Рядом с домом Майка росло лучшее дерево для лазания, которое я когда-либо знал, - сосна с ветвями, образующими винтовую лестницу до самой верхушки; их было так много, что почти не оставалось шансов упасть. Нужно было только достать до первых толстых ветвей, которые начинались на высоте шести футов, остальное не составляло труда.
О чем они все-таки могли разговаривать? Почему они не хотели, чтобы я это слышал?
Прыжок с разбега. Теннисные туфли цепляются за кору, проскальзывают и вновь цепляются. Еще один рывок, и первая ветка достигнута. Я скрылся в толстых ветвях, взбираясь уверенно и решительно.
Что бы они ни обсуждали, это явно что-то нехорошее, и уж вовсе не какой-нибудь приятный сюрприз для меня. Иначе они бы просто прекратили говорить об этом или сменили тему разговора, когда я вошел, - заговорили бы о работе или Библии.
Ближе к вершине ветви становились тоньше, и в просветах между ними виднелись крыши домов. Самый замечательный вид открывался с верхушки дерева, но ветки и сам ствол были там такими тонкими, что легко начинали раскачиваться.
Я прекратил подъем недалеко от вершины, пока это еще не стало безрассудством. Мне нужно было подумать, а это место было самым уединенным из всех, которые я знал.
Мама всегда спрашивала меня, как там школа, подумал я, и что нового я сегодня узнал? Я хотел сказать ей, что сегодня мы проходили Закон Среднего, и спросить, что она об этом знает, но она неожиданно ничего не спросила. И почему папа дома в это время? Кто-нибудь умер? Что может быть не так?
Единственным умершим человеком из тех, кого я знал, была моя бабушка, но, когда это произошло, мне сказали. Я видел ее лишь однажды - строгую и седовласую, едва ли выше меня ростом, и совсем не плакал, когда узнал, что она умерла. Ни мама, ни, конечно, папа, тоже не плакали.
Никто не умер, иначе мне бы сказали.
В четверти мили отсюда за верхушками деревьев скрывался мой дом, но я все же мог различить часть крыши над кухней. Ничего, сложного: в Лейквуд-Виллидж все дома, кроме нашего, имели наклонные крыши, наша же крыша была плоской.
Что там все-таки происходит?
Легкий порыв ветра качнул дерево, и я обхватил ствол обеими руками.
Это должно касаться меня, подумал я, иначе почему так важно было меня выпроводить? Это было что-то, связанное со мной, и вряд ли хорошее.
Этого не может быть. Даже когда меня вызывает директор школы, это всегда оказывается что-нибудь хорошее: поздравления по поводу выбора меня старостой пожарников, предложение поработать в школьном комитете, сообщение, что на экзамене штата я набрал наибольшее количество баллов, не считая моего брата.
Сумерки застали меня сидящим на дереве, словно встревоженный енот. Я все еще блуждал во тьме своих предположений, однако решил ни о чем не спрашивать, как бы мне этого ни хотелось. Пусть они сами обо всем мне расскажут, когда решат, что пришло время. Я бессилен. Я ничего не могу сделать. Это что-то большое, что-то, чего я не должен знать, вот и все.
Я спустился вниз и пошел домой, втирая пятна сосновой смолы в джинсы.
Когда я толкнул дверь на кухню, отца там уже не было, мама готовила ужин. Не просто ужин, потому что в этот момент она как раз ставила в духовку торг со взбитыми сливками.
- Привет, Дикки, - сказала она обычным тоном. - Что сегодня проходили в школе?
- Да ничего, - ответил я ей в тон, уступая ее настроению.
Бобби стал чаще пропускать уроки, и эти закрытые собрания время от времени случались опять.
Один в нашей с ним комнате, иногда я различал сквозь стену негромкие голоса: в основном, отцовский, иногда - мамин, и, очень редко, голос Бобби, такой тихий, что я даже не был уверен, что это он.
Однажды перед сном, когда он взбирался по лестнице на верхнюю койку, я не выдержал.
- Что происходит, Бобби? - спросил я. - О чем вы с мамой и папой разговариваете? Это касается меня?
Он не посмотрел на меня, перегнувшись через край своей койки, как он это обычно делал.
- Это секрет, - сказал он. - Ты тут ни при чем, и тебе не нужно ничего знать.
Почти всегда мы с Бобби могли поговорить откровенно, но не сейчас. По крайней мере, они не собираются прийти за мной однажды ночью, бросить меня, связанного, в грузовик и отвезти черт знает куда. А может, Бобби меня обманывает, и все именно так и произойдет. Но если он не хочет говорить, то и не скажет.
На следующий день на столе в нашей комнате я обнаружил сумку из мягкой кожи размером с пиратский мешок для денег. До этого я никогда ее не видел…
Когда я ослабил ремешки и открыл ее, внутри я увидел не золото, а идола. Прекрасно сделанный из полированного черного дерева, он являл собой фигуру смеющегося Будды с руками над головой, ладони вверх, кончики пальцев почти касаются. Какого черта…
Шаги. Бобби идет! Я запихнул Будду обратно в сумку, затянул ремни, бросился на кровать и раскрыл книгу Уилли Лэя - "Ракеты и космические путешествия".
- Привет, Бобби, - на мгновение поднял глаза, когда он вошел, и снова вернулся к книге.
- Привет.
Я читал в тот момент так внимательно, что по сей день помню тот абзац: "…твердотопливные ракетные двигатели набиваются порохом не полностью, а только в объеме вокруг конической камеры сгорания. Чем больше область горения, тем больше тяга двигателя". Я представил, как при слишком большой области горения ракета взрывается - БУМ! - как динамит.
- Пока, - сказал Бобби, и вышел, захватив пальто и кожаную сумку, чтобы отправиться куда-то вместе с отцом на машине.
Две недели спустя отец отвез Бобби, выглядевшего усталым, в больницу, ничего серьезного.
Через неделю, без всяких прощаний, мой брат умер.
Вот в чем заключалась тайна, подумал я, девятилетний Холме с Бейкер-стрит. И все эти долгие тихие беседы: все, кроме меня знали, что Бобби умирает! Так они хотели уберечь меня от боли.
Будда из черного дерева прикасался к ответам, а нашел ли их мой брат - этого мне никогда не узнать.
Он мог бы сказать мне, я бы не стал горевать. Я мог бы спросить, что ощущает умирающий, больно ли это? Куда ты отправишься, когда умрешь, Бобби, и можешь ли ты не умереть, если захочешь? Видишь ли ты ангелов во сне? Легко ли умирать? Боишься ли ты?
Насколько я знаю, мама не плакала, как и Рой, и у ж, конечно, отец. Поэтому я тоже не плакал, во всяком случае - на виду у всех. Наша комната опустела, и там стало ужасно тихо, - вот и все, что изменилось.
"Лонг-Бич пресс телеграм" напечатала небольшой некролог, сообщавший, что Бобби опередил отца и мать, а также меня и Роя на скорбном пути. Я прикрепил вырезку из газеты к своей двери иглой от игрушечного самолета, гордясь тем, что наши имена были замечены и напечатаны в газете.
На следующий день вырезка исчезла; я нашел ее на своем столе текстом вниз. Я приколол ее снова, и на следующий день она вновь очутилась на столе. Я понял намек. Хоть мама и не плачет, но и газетные напоминания о том, что Бобби умер, ей тоже ни к чему.
Однажды, когда она мыла тарелки, ставя их с нежным фарфоровым звоном в кухонный шкаф, я наконец услышал:
- У Бобби была лейкемия.
Я немедленно запомнил это слово.
- Это неизлечимо. Последние дни. Дик, он был так спокоен. Он был таким мудрым.
Слез не было, и она перестала называть меня Дикки.
- "Всему на свете свое время, мама, - сказал он мне. - Сейчас мне пришло время умереть. Пожалуйста, не расстраивайся и не горюй - я не боюсь смерти. Я бы не выдержал, если бы ты плакала".
Она смахнула слезинку, и наш разговор был закончен.
Я был счастливчиком, не иначе. Что может быть безопаснее, чем легко и удобно лететь за своим братом? Он - ведущий, я - ведомый.
Теперь же, вместо ровного полета и плавных поворотов впереди меня, Бобби врубил полную тягу, ушел вверх и скрылся в солнечном свете.
Я был в ужасе. Я всхлипывал ночью под одеялом, вопил в подушку. Пожалуйста, Бобби, ну ПОЖАЛУЙСТА! Не оставляй меня здесь одного! Ты обещал показывать мне путь! Ты обещал! Не уходи! Я не знаю, как мне жить без моего брата!
Слезами делу не поможешь, выяснил я. Чувства не могут изменить положение вещей. Значение имеет только знание, а мне предстояло узнать многое.
Я посмотрел в словаре статью "Смерть": формальные фразы об очевидном.
Я прочитал энциклопедию: ответа нет.
Бобби казался таким безмятежным, подумал я, и совсем не испуганным, как если бы он принял решение встретить смерть с открытыми глазами, как если бы готовился к испытанию. Когда час пришел и дверь открылась, он расправил плечи и шагнул в нее, не оглядываясь, с высоко поднятой головой.
Молодец, брат, подумал я, спасибо, что показал мне путь.
Но знаешь, Бобби, есть кое-что еще. Я внезапно изменился, превратившись в настойчивого сукина сына, и будь я проклят, если умру, не узнав, зачем я жил.
Мальчик, плачущий от ужаса после смерти брата, - в тот день я от него освободился, оставил его там в одиночестве и продолжал жить уже без него.
Двадцать четыре
Дикки взял надгробие из моих рук.
- Скажи мне еще раз, - сказал он. - Что значит смысл?
Я, моргая, уставился на него. Только что я вновь пережил один из самых мучительных моментов моей жизни, пережил, благодаря ему, всю эту боль до конца. И вот теперь он вдруг превращается в какого-то холодного незнакомца?
Он ответил на мои мысли.
- Почему бы и нет? Ты поступил со мной так же.
- Значит, мы квиты, - сказал я.
- Ты знаешь ответ. Что значит смысл?
Я принял бесстрастный тон (что нетрудно, если есть надлежащая практика) и сказал ему:
- По-моему, смысл - это все то, что способно изменить наши мысли, а вместе с ними - и нашу жизнь.
- Что значила для тебя смерть Бобби?
Он затолкал надгробие обратно в грязь, откуда его достал. Стоило ему убрать руку, как оно упало.
- Как она изменила твою жизнь?
- До сегодняшнего дня я никогда об этом не думал. Просто засунул в дальний угол и забыл.
Он снова попытался поставить надгробие вертикально и, когда оно упало еще раз, оставил его лежать.
- Что она значила?
В тот момент, когда он спросил, я внезапно понял. Вытащить эту спрятанную часть памяти на свет было все равно что вытащить из кучи дров самое нижнее полено, на котором она вся держалась.
- Смерть Бобби заставила меня впервые в жизни столкнуться с самостоятельностью. Теперь, полвека спустя, мне кажется, что всю жизнь я рассчитывал только на себя, но это не так. Когда я был тобой, Бобби пообещал, что будет первым делать все открытия, первым принимать на себя все удары, приготовленные жизнью. Он хотел смягчить и объяснить их мне, чтобы мой путь стал легче, уже проложенный им через неосвоенные земли. Все, что мне оставалось, - это следовать за братом, и все было бы хорошо.
Он молча сел в траву, а я шагал перед ним туда-сюда, словно гончая на привязи.
- В тот день изменилось все. Когда Бобби умер, его брату, до этого -пассажиру фургона, пришлось быстро выбираться наружу и научиться самому быть разведчиком-первопроходцем.
Я летел над своим прошлым с предельной скоростью, глядя вниз.
- Все, что я узнал, Дикки, начиная с того момента, показало мне, что каждому из нас дана сила делать выбор, сила изменять свою судьбу. Все, что произошло позднее: Рой ушел в армию, отец оставался таким же сдержанным, мама ударилась в политику, я научился летать, - все словно говорило: верь в себя, никогда не рассчитывай, что кто-то другой покажет тебе путь или сделает тебя счастливым.
Он смотрел вдаль.
- Мама и отец так не считают.
- Правильно. Их мнение противоположно. Мама - миссионер, работник социальной службы, политик; отец - священник, капеллан, сотрудник Красного Креста. Они учили Жить для Других, и, Дикки, они были неправы!
Он окаменел.
- Не смей говорить, что мама неправа, - сказал он. - Ты можешь сказать, что она думает иначе, но никогда не смей говорить, что мама неправа!
Как сильно я любил свою мать и сколь слабым оказалось ее влияние на меня! Жить для других, мама, - это лучший способ уязвить тех, кому хочешь помочь. Таскай в гору их фургоны - и закончишь с разбитым сердцем. Ты защитила меня от смерти Бобби, уберегла меня от моих же чувств так, что я встретился с ними только сейчас, полвека спустя. Как ты могла так ошибаться, и почему я все еще тебя люблю?
- Я рад, что она не сказала мне, что Бобби собирается умереть, - сказал я. - Мне даже не хватает воображения представить, кем я мог бы стать, если бы она это сделала.
- Миссионером? - сказал он.
- Я - миссионером? Это невозможно. Хотя - скорее всего.
- А ты мог бы сейчас им стать? - сказал он, как будто надеясь посмертно утешить мою мать.
Я громко засмеялся.
- Для меня священник - это тот, кто убил Бога, Дикки! Ты разве не помнишь?
- Нет.
Конечно, подумал я. Он у нас - Хранитель Забытого, а я это помню как сейчас.
- После смерти Бобби, - сказал я, - у меня появились простые детские вопросы о жизни, которые привели к разрушению Бога-Который-Был-Мне-Известен и к первой встрече с моей собственной истиной.
Дикки не мог представить, что я помню хоть что-то значительное из своего детства.
- Какой священник? Что произошло?
- Я сейчас покажу тебе, что произошло, - сказал я. - Когда я стою здесь, я - это я. Когда я стою там, я - Внутренний Священник. Ладно?
Он улыбнулся, предвкушая мою беготню вверх-вниз по холму.
- Бог всемогущ? - спросил я, маленький мальчик, у мудрого взрослого.
Я шагнул вперед и повернулся, чтобы взглянуть сверху вниз на ребенка. Теперь я был жизнерадостным священником в темно-зеленой рясе с эмблемой фирмы на цепи вокруг моей шеи.
- Конечно! Иначе он бы не был Богом, не правда ли, сынок?
- Бог нас любит?
- Как ты можешь спрашивать? Бог любит каждого из нас!
- Почему хорошие люди, которых любит Бог, гибнут в войнах и насилии, бессмысленных убийствах и глупых катастрофах, почему страдают и умирают невинные умные дети, почему умер мой брат?
А теперь осторожно с голосом: нужно скрыть неуверенность.
- Некоторые вещи недоступны пониманию, дитя мое. Отец наш небесный посылает величайшие беды тем, кого любит больше других. Он должен быть уверен, что ты любишь Его сильнее, чем своего смертного брата… Верь и доверяй Всемогущему Богу…
- ДА ВЫ ЧТО, ВКОНЕЦ СВИХНУЛИСЬ? СЧИТАЕТЕ МЕНЯ ДЕВЯТИЛЕТНИМ ИДИОТОМ? ЛИБО ПРИЗНАЙТЕ, ЧТО БОГ НЕ БОЛЕЕ ВСЕМОГУЩ, ЧЕМ Я САМ, И БЕССИЛЕН ПРОТИВ ЗЛА, КАК МЛАДЕНЕЦ, ЛИБО ПРИЗНАЙТЕ, ЧТО ЛЮБОВЬ В ЕГО ПОНИМАНИИ - ЭТО САДИСТСКАЯ НЕНАВИСТЬ ВЕЛИЧАЙШЕГО МАССОВОГО УБИЙЦЫ, КОГДА-ЛИБО БРАВШЕГОСЯ ЗА ТОПОР!
- О'кей, - говорит падре с внезапной прямотой. - Я ошибаюсь, ты - прав. Я предлагал тебе все удобства веры. Подобно многим другим детям, ты только что разрушил устои официальной религии, мистер Правдоискатель. Ты знаешь, что ни я, ни любой другой священник не сможем ответить на эти вопросы. Теперь тебе придется строить свою собственную религию.
- Зачем? - говорю я. - Мне не нужна религия. Я обойдусь и без нее.
- И оставишь тайну нашего пребывания здесь неразрешенной?
- Оставить ее неразрешенной, - обратился я уже к Дикки, - означало бы признать, что есть нечто, до чего я не в силах додуматься. А я был уверен, что, если я достаточно сильно захочу, не останется ничего, что было бы недоступно моему пониманию. Для неофитов это стало бы первым принципом моей религии.
Я вернулся к своему небольшому представлению.
- Это нетрудно, - говорю я. - Любой ребенок может предложить что-нибудь получше, чем мир в виде бойни и Бог с ножами в руках.
- За это придется платить, - предупреждает священник. - Создай свою теологию, и станешь непохожим на всех остальных…
- Так это не цена, -насмехаюсь я, -а награда! Кроме того, никто ведь на самом деле не верит в Бессильного Бога или Бога-Убийцу? Это будет легко.
Мой внутренний падре снисходительно улыбается в ответ и исчезает.
Дикки наблюдал, поглощенный моим лицедейством.
- Как только он исчезает, - сказал я, - я начинаю нервничать. Не был ли я чересчур несдержанным и эмоциональным во время этой вспышки? В течение следующих десяти лет, осторожно и спокойно, я вновь собрал все воедино, без всяких курсивов и восклицательных знаков. Понадобилось действительно очень много времени, но основание было заложено. Благодаря моему брату я вновь создал Бога. Теперь я хочу, Дикки, чтобы ты показал мне, в чем я неправ.
Он кивнул, изъявляя желание стать частичным творцом самодельной религии.
- Представь себе, что существует некий Всемогущий Бог, который видит смертных и их заботы на Земле, - медленно произнес я. Он кивнул.
- Тогда, Дикки, Бог должен нести ответственность за все катастрофы, трагедии, насилие и смерть, осаждающие человечество.
Он протестующе поднял руку.
- Бог не может нести ответственность только потому, что Он все это видит.
- Подумай хорошенько. Он всемогущ, то есть имеет власть остановить зло, если Он этого захочет. Но Он решает не делать этого. Позволяя злу существовать, Он тем самым становится его причиной.
Он задумался над этим.
- Может быть, - сказал он осторожно.
- Тогда, по определению, раз невинные люди продолжают страдать и умирать, всемогущий Бог не просто равнодушен. Он неописуемо жесток.
Дикки вновь поднял руку, теперь уже прося времени на размышление.
- Может быть…
- Ты не уверен, - сказал я.
- Все это звучит странно, но я не могу найти ошибки.
- И я тоже. Меняется ли для тебя мир при мысли о злом и жестоком Боге так же, как он меняется для меня?
- Продолжай, - сказал он.
- Дальше. Представь, что существует некий Вселюбящий Бог, который видит нужды и бедствия всех смертных.
- Это уже лучше.
Я кивнул.
- Тогда этот Бог должен скорбно созерцать угнетение и убийства невинных, гибнущих миллионами, в то время как они тщетно, век за веком, молят Его о помощи.
Он поднял руку.
- Сейчас ты скажешь, что раз невинные люди страдают и гибнут, то наш вселюбящий Бог не в силах нам помочь.
- Совершенно верно! Скажи, когда будешь готов к вопросу.
Он на минуту задумался над тем, о чем мы говорили. Затем кивнул.
- О'кей. Я готов к твоему вопросу.
- Какой Бог реален, Дикки? - спросил я. - Жестокий или бессильный?