До этого крика я не могу припомнить, чтобы слово "солдаты" произносилось с ужасом. До этого мы как-то внутренне были убеждены, что они - наша надежда и опора, что к ним надо бежать в случае опасности, что их нужно звать на помощь…
И ведь решительно ничего и нигде еще не произошло. Но пожилая соседка, ворвавшаяся к нам ночью, знала, что такое - солдаты. Может быть, ей рассказывали что-нибудь родители о гражданской войне, может быть, это был инстинктивный ужас. Ужас, закрепленный в женской линии человечества на генетическом уровне.
Однако, прежде чем я собрался, вошел Вахтанг. Радостно взволнованный, сияющий какой-то. Праздничный, что ли.
- А где девочки? - сразу же спросила Нина.
Спросила по-грузински, но я почему-то понял, что именно она спросила. По интонации, что ли. Или уже был настроен на ту волну, которая не требует языка для своего понимания.
- На веселье, и их оттуда не отзовешь, - сказал Вахтанг, торопливо выпивая кружку уже остывшего чаю. - Там… Там очень весело, и пусть себе веселятся. Танцуют, поют…
- А солдаты? - спросил я. - В ладоши прихлопывают?
- Еще нет, но скоро начнут! - засмеялся он. - Начнут, не удержатся. Там - братство, понимаешь? Советское братство народов, и ты должен это все увидеть своими глазами. Там не одни грузины - там русские, евреи, греки, дагестанцы, черкесы. Да, Нина, нужны кофточки, чтобы девочки не простудились, и много-много бутербродов.
Он первым выскочил за дверь с кофточками, а я застрял. И Нина успела шепнуть мне:
- Я почему-то боюсь…
И сунула мне большой пакет с бутербродами.
2
Вахтанг ждал меня у выхода. Да и не он один оказался на улице в этот неурочный час: почти возле каждого подъезда стояли люди. Тихо переговаривались, ожидая своих девочек и своих мальчиков, которые вздумали испытывать дружбу народов на прочность в эту ползущую к рассвету ночь.
- Паспорт взял?
- Взял, - сказал я. И почему-то, помнится, спросил: - А зачем?
- На всякий пожарный. Иди за мной.
Мы прошли переулком, вышли на улочку, которая вела к проспекту Руставели, и как-то вдруг, что ли, услышали и песни на площади, и подкованный топот множества солдат-ских сапог. Сразу же возник и тот "пожарный случай", о котором с улыбкой помянул Вахтанг.
Нас остановил патруль. Сержант и двое в пятнистой форме.
- Куда?
- На митинг. Девочки у меня…
- Девочки… Документы.
Как-то нехорошо слово "девочки" прозвучало. С какой-то чужой, что ли, интонацией, и я почему-то подумал: "Как в Чили…" Мельком мысль эта блеснула, потому что у меня тоже проверяли документы.
- Из Глухомани? А здесь что делаете?
- К другу приехал. Отпуск у меня.
- К другу… - проворчал десантник. - Сержант! Тут гость из нашей Глухомани.
- Он - со мной! - донесся до меня крик Вахтанга. - У нас там - девочки. Еду несем. И кофточки.
Что ему ответили, я не расслышал. Ко мне сержант подошел. Долго паспорт вертел, чуть ли не на свет рассматривая его. Потом сказал:
- В антисоветчину лезешь?
- Какая антисоветчина, сержант? Я к другу приехал, а у него девчонки-школьницы на площадь ушли. Танцуют там…
- Танцуют? - перепросил сержант. - Сейчас они у нас по-другому затанцуют. Чернозадые…
- Что ты сказал?..
Вопрос мой утонул в казенном микрофонном голосе:
- Приказываю разойтись немедленно!
И то ли сразу же, то ли через минуту-другую грохнули согласные солдатские сапоги. Я и понять-то еще ничего не успел, как расслышал крик Вахтанга:
- Что же вы делаете, ребята?.. Дайте же уйти им! Нельзя же так!.. Нельзя! Нельзя!..
И вдруг - громкий выкрик. Его же, Вахтанга. Иной. Изумленный и болезненный:
- За что бьешь?.. За что?.. Ох!..
Я оттолкнул сержанта, на крик Вахтанга бросился, про паспорт забыв. Нарвался на добрый удар в живот, согнулся в три погибели, защищая живот бутербродами, но меня били умело, профессионально били, прямо скажем. И впереди где-то, на площади, как я сейчас понимаю, тоже били, и тоже - профессионально. И там - крики, крики, и я тоже кричал, и кругом - тоже кричали…
Ночь криков…
От битья звереют. Может, и забили бы меня тогда, если бы не крутой начальственный бас:
- Славян не бьют! В комендатуру его, там разберутся. И - вперед, по правой стороне.
Меня еще разок саданули и куда-то поволокли полусогнутого. Там машина стояла, и меня в нее впихнули, на прощанье левую руку вывернув. Да так, что я долго ею пошевелить не мог. Вот в ней-то мой паспорт и оказался, а пакет с бутербродами вырвали, как потом, уже в комендатуре, выяснилось. Там-то, в комендатуре, этот паспорт из моего кулака достали и с кривой рукой сунули в камеру.
Я сидел, скрючившись, на нарах. Рука ныла нестерпимо, а душа еще нестерпимее. Кажется, именно тогда я туманно сообразил, что с нею происходит, когда ее хозяина бьют, а он не в состоянии ответить ударом на удар. Скисает она, ребята. Натуральным образом скисает наша душа, в просто-квашу превращается.
А потом камера начала наполняться. Молодых - в основном грузин - впихивали в нее и группами, и по одному, и все они были избиты. У всех лица были, как прокисший творог. Как у меня душа, чтобы вам было понятно.
И все они горячо и возмущенно о чем-то говорили. Я понимал их скисшей душою своей, поскольку языка не знал. Кроме отдельных слов, которые некоторые из задержанных произносили по-русски:
- Бьют! Ну, бьют!..
- Дубинкой достали? Ой, больно. Изнутри, не снаружи.
- Девчонок били! Да по лицу, по лицу!..
- А запах газа чувствовал? Со мной рядом парню брызнули, так я еле продышался…
- А за что? За что, кто мне объяснит?..
Других стали приводить, постарше. То ли отцов, то ли братьев. Тоже избитых, растерянных, ничего не понимающих. И у всех - один вопрос:
- За что?..
- А этот, командующий? Не успел обращение закончить, как сразу же солдат пустил. Ну, и толкотня, плечо не просунешь.
- А с улиц, что от Дома правительства, тут же наш, тбилисский полк спускаться начал. Давка…
На моей лавке тоже давка началась. Кто помоложе, наверх лезли, а старшие со мной рядом садились. Прижали к окну, я вскрикнул, потому что руку зажали.
- Ты чего, друг? Руку повредили?
- Вывернули, когда сюда волокли.
- Откуда будешь?
- Из русской Глухомани. В отпуск к друзьям приехал.
- Потерпи немного, - сказал мой сосед.
И что-то добавил по-грузински. Сразу же молодой парень выдвинулся. Пощупал мое плечо, сказал:
- Подержите его. Вывих плечевого сустава.
Меня схватили, он опять меня ощупал, плечо рукой придержал.
- Терпи. Больно будет.
Резко рванул, боль в глаза мне ударила, но рука вроде бы на место встала. Только больно было.
- Забинтовать надо. Покрепче. Эй, ребята, бинт у охраны попросите.
Кто-то в дверь застучал. Открыл охранник. Что-то ему сказали, он на меня глянул и принес бинт. Санитар мой едва руку мою прибинтовать успел, как меня и вызвали.
- Спасибо, ребята, - сказал. - Меня, видать, назад, в Глухомань отправляют.
И точно. То ли камера для других понадобилась, то ли от меня поскорее избавиться решили, а только в тот же день меня выперли из Тбилиси под конвоем двух молодцов в пятнистой форме.
Молодцы были угрюмы, неприветливы и на редкость неразговорчивы. Уж не знаю, что именно им внушили отцы-командиры, но вели они себя так, как, по моим представлениям, должны были бы вести себя оккупанты, на всякий случай подозревающие в каждом местном - врага, в каждом соотечественнике - шпиона. Мне с трудом удалось склонить их к пониманию, что мои личные вещи не в камере хранения, а в доме, в котором меня приняли как самого дорогого друга.
И мы пошли в тот дом.
Весь переулок был заполнен людьми. Они о чем-то говорили, но сразу же замолкали при нашем приближении и молча расступались, провожая нас взглядами. Я здоровался, но мне никто не отвечал, и даже дети, шумные и веселые грузинские ребятишки, всегда первыми приветствовавшие меня, в то утро тоже молча отворачивались. Я не понимал, что происходит, но тревога росла и росла, и я почему-то не решался ни у кого спросить, что же случилось, почему все молчат, как на похоронах.
Как на похоронах. Я ничего не знал, ничего, но первое, что я понял, это и было - как на похоронах.
Так мы и подошли к дому, из которого я вышел на тусклом рассвете сегодняшнего дня. И там стояли соседи, и там я сказал "Здравствуйте", и там мне ничего не ответили, а просто расступились, как расступаются перед милицией. Один из моих сопровождающих остался у входа, а второй пошел со мной на второй этаж. Я постучал в дверь, никто мне не ответил. Я потянул за ручку, и дверь открылась.
- Нина?..
Молчание. Я вошел в квартиру вместе с сопровождающим, заглянул в каждую комнату.
- Нина?.. Нина?..
Никто не отозвался. Ни Нина, ни Вахтанг, ни Тина, ни ее подружка. Никто. Квартира точно вымерла. Вся. Вдруг.
- За вещами зашли? - спросил вдруг женский голос за моей спиной.
Я оглянулся. Это была соседка. Вся - в черном.
- Да, - сказал. - Выгоняют меня из Тбилиси.
- Выгоняют, - почему-то очень серьезно подтвердила она.
- А где все? - спросил я. - Где Нина, Вахтанг, девочки?
Она странно посмотрела на меня, пожевала губами:
- В морге. Нину на опознание вызвали.
- Кого?
- Всех. Тину, Нателлу, Вахтанга Автандиловича. Всех.
- Как?!
Единственное, что выдавить из себя смог. И - сел, помнится. Ноги подо мной подломились.
Соседка горестно покачала головой. А мой камуфляжный сопровождающий крикнул с раздражением:
- Ты давай шмотки собирай, самолет ждать не будет!
3
Как чемодан укладывал - не помню. Кажется, соседка мне помогла. Молча. Мы с сопровождающим вышли, опять прошли по переулку сквозь молчаливый грузинский строй. Вышли к военному уазику. Меня в него запихнули на заднее сиденье, сбоку сопровождающие устроились, и мы поехали. Кажется, на аэродром, что ли.
- Много погибло?
Никто не ответил. И в окно смотреть не давали, хотя я что-то видел краем глаза. Не тела, конечно, их убрали уже. А вот вещи - кофточки, курточки, груды целлофана, которым от дождя укрывались… Видел, но как-то мельком, что ли…
Потом - в самолет. На какие-то ящики усадили, взлетели. Я сидел, съежившись, а мысли скакали, и никак я их в строй вернуть не мог. Кто-то из экипажа в отсек, где я сидел, пришел. Дал полкружки водки и кусок хлеба с колбасой.
- Много погибло там? - спросил я.
- Десятка два подавили, - нехотя сказал он. - Ты выпей, выпей. Оттягивает.
Кто для веселья пьет, а мы - чтоб оттягивало. Кому что. Выпил я. Только мало помогло. Не оттянуло.
Приземлились мы в Клину, что ли. Выгрузили меня, велели в кабинет пройти. Прошел. Там какой-то чин из КГБ паспорт мой зарегистрировал, отдал, сказал на прощанье:
- Не болтайте там, в Глухомани своей. Все будет разъяснено своевременно и официально.
И пошел я на поезд до Москвы. Купил на рынке бутылку у спекулянта - борьба за трезвость продолжалась, - пирожков каких-то и пил всю дорогу.
Оттянуло. И когда из Москвы ночным поездом в Глухомань свою ехал, уже что-то в голове закопошилось. Косматое что-то, полухмельное, поскольку я вместо обеда еще бутылку в дорогу взял.
Вот о косматом и поговорим.
Потрясенный немилосердием гражданской войны, Горький, помнится, написал статью "О жестокости русского народа". О ней как-то все советское время не любили вспоминать, но любознательных отсылаю к его полному собранию сочинений. Он объяснял эту черту странным увлечением крестьянских грамотеев выискивать в житиях святых описания мучений куда чаще, чем, скажем, описания их нравственных подвигов. Но это, так сказать, любимое чтение, а откуда же само желание бить, топтать, унижать человека, который - заведомо! - тебе тем же не в состоянии ответить? Меня, например, били, как говорится, и фамилии не спросив: до сей поры ребро надломленное ноет, коли не так во сне повернусь. И руку заодно вывернули, несмотря на то что басовитый начальник велел просто отправить славянина в комендатуру, чтобы под ногами не путался. Откуда жестокость эта, откуда азарт ни в чем не повинных бить?..
Да оттуда же, откуда наш вековечный вопрос: "Ты меня уважаешь?"
Тысячу лет никто русского мужика не уважал. И никакого закона, никакого суда, душу его охранявшего, у нас отродясь не было. И сейчас нет. Нет такого закона, и, уверен, нескоро он еще появится, потому что вопрос "Ты меня уважаешь?" не заглох еще в русских душах.
Не закон правит нами, а - начальник. И коли этот начальник по каким-то там причинам дозволил покуражиться - покуражатся, не извольте беспокоиться. И не от свойственной нам любви к чтению мучений святых избранников Божиих, а - от дозволения свыше.
Ведь ударить кого-то - да еще заведомо безнаказанно! - значит, унизить его, опустить ниже себя, поэтому бьет всегда униженный внутренне. Бьет, устав унижаться, стремясь просто и задешево утвердиться хотя бы для самого себя. Для нас ударить другого - момент самоутверждения.
Нет, это - не закон Зоны, в которую превратили Россию. Просто Зона взяла то, что существовало. Зона не способна создавать, Зона способна только заимствовать то, что ей сгодится.
Именно поэтому Россия бьет жен своих. И жены, прекрасно понимая, почему бьет муж, мудро не сопротивляются ему прилюдно: так мужику легче. Русские женщины все понимают…
Этого комплекса - терпеть от раба - не понимают грузинские женщины. Потому-то и - два десятка, погибших в великом удивлении, а не в великой давке.
А армия - всегда слепок с народа своего. Всегда. Отсюда и дедовщина, и гибель Славика, и запланированный разгром молодежного митинга в Тбилиси. Разгулялась душа. Дозволили ей разгуляться…
- Бей чернозадых!..
Внутри этот крик засел. И ведь не избавишься от него, потому что - душой слышал. Не просто ушами.
С этим кличем в душе я в свою Глухомань и вернулся.
Абзац? Да нет, кончились абзацы. И черной главой кончилась первая часть.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Поезд в Глухомань нашу приходил поздно, но вокзальный ресторан еще работал. Я по-обедал там - есть уж очень хотелось, - а потом за взятку купил на все оставшиеся отпускные водки, кое-какую закуску и пробрался к себе. Заперся, спать завалился, только не засыпалось мне. До утра провертелся без толку, в муках, что я скажу жене Вахтанга и его сыновьям. Что Нину вызвали в морг для опознания?..
Ничего я тогда не знал ни о друге своем, ни о девочках. Что с ними случилось, с какой целью Нину в морг вызвали… Нет, понимал цель этого вызова: на опознание. Это - для милиции. А для семьи - что?.. Что я Лане скажу и футболистам Вахтанга?..
Но должен был идти. Побрился, в порядок себя привел, в кулак себя зажал и - пошел.
Долго шел. Шоссе кружным путем пересек, чтобы со знакомыми случаем не встретиться, и - закоулками к их дому. С кем-то, помнится, встречался все ж таки - городок у нас маленький, - здоровался, но - все на ходу, без разговоров. Один разговор во мне ворочался: что я Лане скажу? Сыны, конечно, в школе были, я специально время подобрал, но - Лана… Жена Вахтанга. Или - вдова?..
У подъезда, как на грех, ее соседку встретил. Спросила в упор:
- Что в Тбилиси?
- А что? - тупо перепросил я.
- Говорят, митинг какой-то. Отделения от Союза требуют.
- Да?.. - спросил. - Нет. Лана дома?
- Кажется…
Что-то еще хотела спросить, но я наверх пошел. Через три ступеньки.
Постучал. Нерешительно как-то, но Лана открыла сразу.
- Ты? А где Вахтанг?
- Там, - бормотал я торопливо и не очень вразумительно. - Там - митинг, Лана. На площади перед Домом правительства. Мы пошли на этот митинг, Вахтанга пропустили, а меня… Меня выслали из города. На военном самолете.
- А где же Вахтанг?
- Не знаю. Я думал, что ты знаешь. Тебе есть кому позвонить?
Лана куда-то собиралась - то ли в магазин, то ли на рынок. Была одета, с кошелкой. И села на табурет рядом с этой кошелкой.
- А ты почему не позвонил?
- У Нины нет телефона.
- Нет, - согласилась она. И вдруг остро глянула: - А твои вещи? Ты же у нее остановился. Тебе разрешили за ними зайти?
- Нет. Сказали, потом вышлют.
Господи, зачем же я солгал тогда? Зачем?.. От ее взгляда? От растерянности? От того, что - советский и нам куда легче солгать, чем сказать правду?
Только любящему сердцу не солжешь: женщины чуют нашу ложь, как кошки. Я поймал ее пронзительный взгляд и опустил глаза.
- Что с Вахтангом? - тихо спросила она. - Подними глаза и скажи правду.
Я поднял глаза. Выдержал ее взгляд и сказал:
- Я не знаю, что с Вахтангом, и это - правда. Знаю только, что…
И замолчал. Помнится, только губами последние слова пережевывал, а сказать… не мог сказать.
- Что?.. - с надрывом выдохнула она. - Что с твоим другом, мужчина?
- В морге. Нину на опознание вызывали.
Лана закрыла лицо ладонями. А я стоял на пороге и все чего-то ждал. Чего мы ждем, когда все и так яснее ясного? Может быть, чуда?..
- Уходи, - сказала она, не отрывая ладоней от лица. - Уходи, пожалуйста, уходи. И забудь, как в эту дверь стучат наши друзья…
2
И я пошел. В голове гудело, как в колоколе без языка: что-то вроде бы и колышется, а звуков нет. Пустота. Кого-то встречал, с кем-то здоровался, может быть, даже и улыбался кому-то, а вот говорить не мог. Ни с кем не мог и слова вымолвить.
Ноги меня к сберкассе привели, хотя я вроде бы туда идти и не собирался. Однако ногам тогда виднее было. Снял я почти все свои сбережения и направился прямиком по одному тайному адресу. Там пенсионер жил с нашего съедобно-стреляющего комплекса, и я знал, что гнал он очень даже неплохую самогонку, которая и позволяла ему сводить концы с концами. Он отоварил меня пятилитровым бидоном первача и старой пустой сумкой, и я пошел на рынок. Там хоть что-то купить можно было, хотя и подороже, поскольку в магазинах ничего не было, кроме нашей макаронной продукции. С этим грузом я и прибыл домой и двери на все запоры за собой закрыл.
Одиночества мне захотелось. Одиночества с первачом и квашеной капусткой. Выпил я крепко под эту капустку. В полном одиночестве пил, покуда колокол в голове не ожил.
А ожил он потому, что в самом начале моего пития я почему-то вспомнил "Двенадцать" Блока и почему-то начал декламировать вслух. Нет, не для того, чтобы память проверить, чтобы - понять не так, как нам в школе втолковывали. И - понял.
В белом венчике из роз.
Впереди - Исус Христос…
А кто - позади? Да те же, двенадцать. Отконвоировали они Христа из Святой Руси за пределы ее. Не годился Он для строительства светлого будущего в одной отдельно взятой. Вот тут и началось - хошь пей, хошь бей, хошь - гуляй, братва, веселей!..
Предупреждал нас Александр Александрович, предупреждал. Не вняли. Не в масть нам эта карта оказалась.
Что я ел? Не помню, я - пил и кое-как да кое-чем закусывал. И сам с собой разговаривал. Может быть, впрочем, и не сам с собой, а - со стаканом. Есть такой национальный способ общения.