ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Если бы я знал, где окажется мое рабочее место через три-дцать шесть часов после этого разговора! Черт-те где оно оказалось. Там, где не было ни работы, ни места.
Вот теперь можно и перекурить.
Вечером - это, стало быть, через сутки после милого разговора с милой Танечкой - мне на работу позвонил Сомов. Майор из угро.
- Тимофеич?
Не беспокойтесь, номером он не ошибся. Просто когда звонил по телефонам служебным, употреблял шифр, так как свято был убежден, что в нашей стране все телефоны прослушиваются. Во всяком случае, все служебные, и мы с этим не спорили, поскольку столь же свято верили, что майору Сомову было виднее.
Итак:
- Тимофеич? Срочно скажи Ивану (шифр), чтобы он как следует кладовку проверил. Кощей подскользнулся и в лужу сел, под шлангом ледяной водой отмывается.
Поняли? А я немедленно набрал номер начальника железнодорожных мастерских Вахтанга Кобаладзе. Он у нас проходил под нейтральной кличкой "Иван". Для полного замутнения телефонных прослушек. К счастью, Вахтанг оказался на службе, и я сказал:
- Жди на месте, но всех отправь домой.
Бросил трубку и побежал, куда звонил.
Сказать, что я разобрался в шифрованном сообщении угроначальника, не берусь. Я не разбирался - я почувствовал, что Вахтангу грозит какая-то неприятность. А потому и бежал, сознательно забыв о личном транспорте. Уж этому-то нас советская власть обучила.
Вахтанг ждал скорее в недоумении, нежели в тревоге. Но как только я ему выпалил обрывки разговора с начугро, тревога его почему-то исчезла, а недоумение возросло.
- Кощей?.. Что значит - кощей?
- В сказках. Жадный такой, под себя гребет. Скупой, словом.
- А, так то - Скупцов!.. - догадливо сказал Вахтанг. - Есть у меня такой. Только он не кладовщик никакой, он помощник мой по обеспечению…
- Где его кладовка?
- Нет у него никакой кладовки. У него - выгородка такая. Он там особенно ценные инструменты…
- Пошли в выгородку.
- Зачем?
Порой мой друг бывал на редкость бестолков. Я разо-злился:
- Шмон!.. Переводить?
- Не надо. - Вахтанг обиделся. - Сам пойму.
И пошел вперед.
Вскрыли мы дверь этой выгородки и прямо в центре помещения увидели два здоровенных заводских мешка с сахаром. Вахтанг очень удивился:
- Зачем сахар, слушай?
- Для варенья, - автоматически пояснил я, соображая, что нам делать с этим подарком районного уголовного розыска. - Вот до чего доводит борьба с народным удовольствием. Теперь это удовольствие тебе боком выйдет, если его найдут здесь с понятыми.
Вахтанг воспрял, полусонное полублаженство разом его покинуло, как только я упомянул о понятых. Даже глаза блеснули искрой некоторого озарения.
- Тогда так. Один мешок ты, один мешок - я.
- И куда?
- Подальше.
Адрес был на редкость точным, а мешки - на редкость тяжелыми. Но это все я, как водится в России, узнал с опозданием. А тогда мы выволокли мешки из его конторы - благо, вечер был темным, - и я спросил, порядком задыхаясь:
- Сколько в нем?
- Семьдесят пять. Оттащишь прямо по путям.
Вахтанг - а, надо признать, он был силен, - поднатужившись, поднял мешок и взвалил его на мои плечи. Я не просто присел - это, так сказать, естественно, - я, присев, почему-то побежал. Ну, теперь-то понимаю почему. Когда на вас наваливают тяжесть в семьдесят пять килограммов, а все ваше естество определяет вес этой тяжести не менее чем в сто с походом, ваш организм стремится к самосохранению и - бежит. Из-под груза, а он - на плечах. Значит, бежит вместе с грузом, поскольку податься некуда. Вероятно, по этой причине ослик Санчо Пансы и бегал, когда на него усаживался хозяин, как утверждает Сервантес. И я, стремясь из-под тяжести, помчался с мешком на плечах. Прямо по путям.
Точнее - между ними, но мне от этого легче не было. Инстинкт, заложенный в любое существо ради спасения, гнал меня вперед просто потому, что остановиться я не мог, а сбросить груз на бегу тоже не мог, так как тут уж вмешивалось нечто человеческое: а как я его потом подниму? И это человеческое вступало в конфликт с естеством, результатом чего и являлся мой бег.
Словом, полный абзац.
Оборвался этот абзац криком. Нашим, родным до боли:
- Стой!.. Стой, стрелять буду!..
Может быть, я бы и остановился, я - человек законопо-слушный. Но мешок на моей спине явно имел какие-то свои взгляды на закон, а поскольку в данный момент я подчинялся его инерции, то при всем, как говорится, желании…
А он и вправду пальнул. Не мешок, конечно, а страж с карабином моего выпуска и отстрела. Грохот и толчок в спину слились в единый коктейль, но толчок был покрепче, и я полетел носом в то, что всегда у нас рядом с рельсами, как бы при этом железная дорога ни называлась. Уточнять не буду, не до этого. Пуля (если, разумеется, она была) за-стряла в сахаре, а я - под мешком.
Как я из-под него выцарапался, не помню, хоть убейте. По-моему, с помощью бдительного железнодорожного стража, который в погоне за мной наткнулся на мешок, под которым я корчился. Наткнулся, грохнулся, сдвинув с меня груз и подвигнув на активные действия. Вскочить сил у меня не нашлось, но я откатился на путь и замер между рельсами. А когда охранник, матерясь во всю глотку, поднялся и кинулся почему-то вперед, я тоже, естественно, поднялся, но дунул назад.
Вокруг уже шла несусветная кутерьма. Где-то орали, кричали, клацали затворами, светили фонарями и - бегали. И спасло меня от крупных неприятностей интуитивное чувство, что каждому советскому человеку свойственна стойка "руки по швам". Основываясь на нем, я, кое-как в темноте отряхнувшись, выпрямился в полный рост и за-орал начальственным баритоном:
- Что за стрельба?.. В чем дело?..
Советский человек с детского сада постигает, что орать без видимых причин имеет право только начальник. Это постижение с возрастом преобразуется в безусловный рефлекс, который и можно представить зрительно, как "руки по швам". Вот вся железнодорожная стража и стала "руки по швам", а опомниться я им не дал:
- Кто стрелял? Фамилии! Доложить! Немедленно! Где начальник караула?
Ну, и тому подобные словосочетания, привычные для советского уха. Однако малость, видимо, перебрал, так как в промежутке, когда я раздувал легкие для очередной порции воздуха ради очередной начальственной тирады, послышался голос из сумрака:
- А вы кто такой? Извиняюсь, конечно…
И совсем близко от меня обрисовалась некая недоверчивая фигура. Я бы влип или опять ударился бы в малопер-спективные бега. Но неожиданно меня поддержал тоже начальственный голос с легким грузинским акцентом:
- Товарищ из райкома. А я - начальник мастерских. Мы совещались, понимаешь, а тут - стрельба…
- Никак товарищ Кобаладзе?
Из сумрака материализовался Вахтанг, стал рядом со мной и подтвердил:
- Товарищ Кобаладзе. В чем тут вопрос?
- Расхититель государственной собственности, товарищ Кобаладзе. На окрик не остановился, пришлось стрелять. В воздух. Он мешок бросил, а сам скрылся.
- Так составьте протокол, - сурово сказал Вахтанг. - И объяснительную записку для непосредственного начальника. Поиск похитителя продолжить в направлении задержания.
Больше всего мы не любим оставлять письменные свидетельства: они суживают поле для сочинительства. Поэтому озадаченные охранники сразу примолкли. Мы намеревались тихо удалиться в мастерские, как вдруг прозвучал новый голос:
- А, товарищи начальники!
К нам, чуть покачиваясь, подходил главный редактор нашей местной газеты Метелькин. Он был в радостном подпитии, а в этом состоянии его несло без всякого удержу.
- Друг! Лучший друг юности моей комсомольской! Он спас меня, мой Ихтиандр, вытащил из волжских пучин, я ему - до гроба! Он назначен начальником нашей Сортировочной, и я его - р-рекомендую. Конечно, добро должно быть с кулаками, но их надо разжимать, чтобы пожать руку друга. Разве я не прав?
Метелькин громко икнул, а друг пожал нам руки, сказав:
- Рад. Маркелов. Вроде стрелял кто-то?
- Охрана по расхитителям государственной собственности, - пояснил Вапхтанг. - Сейчас, возможно, приведут.
- Ко мне в кабинет, - строго сказал Маркелов.
- Приложение выпускать буду, - вдруг объявил Метелькин. - Еженедельное. Название - "Смейте!". От глагола "не сметь". Так сказать, вопреки.
- Балабол, - с усмешкой проворчал Маркелов.
- В начале - эпиграф, - воодушевленно продолжал наш главный и единственный редактор на всю Глухомань. - Предположим так: "Смерть - не сметь! Мы жизни рады. С приветом к вам, мы ждем награды!" Пошли коньячку выпьем ради встречи с салютом.
Мы мягко отказались, и комсомольские друзья отправились допивать до нормы. Когда болтовня Метелькина за-глохла, я с чувством сказал:
- Ты спас меня, Вахтанг.
- Нет, это ты спас меня, батоно! - горячо возразил Вахтанг. - Этот мерзавец, этот сын шакала прятал награбленное в моей конторе! Разве бывает большая низость?..
- А куда ты девал второй мешок?
- Доволок до канавы, - улыбнулся Вахтанг. - Вспорол и высыпал в воду. Концы в воду, я правильно сказал?
- Ты правильно сказал, генацвале.
Вахтанг довольно заулыбался, но вдруг грустно задумался и со вздохом спросил:
- Скажи, пожалуйста, зачем человеку столько ворованных сладостей? Ты сказал: для варенья?
- Я имел в виду самогон.
- Фу!.. - с великим отвращением сказал Вахтанг.
На другой день случился обыск, но ничего, естественно, не нашли. Сын шакала получил срок и отбыл, и все пошло по-прежнему, если не считать того, что в недалекой канаве расплодились огромные сизые мухи. Однако концы стоили того, чтобы их спрятать в воду.
2
Абзац? Да нет, пожалуй, скорее отступ.
Написал вот, что концы удобнее всего прятать в воду, и вспомнил о случайном знакомстве со спасителем Метелькина, а ныне начальнике нашей Сортировки, и попросил Кима пригласить его на очередной шашлык. Чем-то он заинтересовал меня. Очень может быть, что подчеркнуто деловым представлением.
С ним явился и Метелькин, опекавший своего спасителя. Ким не очень-то его жаловал за болтовню без всяких поводов, почему руководитель всей нашей глухоманской печати весьма застенчиво, что ли, решил вновь представить своего спасителя и друга, пояснив:
- Незабвенные студенческие времена…
Впрочем, друг опять представился сам:
- Маркелов.
И опять не понравилось мне такое представление, официальное, как сухарь, и хмурое, как тот же сухарь в солдат-ском варианте, выданный вместо обеда после пробега с полной выкладкой. А рукопожатие - понравилось. Крепкое, цепкое и какое-то… надежное, что ли. Будто он мне руку подал в момент, когда я над пропастью завис. Да, такая рука могла спасти, о чем без устали рассказывал Метелькин всем подряд в Глухомани.
- Я плавать-то не умею, а - девчонки на берегу. На комсомольском отдыхе дело случилось. Ну, нахлебался и пошел ко дну как утюг, правда, зато улыбку давил, как удавленник. А очнулся на берегу! На берегу, искусственное дыхание мне делают…
Вот тут, пожалуй, и абзацу место найдется.
Представляете, шашлычок с лучком, водочка в запотевшей бутылочке, и Метелькин наконец-таки замолчал. Один друг что-то об огородах опять завздыхал, второй дружбе народов нарадоваться вдосталь никак не может, Метелькин помалкивает, а третий, так сказать, свежеиспеченный знакомец, на вкус еще не распробованный, вдруг - поперек всех вздохов и радостей:
- Дружба народов - очередная советская бессмыслица. Просто пустой лозунг.
- Что значит: пустой, слушай?.. - вскипел горячий грузин. - Зачем так говоришь? Дружба - великая цель, дружба - мечта, понимаешь? Мечта народов - вот что такое наша дружба!
- Наша? Вот наша с тобой - полностью согласен. У костра да за бутылочкой с шашлыком. Только для всех не хватит ни шашлыка, ни бутылок.
- Зачем говоришь так, слушай? Дружба, это… Как бы сказать?.. Кирпичи будущего - дружба! Вот! Кирпичи будущего!
- Из кирпичей будущего чаще всего тюрьмы строят.
Что и говорить, странным нам поначалу показался новый знакомец. Вроде бы и верно говорил, но всегда - против шерсти. И скулами при этом очень уж хмуро ворочал. Вязко, угрюмо и тяжело. Я не выдержал, спросил негромко:
- Что колючий, как ерш? Язва скулит, что ли?
- Язва, - буркнул в ответ. - Неизлечимая. И лекарств от нее никаких нет. Разве что напиться до беспамятства.
- Сурово. Где подцепил?
- Мне подцепили.
- Да ты хоть у шашлыка не темни, Маркелов. Не хочешь - не говори, твое дело.
- Общее, - сказал. - Общее это наше дело, а отдуваться пришлось в одиночку.
Я очень тогда, помнится, разозлился:
- Все! Поговорили, и - точка. Извини, если что не так, как говорится.
Помолчал он, посопел. Потом спросил вдруг:
- У тебя место рождения имеется?
- Естественно, - говорю.
- Так вот, у меня нет его, места рождения. Это естественно или - как?
- То есть… - я малость оторопел. - То есть как так - нет? Ты же где-то родился?
- Я-то родился, а место… Место исчезло. Как говорится, с концами. И на земле более не числится.
- Что-то ничего я не понимаю. Может, объяснишь по-человечески, без тумана.
- Человеческого там ничего не было. - Маркелов вздохнул. - Какое тебе человеческое в великих замыслах, как изгадить землю, на которой живешь? А первым таким планом…
Он вдруг замолчал, точно прислушиваясь к самому себе. Мы ждали, что он скажет, однако пришлось подтолкнуть:
- Что с первым планом-то, Маркелов?
- Что?.. - он словно очнулся. - Скажи лучше, где центр красоты России?
- Третьяковка, - буркнул Ким.
- Третьяковка - красота писаная. А где была неписаная, о которой песни по всей Руси пели?
- Волга, наверно, - сказал я.
- Вот. - Маркелов зачем-то погрозил мне пальцем. - А красота - опасна, она нас спасти могла, всю Россию спа-сти могла, весь народ. Потому-то и решено было расправиться с ней в первую очередь.
- Как расправиться? - насторожился Кобаладзе. - Скажи, какой смысл вкладываешь?
- Большой. Такой Волгу сделать, чтоб с Марса ее видно было. Затопить к такой-то матери, и вся недолга. И все исчезнет. Все!.. Берега в сосновых борах, заливные луга, хру-стальная вода, перекаты, стерлядь под Нижним Новгородом и вообще вся рыба. Цепь болот от Рыбинска до Волго-града вместо Волги-матушки. Гнилых, неподвижных, все заливших стоячей водой и ничего не давших.
- Электричество, - Ким опять буркнул, точно подбрасывал полешко в костер.
- А что, кроме Волги, рек не нашлось? Да в Сибири…
- Сибирь далеко слишком, - сказал я. - Посчитали - невыгодно оказалось.
- Это при рабском-то труде нашем невыгодно? - Маркелов зло усмехнулся. - Да там зеки одними лопатами любую плотину бы построили, как никому не нужный Беломорско-Балтийский канал имени товарища Сталина. Даже не за лишнюю пайку хлеба - за то, чтобы били хотя бы через день. Вот тебе и вся лампочка Ильича.
Странный это был разговор, я даже заподозрил, не провокацию ли нам устраивают. И только подумал об этом, как Ким сказал:
- Посадят тебя.
Маркелов глянул на него, поразмышлял, пожевал губами. И усмехнулся:
- Это вряд ли. Под их задами и так уж кресла трещат.
- Убежден? - спросил я с некоторой надеждой на то, что слух у нового знакомца лучше, чем у меня.
- Нутром чую. А с Волгой они очень тогда торопились. Надо им было, ну прямо позарез надо было Волгу уничтожить.
- Далась тебе эта Волга.
- Далась. Родился я на ней. В городе Мологе родился, в том самом, над которым теперь болотная ряска колышется. За месяц до затопления на свет божий появился, но записать меня в загсе успели. Так что оказался я гражданином города, которого нет.
- Мешает анкеты заполнять? - спросил я.
- Прежде мешала, а теперь уж и забыли мы про Мологу эту. О Калязине еще помним, потому что колокольня над водой торчит, а над другими утопленниками и этого знака нет. Говорят, что мы-де народ отходчивый, зла не помним. А мы не зла - мы истории своей не помним, что уж тут хорошего? Что хорошего, когда население города, в котором рыбаки да бурлаки жили тихо и мирно, вдруг взяли да и выковырнули, точно чирей. Всех поголовно, сам НКВД выселял, будто преступников. Всех сковырнули, а память осталась. На кладбищах, где предки лежат, в церквах, где родители венчались, в кабаках, где отцы пили со счастливой путины. Только все под воду ушло вместе со стариками.
- Их что, не вывезли? - насторожился наш грузин, всегда чутко приверженный к старикам.
- За ними, как за зверьем, охотились, да они в городе том выросли, вкалывали в нем, любили в нем, венчались, детей рожали, а потому и знали, где схорониться, чтобы никто не нашел.
- Добровольно утопли, что ли?
- По приказу совести своей утопли, - строго и как-то торжественно, что ли, поправил Маркелов. - Мать рассказывала, что дед с бабкой сутки пред иконами с колен не вставали, а потом перекрестили детей да внуков и сказали, что никуда не поедут. Что обузой не хотят быть, что родина их здесь, родителей могилы… - Маркелов вздохнул. - И ушли. Куда - неизвестно, хотя, мать говорила, отца моего долго допрашивали, но потом отпустили. А от деда с бабкой с той поры - ни ответа, ни привета.
- Узнать не пытался?
- Пытался. По инстанциям ходил, просил к архивам меня допустить. Но - вызвали, как водится, в кабинет, который пострашнее, и предупредили, чтобы особо не любопытствовал.
Он помолчал. Выдавил улыбку:
- На шашлык вроде приглашали?
Никто и слова не сказал, точно боясь эту тишину нарушить. Только Ким потянулся к бутылке и стал разливать. Но - осторожно, чтобы не булькнуло ни разу.
Не булькнуло. Молча все выпили.
Закусывал я тем шашлычком как-то без аппетита, помнится. Не потому, что вдруг жалко стало неизвестных мне стариков со старухами, а потому, скорее, что о патриотизме вдруг размышлять принялся. Вроде бы ни с того ни с сего, а вот - такой странный кульбит патриотизма. В его реальном, а не митинговом проявлении: с родной земли - умри, а не сходи. С родной земли. С пятачка того, где впервые за-орал, на свет божий вылупившись. Где первое слово свое выговорил, для всех общее: "Ма-ма". Вот таким он мне тогда представился. В своих первородных одеждах…
Может быть, что-то пророческое я в том рассказе почувствовал, а в рассказчике пророка увидел. Только не будущее вещающим, а прошлое освещающим. И вспомнив, что концы удобнее всего в воде прятать, увидел я вдруг ряску над собственной головой. И почудилось даже, что не легкими мы тут дышим, как все люди во всем мире, а - жабрами. Концы в воду спрятали вместе с нами. А наверху оставили одну муть нашу. Послушность, покорность, рыбью увертливость, и рыбью совесть, и рыбью робость… Да чего там, всю дрянь нашу наверху плавать оставили: известно ведь, что в воде не тонет… Особенно коли вода эта - с кровью пополам.
В граде Китеже мы живем. Все, малодружной стаей, в которой щуки с плотвой перемешались. Ах, какие же у нас легенды пророческие!..
Ну, и как дышится вам, дорогие сограждане современники?..