Таким образом, очень быстро Юра оказался в Ашхабаде фактически круглым сиротой - мать была в ссылке как жена врага народа. И подобно тому, как в войну наблюдался феномен, характеризуемый фразой "сын полка", когда мальчишку-сироту кормила и воспитывала какая-нибудь войсковая часть, Юру с полным основанием можно было назвать "сыном мех-мата", т. е. механико-математического факультета Московского университета. Он действительно был "дитя мехмата", полностью заменявшего ему семью. Юра органически впитал в себя мировоззрение, способ мышления, фольклор, любовь к музыке и многое другое, что всегда отличало питомцев этого благороднейшего из факультетов МГУ.
После Ашхабада я года два Юру не видел, т. к. довольно рано, в сентябре 1942 года перебрался в Свердловск, где находился в эвакуации мой родной Астрономический институт им. Штернберга. Вернувшись в Москву и защитив весной 1944 г. кандидатскую диссертацию, я в августе того же года был послан мехматом в Красновидово за Можайском, где находилось пригородное хозяйство МГУ, призванное (по идее) обогатить скудный рацион университетских столовок всякого рода овощами. В качестве рабочей силы туда посылали студентов. Меня же, свежеиспеченного кандидата наук, отправили в Красновидово как "старшего товарища", призванного обеспечить должный уровень трудовой дисциплины.
Я застал красновидовское хозяйство в чудовищно безобразном, запущенном состоянии. Все нивы и угодья заросли непроходимыми сорняками, поэтому ничего путного там произрасти не могло. Рабочая сила, в основном - девчонки-студентки. Была еще кучка мальчишек-белобилетников - не забудем, что шла война! Среди них я сразу же узнал мало изменившегося Юру, ставшего уже студентом. Естественно, мы очень обрадовались друг другу.
Первой проблемой, с которой мы столкнулись в Красновидово, был голод - самый настоящий, когда ни о чем другом, кроме еды не можешь даже думать. Директриса хозяйства тов. Бочарская - старый партийный работник (через несколько лет она стала зам. директора моего астрономического института…) - была крикливая, толстая баба, многие годы занимавшая разного рода руководящие должности. Излишне говорить, что в сельскохозяйственном деле она разбиралась так же, как в астрономии. Благодаря ее полной некомпетентности и беспомощности мы фактически оказались на "подножном корму". Централизованное снабжение провиантом выражалось только в двух мисках овсяного киселя, одну мы получали утром, другую - в середине дня. Я до сих пор не могу без содрогания вспоминать об этой, с позволения сказать, "пище". Как мы ни были голодны (и молоды!), больше одной ложки этой мерзкой холодной массы съесть было невозможно. Впрочем, был среди нас один малый, с виду форменный дебил, который мог одолеть миску этой мерзости. До сих пор помню то чувство гадливости, которое он у нас вызывал…
Надо было что-то предпринять. И под моим чутким руководством единственно возможное решение было найдено. Это была молодая картошка! Увы, на университетских красновидовских нивах не было даже намека на этот корнеплод. Не многим лучше было положение на соседних совхозных, а равно и колхозных полях - всюду буйно росли одни сорняки. Оставалось одно - воровать картошку в индивидуальном секторе. Занятие это, отвлекаясь от моральной стороны вопроса, было небезопасное. Ведь картошка была тогда основой питания! Глухой ночью наша небольшая мужская группа выходила на опасный промысел. Одного ставили "на стреме". 3–4 участника группы, в том числе Юра и я, занимались непосредственно добычей. В частности, автор этих строк наловчился рыть картошку сразу двумя руками, следуя методу хрестоматийно-знаменитой Мамлакат. Как руководящий товарищ я следил, чтобы ущерб, причиняемый каждому индивидуальному владельцу, был минимальный, для чего приходилось часто менять поле нашей деятельности - обстоятельство, временами вызывающее ропот команды…
Добытой таким образом с немалым риском картошкой мы кормили наш бедный, голодный народ и, прежде всего, его основную часть - девиц. Это обстоятельство наполняло наши сердца гордостью и имело одно смешное последствие. Дело в том, что ночевали мы на полу на верхнем этаже какого-то строения, причем девицы занимали большую комнату, а молодые люди - примыкающую к ней маленькую переднюю, так что наша комнатка была проходной. И каждое утро начиналась забава. Робкий стук в дверь, и девичий голосок пищит: "Ребята, можно пройти?" На эту естественную просьбу следовала традиционная Юрина фраза: "А кто мы есть?" Ритуал, придуманный изобретательным Юрой, требовал, чтобы девушки дружным хором отвечали: "Вы есть наши истинные благодетели!", имея в виду, что мы их кормим. Девичья гордость, однако, не позволяла нашим милым соседкам произнести эту фразу. "Ну, хватит, перестаньте, наконец, хулиганить, прекратите это безобразие!" "Пожалуйста", - отвечали мы. Но девицы отнюдь не спешили выходить из своего заточения, ибо мы лежали на полу ничем не прикрытые, так сказать, "в натуральном виде". Иногда какая-нибудь отчаянная деваха, зажмурив глаза, шла "на прорыв", но из таких попыток ничего, кроме срама, не выходило. Наконец, после 10-тиминутных пререканий девицы недружным хором верещали требуемую фразу. Часто мы заставляли их эту фразу повторять - чтобы было убедительнее. После этого мы закрывались нашими рваными одеялами, а девушки, потупив пылающие ненавистью глаза, гуськом проходили, переступая через наши тела. И так повторялось каждое утро. Я должен здесь во избежание недоразумения, сказать, что эта забава была вполне невинной, и между мальчиками и девочками были самые лучшие товарищеские отношения.
Спустя лет 20 я отдыхал на Кавказском побережье Черного моря, и какая-то солидная дама в малознакомой компании ошарашила меня замечанием: "А я знаю, кто Вы есть - Вы есть наш истинный благодетель!"
Но вернемся в Красновидово августа 1944 года. Нашей директрисе Бочарской пришла в голову смелая мысль: организовать из мальчишек специальную "мужбригаду", поручив ей соответствующую "мужработу" - рыть какой-то котлован. И началась потеха. С утра мы приходили к этому несчастному котловану и полных 8 часов предавались абсолютному безделью, которое скоро у наших девушек стало называться "мужработой". Бедняжки, конечно, нам завидовали, так как, согнувшись в три погибели, занимались весь рабочий день вариантом сизифова труда: пытались выполоть сорняки, которые разрастались быстрее, чем их выкорчевывали.
В процессе "мужработы" мы искали и находили развлечения, и тут всех поражал Юра. Не говоря уже о том, что он был чемпионом по знанию вскоре ставших крамольными, а в наши дни - классическими, двух книг Ильфа и Петрова (мог, например, с любого места на память сказать без единой ошибки несколько страниц, или, скажем, точно сказать, кто была "ничья бабушка"). Юра обладал феноменальной способностью повторить вчерашнюю утреннюю сводку Совинформбюро. А это было ой, как непросто: ежедневно наши войска отбивали у фашистов по много десятков населенных пунктов с труднопроизносимыми белорусскими названиями: Дедовичи, Белокопытовичи и т. д.
До сих пор я с нежностью вспоминаю три недели, которые я провел с этими славными ребятами в Красновидове. Как можно, например, забыть, как я, будучи по какому-то делу в Москве и узнав, что союзники взяли Париж, тут же поехал в Можайск и 18 км почти бежал до Красновидова, чтобы сказать ребятам радостную новость. Ведь ни радио, ни свежих газет там не было. Я и сейчас изредка встречаю сильно постаревших мальчиков того незабываемого лета - последнего лета страшной войны.
В Москве я с Юрой не встречался - слишком разные у нас были интересы, да и разница в возрасте (11 лет!) была тогда очень велика. Примерно через год после веселой красновидовской жизни я узнал о Юриной печальной судьбе. Это случилось в зимнюю экзаменационную сессию в феврале 1945 г. Надо сказать, что в те времена факультеты механико-математический и исторический находились в так называемом "новом" здании на Моховой (№ 11), причем математики занимали верхний этаж. Представьте себе картину: только что успешно сдавший экзамен Юра винтом скатывается по перилам лестницы, держа подмышкой руководство, по которому он сдавал аналитическую геометрию. Внизу стоит кучка историков, тоже сдавших свои экзамены. Один из них хватает спустившегося по лестнице Юру, с корпоративным презрением выхватывает у него учебник и, издевательски читая его заголовок, произносит: "Подумаешь, Мусхелишвили!" И тогда Юра совершенно таким же движением выхватывает у историка из подмышки его учебник, смотрит на его заглавие и в тон говорит: "Подумаешь, Джугашвили!" (этим учебником, кажется, был пресловутый "Краткий курс"). Что и говорить, Юра за словом в карман не лазил… Однако в этом случае остроумие обошлось ему дорого: кто-то из кучки историков "настучал" на него, Юру арестовали и дали ему 4 года лагерей. Возможно, ему припомнили и другие грехи, но первопричиной ареста была коллизия "Мусхелишвили-Джугашвили".
После этого я не видел его очень много лет, чуть ли не 16. Он освободился из заключения в весьма нетривиальное время - в 1949 г., но я тогда с ним не встречался. Когда же мы встретились, он поведал мне любопытную историю. В начале 1953 г. Юра был в туберкулезном санатории где-то в Эстонии. Как раз в это время заболел своей последней болезнью Лучший Друг Математиков, он же Великий Вождь и Учитель. Вся страна, весь мир ловили скупые бюллетени о ходе болезни Вождя. Юра, естественно, не составлял исключения. Он спросил у своего соседа по палате - мрачного и неразговорчивого врача-эстонца - что означают слова в последнем бюллетене "… дыхание Чейн-Стокса". Врач потер руки и деловито сказал: "Чейн и Стокс - очень серьезные товарищи. Надо выпить!" Несмотря на поздний час, Юра (он и тогда был самым младшим) был послан за водкой. Все было закрыто, но, услышав такую сногсшибательную новость, какой-то совершенно незнакомый эстонец водку дал. И вот с тех пор, каждый год в день 5 марта Юра пьет за здоровье этих замечательных британцев. Однако уважение к последним не ограничивается только мемориальными выпивками. Например, около 1970 года, защищая диссертацию на степень кандидата философских (?) наук, он в заключительном слове, где полагается только "кланяться и благодарить", выразил свою глубокую признательность выдающимся британским ученым Джеймсу Чейну и Джонатану Стоксу, "без косвенной помощи которых эта диссертация вряд ли могла быть защищена". Имена маститых британских ученых Юра взял, конечно, с потолка. Защита прошла вполне благополучно - никто из эрудированных философов - членов Совета - ни хрена не понял.
Уважение к британцам достигло предела, когда в 1975 г. Юра написал в высшей степени сложную и узко специальную, чисто математическую монографию "Голоморфизмы и модели". В предисловии к своему капитальному сочинению, выражая благодарность большому количеству коллег, вдохновивших автора на этот труд, он не забыл выразить особую признательность профессорам Чейну и Стоксу, без помощи которых эта книга вряд ли увидела бы свет. И он опять-таки был абсолютно прав! Очень многие деятели науки и культуры нашей страны могут только присоединиться к Юриной благодарности. Почему-то, однако, они этого не сделали…
Монография Юрия Алексеевича Гастева снабжена весьма подробной библиографией (всего 232 ссылки). Меня восхищает ссылка 55: J.Cheyne and J.Stokes "The breath of the death marks the rebirth of spirit" 2 Mind, March 1953". Полагаю, однако, что это уже был перебор: пожалуй, было бы достаточно почтительной благодарности английским медикам, выраженной автором в предисловии. Так или иначе, вскоре после выхода монографии в свет разразился грандиозный скандал, что возымело самые серьезные последствия как для автора, так и для некоторых работников редакции, допустивших возмутительную халатность. Самое замечательное в этой истории это то, что реверансы перед британскими медиками опять остались незамеченными. Юра погорел на вполне реальных ссылках на своих неблагонадежных друзей-математиков, прежде всего, на знаменитого Алика Вольпина-Есенина.
С тех пор Юра вот уже много лет не имеет постоянной работы и пробавляется ничтожными случайными заработками. Хотелось бы верить, что причиной бедственного положения, в котором оказался мой старый знакомый, является недостаточно развитое чувство юмора у ряда весьма ответственных деятелей нашего идеологического и культурного фронта. А большой шутник Юрий Алексеевич Гастев, по-видимому, своевременно не понял, что ничего нового о т. н. "культе личности" он сказать не может, поскольку Партия на этот счет в свое время дала совершенно исчерпывающие разъяснения.
Сложные проценты
За долгие годы моей дружбы с Владимиром Михайловичем Туроком мне приходилось видеть в его квартире (вернее, квартирах, он менял место жительства) многих любопытных людей. Чего стоит, например, пожилой, неизменно элегантный, блещущий остроумием индолог Николай Максимович Гольдберг, которого Турок всегда звал "Коля". Я так и не узнал, приходится ли он родным братом знаменитому, ныне покойному комментатору Би-Би-Си Анатолию Максимовичу Гольдбергу - Коля что-то темнил… Часто я видел там Левку - пожилого, малообразованного, но очень умного еврея с богатым прошлым - например, во время НЭПа он содержал тотализатор на бегах. А еще этот неуемный старик был изобретателем: он изобрел… вечную электрическую пробку. Эту самую пробку он постоянно носил в кармане своего пиджака. Каждому приходящему в гостеприимную квартиру Турока он задавал всегда один и тот же вопрос:
- Допустим, у Вас перегорела пробка. Что Вы будете делать?
- Я ее выброшу на помойку, - следовал неизменный ответ.
- И напрасно. Ведь перегорел только волосок - он стоит по калькуляции всего лишь 8 копеек. А Вы выбрасываете всю пробку - а ведь это прибор стоимостью в 46 копеек! Совершенно недопустимое расточительство!
- Как же быть? - без признаков интереса спрашивал очередной гость Турока.
- Я изобрел вечную пробку - полюбуйтесь, вот она! - и он подносил прямо к носу собеседника свое детище. Принцип работы вечной пробки был чрезвычайно прост и нагляден. В ее торце было просверлено 8 каналов со своими волосками, причем в данный момент работает только один волосок. Когда он перегорает, нужно только повернуть торец на 18 оборота. И все! Себестоимость такой модернизированной пробки получается 72 копейки, зато срок работы увеличивается в 8 раз - пробка становится практически вечной!
Несмотря на предельную очевидность пользы этого, казалось бы, такого нехитрого изобретения, ее реализация натолкнулась на чудовищные трудности. Настырный Левка вел многолетнюю изнурительную тяжбу с Министерством электропромышленности. Тысячи три (старыми деньгами) он у них все-таки выдавил, но больше - ни копейки! В титаническую борьбу с Левкой Министерство включило целую когорту адвокатов. Главный козырь у них был нетривиальный: неизвестно, сколько надо платить этому Левке - ведь в стране нет данных о ежегодно перегорающих пробках, а по действующему закону изобретателю причитается некий процент с экономического эффекта от изобретения…
Каждый раз при встрече Левка хватался за пуговицу моего пиджака и с большим количеством технических подробностей рассказывал очередную историю о какой-нибудь вопиющей бесхозяйственности, воинствующей тупости, хищениях и чудовищных потерях материальных ресурсов. "Вы же ученый человек, Иосиф Самуилович! Так объясните мне, пожалуйста, почему же все, что нас окружает, еще не рассыпалось и окончательно не развалилось?" Я отвечал ему в том смысле что это как раз и доказывает правильность той научной основы, на которой построено наше общество. Такое объяснение, однако, почему-то не убеждало Левку. Он так и умер в мучительном неведении. Говоря откровенно, я тоже этого не понимаю, так что Левкин вопрос пока остается безответным.
У Турока я встречал еще много других интересных людей. Одну из таких встреч я почему-то запомнил особенно ярко. Это была пожилая женщина, вернее сказать - старуха с остатками какой-то величественной красоты. Меня поразила ее старинная манера пить чай - я никогда ничего подобного не видел. Говорила она о каких-то, как мне показалось, пустяках, впрочем, близких сердцу хозяев, ее старых знакомых. Из разговора я понял, что она одинокая старая актриса, живущая на нищенскую пенсию в Доме престарелых актеров, по-старому - в богадельне.
Когда она ушла, Владимир Михайлович рассказал мне поразительную историю, причудливым образом связанную с этой старой актрисой.
Где-то около 1700 года Петр Великий совершал свой очередной вояж по Западной Европе. В Голландии он занимался своим обычным, важнейшим для пользы государства Российского делом - набирал искушенных в знании ремесел умельцев на цареву службу. Сейчас такого рода деятельность связывают с "утечкой мозгов". В числе прочих иностранных специалистов завербовался и некий боцман по фамилии Нахтигаль. Впрочем, у людей такого ранга фамилий в нашем смысле тогда еще не было, вернее всего, это была кличка. В переводе на русский язык слово "нахтигаль", как известно, означает "соловей". По тем временам боцман был человек солидный и состоятельный. У него даже был вклад в некоем амстердамском банке на целых 240 гульденов!
В только что основанном Питербурхе Нахтигаль был определен в мореходную школу на предмет обучения дворянских недорослей навигацкому искусству и парусному делу. Недоросли, как и подобает этой категории молодых людей, особого рвенья к наукам не обнаруживали. Бывший боцман был суров и требователен. За лень и нерадение без всяких церемоний он выставлял предкам Митрофанушки полновесные колы и двойки. Естественно, что папашам оболтусов это не могло нравиться - увы, во все времена родители двоечников бывают чем-то похожи. Но на дворе стояла ранняя заря века, и нравы были суровые. Это обстоятельство придало специфическую окраску традиционному педагогическому конфликту. Родители нерадивых школяров порешили сжить со света несговорчивого преподавателя и с этой целью оклеветали его перед Петром. Я не знаю, каково было конкретное содержание наговора, но разгневанный Петр повелел предать несчастного Нахтигаля лютой казни: отрубить ему руки и ноги. Приговор был приведен в исполнение, и почти тотчас же император получил неопровержимые доказательства, что донос на бывшего боцмана был ложный. Тотчас же он пошел на квартиру несчастного и повалился перед обрубком человека на колени, прося прощения. И Нахтигаль - а что прикажешь делать? - простил его. И тогда Петр распорядился присвоить боцману и всем его сколь угодно отдаленным потомкам дворянское звание. И с той поры пошли на Руси дворяне Соловьевы.