоронен Зяма Свердлов - родной брат первого президента Советской России, человек фантастической судьбы. Его, совсем молоденького, перед первой мировой войной усыновил Горький (иначе еврею нельзя било бы жить в Москве). В качестве секретаря Алексея Максимовича он уехал на Капри, где их застала война. Неожиданно в Зяме прорезался ярый оборонец, он на этой почве поссорился с приемным отцом и, самоутверждаясь, поступил в знаменитый французский иностранный легион. Участвовал в боях, был тяжело ранен. Пролив кровь за Францию, он получил французское гражданство. Войну окончил майором, потерял руку. После первой мировой войны - головокружительная карьера во французской армии. Дослужился до генеральского чина, был начальником отдела французского генерального штаба, лучший друг Де Голля, бывшего чином ниже его, один из организаторов Сопротивления. Благополучно скончался в начале шестидесятых. Я стоял у надгробной плиты старого легионера и думал о судьбе двух братьев. Кому же в жизни повезло больше? Третьего, самого младшего братца, довольно бездарного, хотя и красноречивого лектора-международника, я знаю лично. Он и сейчас живехонек. Но этот третий не в счет.
Итак, я ходил по Парижу. "Ходил и ходил, не щадя каблука"… Кстати, пару слов о прекрасном стихотворении Маяковского, откуда взяты эти строки. Это - "Сезанн и Верлен". Там вначале написано: "… Мне скучно здесь, в отеле "Истрия" на коротышке рю Кампань Премьер, мне жмет - парижская жизнь - не про нас, в бульвары тоску рассыпай! Налево от нас - бульвар Монпарнас, направо - бульвар Распай". Каждый раз, когда я бываю в Париже, я иду на эту, действительно короткую улочку, соединяющую два знаменитых бульвара и захожу в жалкий (всего одна звездочка!) отель "Истрия". Странно, почему этот нищий, даже непристойно нищий отель так любил Владимир Владимирович…
А в музеи, даже в самые знаменитые, я не любил ходить. Тогда в Париже я под музеи выделил две субботы и два воскресенья, когда посещения бесплатны. Самое сильное впечатление было все-таки от Венеры Милосской, перед которой я простаивал часами.
Само собой разумеется, что ни о каких специфических парижских развлечениях я не мог даже думать. И все же судьба рассудила по-своему даже в моей, казалось бы ясной своей простотой ситуации. Как-то вечером я "прочесывал" район Бульвар Клиши - подножие Монмартрского холма - знаменитый своими дешевыми злачными местами. Последние, конечно, по причине полного безденежья меня совершенно не интересовали - я больше наблюдал тамошнюю специфическую публику. Острый приступ голода напомнил, что время торопиться к моей старушке, чей лоток находится на противоположном, левом берегу Сены, т. е. довольно далеко. И тут меня всего захватила одна простая мысль: "Какого черта мне, такому голодному, сейчас переть на тот берег Сены? Ведь в Париже на каждом шагу можно перекусить. Не сошелся ведь свет клином на той симпатичной старушке?" Эту мысль, как показали дальнейшие события, мне несомненно нашептывал сам дьявол. Я стал оглядывать окрестные лотки, благо они были здесь на каждом шагу. Тут я не имел права ошибиться! Я резонно решил остановить свой выбор на лотке, вокруг которого толпилось максимальное количество небогатых туземцев. Такой лоток находился буквально рядом. Вокруг него стояла компактная группа алжирцев и негров и каких-то неопределенной национальности брюнетов. Меня поразила быстрота, четкость работы продавца горячих котлеток, заложенных в булочку (порция те же два с полтиной). Он действовал как автомат. Завороженный и голодный, я пробился к лотку и дал продавцу бумажку в 5 франков. Молниеносно я получил свой сэндвич, а продавец тут же стал обслуживать какого-то черного. До меня не сразу дошло, что меня, нищего, эта скотина нагло обсчитала! Ком подошел к горлу, котлетка потеряла свой первозданный восхитительный вкус. Некоторое время я стоял, смотря очень печальными еврейскими глазами на наглеца. Никакой реакции! Слава богу, я не стал выяснять с ним отношения, как это должен был сделать нормальный советский человек. Хватило ума понять, что в лучшем случае меня бы избили. Дело, конечно, дошло бы до посольства, и меня, голубчика, немедленно отправили бы домой в Москву.
В мерзком состоянии духа я отошел от опасного лотка. И поделом тебе, скотина! Не изменяй привычкам, уважай традиции. А как хорошо было у старушки! А вообще - противно! Ведь отказываешь себе буквально во всем. И между прочим, очень вероятно, что в Париже я больше никогда не буду, а если и буду, то, конечно, не один.