ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Что-то в Москве происходило, но до нашей Глухомани о происходящем там никакой ясности не просачивалось. Человек по природе своей консервативен, и чем дальше от центра, тем консервативнее. Даже газеты, по которым мы привыкли ориентироваться, стали куда больше путать, чем разъяснять. "Правда" давила на достижения социализма, "Советская Россия" ударилась в ностальгию по вековому величию России, называя нас чуть ли не мессианским народом, а всеми любимый "Труд" доказывал, что все наши социальные блага не завоеваны, как на Западе, а пожалованы, как на Востоке, а потому и легко отбираемы. К новым демократам, во главе которых вскоре обозначился Ельцин, Глухомань не очень-то тянулась, а многие были просто убеждены, что в их лице мы имеем дело с прозападной агентурой. Мы до крика спорили решительно по всем поводам, и при этом привычно ждали, что же в конце-то концов скажет Москва.
Жизнь дорожала, поскольку, во-первых, рубль падал, а во-вторых, магазины пустели. Нефтяная колбаса кончалась, и мы опять начали заглядывать в райисполком с портфелями. Правда, сухой закон тихо-тихо отдал концы, но какие-то ловкие ребята быстренько наладили как производство, так и продажу пойла на техническом спирте. В старых бутылках, но с новыми этикетками.
А я женился. Свидетелями при регистрации были Ким и подружка моей Танечки. Родители моей юной жены, а она у них единственная, ждали нас дома, где мы и отпраздновали нашу свадьбу.
И тогда подарил Танечке паричок.
- Мне его вручили на Кубе. Для любимой жены.
Это случилось прямо после регистрации, по выходе из казенного дома. Танечка невероятно обрадовалась, хотела срочно его напялить, но афганцы ее отговорили:
- Плохая примета. Сначала надо свадьбу отпировать.
На свадебном пиршестве еще один родственник оказался. Профессор из областного университета Иван Федорович. Они с отцом Танечки Павлом Николаевичем сидели в кабинете (в котором до замужества проживала моя жена) и яростно спорили, когда Танечка ввела меня туда, представила и тотчас же удалилась. А я пробормотал что-то из репертуара входящего и скромно уселся в сторонке.
Я не прислушивался, о чем они там спорят, и правильно делал, что не вникал. Они спорили всегда и по любому поводу по той причине, что им долго приходилось молчать до державного разрешения говорить о чем угодно. Ну, а поскольку Танечкин дед был, так сказать, подпольным диссидентом, а отец - подпольным сталинистом, то искры яростно летели во все стороны, но куда больше - в сторону отставного штабиста. Тайный диссидент был весьма плотно нафарширован историческими фактами и примерами.
- Как вы можете?.. - с ужасом повторял Павел Николаевич, почему-то испуганно оглядываясь по сторонам. - Нет, как вы смеете так…
Это оставалось единственным аргументом для угнетенного открытиями отставника. Когда ему делалось совсем невмоготу, он шел в Глухоманский комитет ветеранов, где и отводил душу в приятных восторгах по поводу военного гения Сталина.
Неизвестно, как бы дальше развивался спор, если бы не вошла Мария Ивановна и не пригласила нас к столу.
Признаться, я чуточку побаивался знакомства с родителями Танечки. Точнее сказать, не столько побаивался, сколько стеснялся: я был на добрый десяток старше ее и даже начал лысеть. К счастью, с висков.
Как говорится, абзац для размышления.
Мама моей дивно юной жены Мария Ивановна, фельд-шер, продолжающая много и с удовольствием работать, оказалась человеком заботливым, тихим, скромным, словом, дочь - только в будущем, когда подрастет. Она была счастлива, что ее Танечка наконец-то вышла замуж, как потом выяснилось в разговорах, по первой большой любви. Это умиляло почтенную и хозяйственную тещу мою, а меня растрогало и - обязало. Я даже клятву, помнится, себе тогда дал, что никогда, ни при каких обстоятельствах не предам своей Танечки, всегда так вовремя и так тактично приходившей на помощь, о которой я даже не просил, но - нуждался, как в глотке свежей воды. А подполковник в отставке Павел Николаевич был штабистом со всем свойственным штабистам всего мира добродушным занудством. Он нигде не работал, выйдя в отставку, поскольку совершенно серьезно полагал, что отныне достоин только полного отдыха. И если с Марией Ивановной я никогда не спорил, то с ее супругом споры возникали постоянно, стоило ему появиться в дверях собственной персоной.
- Не туда катимся.
- Что катимся - это точно подмечено.
- Россия без власти - знаем, что это такое. Это сытая Европа не знает, а мы, русские, хлебнули горячего до слез.
Впрямую - вопрос-ответ - подобный разговор напоминал пинг-понг как по форме, так и по содержанию. Но я терпел, хотя мне сильно хотелось хотя бы раз швырнуть мячик поперек этого пинг-понга. Терпел из-за Танечки.
- Порядок! - Он молитвенно складывал на груди руки. - Россия строгого руля требует.
- Нарулили уже. Достаточно.
- Не скажи, - он упрямо качает бритой головой, то и дело путая систему обращения ко мне: то семейное "ты", то вдруг официальное "вы". - Веру забыли православную. Да еще и опоганили. Меня не крестили - испугались. Отца-середняка сход постановил кулаком считать, потому что у него две коровенки, как на грех, оказалось… Ну и выселили нас. В Тюмень. Холодища! Поверишь ли, до сей поры мерзну: мы же из Курской губернии. Ну, а крестить не положено, неприятностей не оберешься, потому что уполномоченный два раза в месяц твое поведение проверяет. Но я этот пробел теперь успешно ликвидировал. И сам крестился, и Марию свою креститься уговорил.
Он замолчал, рассчитывая на то, что удочку забросил и теперь надо просто ждать, когда я клюну. Но я не клюнул. Уж очень меня раздражало, когда по телевидению показывали вчерашних принципиальных атеистов со свечечками в руках и с постным маслицем на ликах. Поэтому молчал, и его наживка зря мокла в нашем суховатом разговоре.
- Ты бы крестился, а? - наконец как-то нерешительно спросил он. - И Танечку бы уговорил. Православная вера - народа нашего вера исстари. Исконная, можно сказать.
- До народа нам еще дорасти надо, потому что мы - пока еще толпа, а не народ. Завтра завопит кто-нибудь "Бей жидов, спасай Россию!", и ведь побегут спасатели. С дрекольем.
- Ну уж вы скажете…
- Побегут, Павел Николаевич, не извольте сомневаться. Как жителей Кавказа называет наша уважаемая пресса? "Лица кавказской национальности", слышали поди. А это - первый звоночек тоски по самому простейшему самоутверждению. Самоутверждению через национализм. Ни в одной стране не побегут, а у нас - с восторгом.
- Так евреи, как бы сказать… - Он мучительно вздохнул. - Революцию вон устроили, царя убили.
- Да ну? Сколько же в твоей парторганизации евреев?
- Да вроде двое.
- Так кто же революцию устраивал? Или запамятовал свой разговор с ученым гостем?
Вздохнул мой пенсионный тестюшка. Покачал головой и переменил разговор:
- Священник проповедь читал, что мы, русские, народ, Богом избранный.
- Выделил он, значит, нас?
- Так выходит.
- И ярмо это мы до сей поры на себе носим. Все вместе и каждый в отдельности. Выделил Господь нас из всех народов, ничего не скажешь. Только - в другую сторону.
Распыхтелись мы оба. Самое время - абзац для перекура.
- Напрасно куришь, - вздыхал тесть. - Здоровью вред колоссальный.
- Это точно.
Вот так, бывало, и калякали, пока дамы наши нам ужин готовили. Павел Николаевич был человеком любознательным, но, кроме уставов, наставлений да газеты "Красная звезда", похоже, ничего не читал. Для нашей Глухомани это нормальное явление: мы - самая читающая страна в мире только по сводкам Госкомстата.
Видит Бог, трудно мне было терпеть его благоглупости еще и потому, что мое, так сказать, производственное положение оказалось настолько неясным, что я каждый день звонил в область с одним-единственным вопросом: что мне делать с моими патронами и винтовками калибра 7,62? И каждый день получал ответ, что Москве виднее. Меня это не устраивало, и я в конце концов испросил дозволения лично явиться в Москву. Я рассчитывал на старого приятеля, который мог хоть что-то мне посоветовать. Конверсии я побаивался, поскольку на моем оборудовании никакую кастрюльку не отутюжишь, да и переход на малокалиберные патроны мне никак не подходил по тем же причинам. Поэтому спецпроизводство - да еще с нескорректированными планами - меня никоим образом устроить не могло, и чем я буду платить завтра зарплату рабочим, оставалось вопросом открытым.
Ким вырастил в своих парниках ранние помидоры, огурцы и то, что покойный Вахтанг называл зеленью. Торговать на рынке ему почему-то не хотелось, но он довольно скоро сбыл все оптом в дома отдыха и рестораны и оказался с хорошей прибылью.
- Мы - огородники, - с гордостью говорил он. - Лучшие в мире огородники.
Во всяком случае, ему было и чем платить своим рабочим, и на что покупать прикорм для скотины, и он очень этому радовался. А у меня был полный абзац, и я ходил с хмурой физиономией.
2
Пока в Москве согласовывали мой приезд и, возможно, свои гибкие вопросы, приехали наши афганцы. Андрей получил еще один орден, Федор - медаль "За отвагу". А с ними - некий Валера. Он оказался без орденов и медалей, но столь угрожающе решительного вида, что это возмещало отсутствие боевых наград. Особенно в наши неопределенные дни. Тут мне и пришел официальный вызов из министерства.
А вскоре так получилось, что прибывшим ребятам позарез необходимо было в Москву. В совет ветеранов-афганцев по каким-то неотложным делам. И мы решили ехать вместе.
Однако не вышло. Утром в день отъезда, когда уж и билеты были взяты, и отдельное купе нам обещали, - звонок из Москвы. Из моей главной конторы:
- Вызов отменяется. Срочно запускай серию караульных карабинов.
- А чем я расплачусь с работягами? Этими карабинами, что ли?
- Делай, что велено.
И - трубку на рычаг. Мы - страна рычащих приказов, а не спокойных распоряжений, все правильно. Все правильно, только я очень огорчился, что ребята уехали без меня.
Делать было нечего: рычащий приказ не подлежит у нас никаким обсуждениям, хоть и чужд всякой логике. Я вызвал Херсона Петровича, сказал о распоряжении сверху, а он задал мне тот же вопрос:
- А оплата? Это же - сверх программы.
- Потом разберемся.
- В план включат или спецзаказом оформят?
- Да нам-то какая разница?
Херсон Петрович пожал плечами и ушел. И с чего это я взбеленился вдруг, сам не понимаю. Что-то защемило в груди, а что именно, было непонятно. И я - злился.
Пока не позвонил Спартак.
- Радио слышал?
- Нет. Что там?
- Нетелефонный разговор. Однако - срочный. Я заеду.
- Прямо сейчас?
- Прямо к телевизору. По которому "Лебединое озеро" передают. Ты все понял?
- Помер кто-нибудь?
- Похоже, что мы с тобой. Я позвоню.
И трубку положил.
Вы все поняли? А я - многое. У нас если кто из вождей переселялся в лучший из миров, всегда шло "Лебединое озеро". Всенепременнейше. Такое, стало быть, музыкальное сопровождение. Хотел было я его по телевизору послушать, но тут в цех вызвали. В стреляющий.
Возле него меня ждал Херсон Петрович. Весьма озабоченный.
- Горбачев арестован в Форосе. В Москву ввели танки.
- Как?!
- Переворот. Поэтому нам и приказали изготовить партию конвойных карабинов. Неплохо, да?
Слухи росли и ширились, но толком никто ничего не знал. Говорили, что в Москву вошли танки верных коммунистам частей, что Ельцин окопался в Белом доме и призвал всех граждан бороться за демократию, что в Москве уже строят баррикады, что…
Словом, завод у меня не работал. Все собирались кучками, никто ни черта не делал, только бесконечно перекуривали и спорили до хрипоты. Я поинтересовался у Херсона, что же будет с заказом на карабины, но он меня успокоил:
- Пилят во всех слесарках. В основном макаронники.
- Что пилят?
- Стволы укорачивают.
- А мушки? - Я несколько растерялся, поскольку Херсон стреляющее оружие превращал в дубины с прикладами. - А отстрел?
А он усмехнулся:
- Ты что, и вправду конвойные карабины выпускать вздумал? Тогда пиши письменный приказ, я такой позор делить с тобой не согласен.
- Но ведь есть же распоряжение…
- Устное, - подчеркнул он. - А устное в дело не подошьешь. Победят они - приварим и мушки, а не победят, так нас никто и не осудит. Только, думаю, не победят.
- Почему так думаешь?
- Потому что не хочу. И ты - не хочешь. И никто не хочет, даже Спартак Иванович. А если вся русская Глухомань не хочет, то ничего у них и не выйдет. Так что обождем. Мы ждать - привычные.
3
В полдень, то ли решившись, то ли проспавшись, местные поклонники кондового коммунизма вышли на митинг с криками, проклятиями и плакатами. Самое любопытное заключалось в том, что их вежливо оттеснила милиция с площадки перед горсоветом в сквер, который и окружила почти со всех сторон. Это было явным вызовом москов-ским событиям, танкам на улицах и самому ге-ка-че-пе (дурацкое словосочетание, надо сказать). Я удивился спартаковской решимости и тут же ему отзвонил.
- А что? - он усмехнулся. - Милиция очистила проезжую часть автомагистрали. Как считаешь, в рамках такое решение?
- Это как кто посмотрит.
- Вместе посмотрим, не возражаешь?
- На что, собственно?
- На лица. Не возражаешь? Ну, тогда жди.
Я быстренько свернул свое присутствие на рабочем ме-сте и пошел домой ждать Спартака с его странными намеками и соответственно - включать телевизор.
Однако вместо телевизора я включил газовую плиту и стал жарить картошку, поскольку получил соответствующее распоряжение от Танечки. А пока жарил, пришел Спартак.
- С ге-ка-че-пе вас! - сказал он вместо приветствия.
- Фрондируешь, секретарь?
- Да что ты, разве я осмелюсь, - усмехнулся он и начал выгружать из портфеля райкомовские гостинцы. - Татьяна дома?
- На работе.
- Я свою тоже с работы не потревожил. Так что - муж-ской разговор. Как говорится, без баб-с.
Ненавижу я это банно-мужицкое выражение, а тогда почему-то промолчал. Ге-ка-че-пе подействовало, что ли. Или то, что у Спартака глаза были уж очень веселые.
- Ты за кого? - спросил он. - За большевиков или за коммунистов?
Вопрос был прямехонько из фильма "Чапаев", а потому я и ответил соответственно Василию Ивановичу:
- Я - за Интернационал.
- Молодец, - сказал Спартак. - Ситуация такая, что подобные вопросы пока следует решать без… дам, поскольку ответ на него может прозвучать преждевременно.
- Преждевременно?
- Именно. Шуруй насчет картошечки, а остальное я знаю, где лежит.
Когда я вернулся со скворчащей сковородкой, Спартак уже накрыл на стол, откупорил коньяк и теперь возился у телевизора.
- Наливай пока. Сейчас вся эта гоп-компания должна появиться.
- Какая гоп-компания? - наивно спросил я.
- Вечно вчерашних, - буркнул он. - Есть такая порода. Жмется вокруг антрацита, а пользы от нее ни на грош. Только антрациту тепло людям отдавать мешает.
Эта порода и впрямь появилась, едва мы по паре рюмок опрокинули. Дальше мы уже слушали, хотя больше смотрели. И было на что смотреть: руки у вице-президента Янаева, возглавившего ГКЧП, тряслись, как у запойного алкоголика. Мелко, жалко и безостановочно.
- На руки посмотри.
- И хочется, и колется, и ручонки со страху трясутся. - Спартак зло рассмеялся, но вдруг оборвал смех. - Ты никаких глупостей не успел натворить?
- От глупостей меня мой Херсон Петрович спас, - признался я. - Приказали мне партию карабинов выпустить, но Херсон через цеха проводить их не стал, а велел слесарям вручную винтовки укорачивать до карабинного стандарта.
- Я тебе эту работенку оплачу, - сказал Спартак, не отрываясь от телеэкрана. - Через Юрия Денисовича.
- Это который…
- Не спорь, мужик дельный. И про карабинчики не проболтается. - Спартак поднял рюмку, чокнулся с телевизором. - Тост созрел. За дураков, которые нам строить и жить помогают.
И опрокинул в рот полную рюмку.
Спартак обладал если не интуицией, то - нюхом, как у охотничьей собаки. Вскоре после демонстрации трясущихся рук все и закончилось, правда, не без крови, поскольку при попытке штурма Белого дома погибли трое ребят. Но это там, в столице, а в Глухомани нашей решительно ничего не произошло, не считая, конечно, тайного пиления винтовочных стволов. Мне было совестно, но с помощью Херсона Петровича этот позор остался между нами. А вот карабинчики после пристрелки пришлось-таки уступить Юрию Денисовичу.
А потом и наши афганцы вернулись целыми и невредимыми на "жигуленке", который Андрею подарили за мужество и инициативу, проявленную им при штурме Белого дома. В чем она заключалась, я не знаю (Андрей был не из разговорчивых), но Федор намекнул, что за доброе дело. С Андреем и Федором вернулся и Валера, решивший обосноваться вместе с боевыми друзьями, и я собрал их у себя.
Хороший был вечерок…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Москва праздновала победу с восторгом, искренностью и давно забытым всеобщим ощущением счастья. Гекачеписты сидели в кутузках, ходили на допросы с заломанными за спину руками, солдаты и офицеры сияли улыбками и первыми норовили протянуть руку. Старики тоже разыгрывали полное удовольствие, хотя глаза у многих оставались колючими. Оно и понятно: рухнул их мир, в котором у них была своя кормушка. И даже вечно хмурая московская милиция всю последующую неделю никого и ни за что старалась не штрафовать.
Об этом, перебивая друг друга, рассказывали нам наши афганцы, и я впервые пожалел, что мое московское начальство вдруг отменило уже согласованную командировку. Пожалел потому, что невероятно завидовал нашим гостям-афганцам, пережившим, может быть, лучшие часы своей жизни. Они гордились этими часами, а мы гордились ими, а меня среди них не было, и… И я - завидовал им. Сейчас бы я тоже перебивал, впихивая собственные воспоминания в общий разговор, и Танечка гордилась бы мной.
В Москве ребята раздобыли умопомрачительный платок и столь же умопомрачительную кофточку. И шепнули:
- Это - Тане от тебя, крестный. Отдашь, когда уйдем.
И я преподнес эти подарки, когда они ушли. А Танечка вдруг стала пунцовой настолько, что в этой вдруг прилившей к щекам крови засветилось нечто, доселе меня не освещавшее. Какой-то мощный светильник вспыхнул в моей рыжей женушке, а по полыхающим щекам скатилось две слезинки. И я очень удивился:
- Не понравилось?