К тому же был момент, когда он подумал: а не есть ли этот брюнет и в самом деле Иисус Христос? Недаром его зовут Иммануил, сказано же в Евангелии: сбудется реченное Господом через пророка, Дева родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил, что значит: с нами Бог.
Он подумал об этом то ли с испугом, то ли с надеждой - но тут же прогнал от себя эту мысль. И вот Никодимов нашептывает, и в нем разгорается досада: в самом деле, какой-то прощелыга столичный, не умея ни лечить, ни гипнотизировать, ни провидеть, выучив текст Евангелия да Апокалипсис, корчит из себя неизвестно что!
И все-таки выйти на сцену смелости не хватало.
- Потом как-нибудь, - сказал он Никодимову.
Сосед сзади терпел, терпел - и дал Никодимову в спину ощутимого толчка. Дело в том, что брюнет в это время начал читать молитву. Он прочел ее раз, другой, третий, потом попросил: повторяйте за мной. Можете сначала мысленно. Не надо громко. И люди стали повторять. Сперва некоторые, потом присоединились те, кто выучил молитву тут же, в зале, после десятикратного ее повторения. И вот все громче, убежденней, слаженней звучит общая молитва - и громче звучит музыка, делаясь все настойчивей.
Вот уже почти скандируют молитву собравшиеся - и вдруг на сцену выскочил человек. Какой-то бесноватый со слюной на устах, с выпученными глазами. Он побежал к брюнету и остановился как вкопанный, в трех шагах от него.
Зал замер.
- Скажи! - с неистовой мольбой закричал бесноватый. - Ты ли пришел или другого ждать? Да или нет? Скажи! Да или нет?
Страшная пауза повисла. Весь зал от мала до велика, от первого до последнего - ждал. И каждый хотел, чтобы ответ был: да! Глаза распахнуты напряженно, тела подались вперед, губы беззвучно шепчут, словно подсказывая: да! да! - в том числе и губы Люсьен, вытянувшейся в струнку, сжавшей кулачки, сморщившейся, как от боли.
- Да! Да! - просил зал, а брюнет все держал паузу.
- Ну! Ну! Ну! - толкал Никодимов Петра - а Петр не понимал, чего он от него хочет.
- Да! Да! - витало в воздухе.
- Нет! - встал Никодимов. - Нет! - закричал он, обернувшись к публике - и, быстро выбравшись из ряда, уверенно пошел на сцену. - Прочь! - сказал он бесноватому, и бесноватый, вдруг тут же утратив бесноватость, спросил бытовым кухонным голосом:
- А чего такое-то?
- Сейчас узнаешь!
Никодимов сунул руки в карманы и встал перед залом, покачиваясь.
Народ безмолвствовал. С одной стороны - явное кощунство, надо бы освистать шельмеца и прогнать его, с другой стороны - интересно, что он скажет.
- Развесили уши? - обидел Никодимов собравшихся. И пресек поднимающийся ропот поднятием руки. - Да нет, я бы тоже развесил уши. Я бы тоже поверил бы, что этот сморчок - Иисус Христос, как он пытается вам довольно толстовато намекнуть. Если бы… - Он помолчал. - Если бы не знал настоящего человека! Я не буду называть его Иисусом, у него обычное земное имя Петр Иванов. Вы наверняка слышали о нем. Что продемонстрировал вам сей субъект (субъект меж тем, гордо скрестя руки, с презрением смотрел на Никодимова, но в глазах появилась легкая растерянность), какие чудеса предъявил? Способности к мелодекламации? Но этому, извините, в самодеятельных клубах учат. Что еще? Ни-че-го! А ведь тут, рядом с вами, - закричал Никодимов, перекрывая голоса клакеров брюнета, сидящих в зале, и останавливая жестом руки каких-то людей, ринувшихся к нему из-за кулис, - рядом с вами находится человек… Впрочем, прошу!
Чувствуя жадность людского внимания, Петр не утерпел и полез на сцену.
Лоску ему не хватает, с сожалением думал Никодимов, глядя на него. Деревенщина косолапая, хоть и десантником был. Надо было мне учителя ему по сценическому движению нанять. Хотя кому-то эта непосредственность как раз и нравится.
Петр вышел, увидел привычное уже внимание - и обрел уверенность.
- К чему слова? - сказал он Никодимову, отсылая его кивком головы к кулисам.
Ого! - радостно удивился Никодимов и отошел. За кулисами у пианино мебельного светло-коричневого колера (с узорами "под дерево") стояла девочка лет двадцати семи, которая должна была перед финалом действа спеть духовную песню; она всегда страшно, болезненно волновалась, у нее начинались спазмы желудка, на этот случай девочка обязательно брала с собой лекарство "левомицетин", но сегодня, будто черт подтолкнул ее под руку, - вместо "левомицетина" она взяла другое лекарство и вот сейчас с ужасом рассматривает его, ничего не видя и не слыша, не зная, что происходит на сцене, десятый раз она тупо читает: "Минмедбиопром. Борисовский ХФЗ. ФУРАЗОЛИДОН. Применять по назначению врача. Р 72. 270.10. Цена 12 к. годен до XII. 91", - и в истерике ума хочет понять, что такое ХФЗ, вспомнить, что такое "Фуразолидон" - будто ей легче станет от этого. В муке посмотрела она на Никодимова, а ему в эту секунду - только в эту - представилось вдруг, что он целует ноги этой девочке, просит пощадить, и девочка щадит, и они поженились, и у них родились семеро детей, но девочка так и осталась невинна…
Петр твердо посмотрел в глаза брюнету. Брюнет выдержал взгляд. Петр продолжал смотреть. Брюнет попятился.
Зал ахнул.
- Сказано, - вдохновенно начал Петр, - что явится для обольщения человечества некто похожий на Христа, но не Христос. Лже-Христос, Антихрист. Будет сладкогласен и лицеприятен. Многих обманет, многие пойдут за ним. И, набрав войско клевретов, начнет он творить истинные свои противочеловеческие дела! - Петр ткнул пальцем в Иммануила и в порыве вдохновенного прозрения увидел какой-то ореол под волосами брюнета, обозначающий контуры его головы. Уверенными шагами он подошел к брюнету, сорвал с него парик и бросил на сцену.
Зал обомлел: вместо брюнета на сцене стоял огненно-рыжий, просто клоунски рыжий человечишко с нелепой черной бородкой.
- Ну, гаденыш! - пообещал во весь голос беспокойный сосед Петра и Никодимова, усмирявший их до этого. Буква "г" в слове "гаденыш" прозвучала как х/г - по-армейски, по-начальнически, по-государственному, по-шахтерски, по-нашему, по-рабоче-крестьянски.
- Безобразие! - завизжали помощники и ассистенты Иммануила и, не приводя аргументов в защиту своего товарища, стали действовать по принципу "сам дурак".
- Ты-то сам-то, - кричали они, - кто такой?
- Кто я такой? - со спокойным достоинством откликнулся Петруша. - Я Петр Иванов, если угодно. Что вам мое имя? Одно имя дается людьми, другое - на небесах. Ведомо имя мое лишь тому, кто послал меня.
- Во дает! - изумлялся Никодимов, предвкушая, какой фурор будет в Москве. Фурор, облом, обвал, бенц! Ведь не ради денег, надо отдать ему должное, старался Никодимов. Не ради их одних, а из чистого артистизма, из любви к облому, бенцу, это и было, в сущности, его хобби и заодно его профессия. Скука рядовых явлений жизни с детства бесила его, и он поклялся заниматься только тем, от чего происходят шум, треск, взрываются звезды и пробки шампанского, и, гоняясь за этими эффектами, он перепробовал много видов деятельности, но все был недоволен, поэтому так обрадовался, встретив Петра, почуяв в нем нечто небывалое.
- Итак, - продолжал Петр. - Для начала прошу на сцену тех, кто сейчас ощущает свою боль. Не важно где: в зубах, в печени, в сердце. Придите ко мне - и не будет у вас боли.
Тут же человек восемь или десять пошли на сцену. Петр начал принимать их в порядке очереди. Первой была женщина с зубной болью - как и на том памятном сеансе в сарайском Доме учителя.
Петр дотронулся до ее болящей щеки - и двинулся дальше.
- Не прошло! - сказала женщина.
- Как это - не прошло? Я же чувствую - прошло!
- Ничего не прошло! Еще сильнее болит!
- Да не может этого быть! Она обманывает! - уверил Петр зал. - Ни фига у нее не болит, она просто рыжего выручить хочет!
- Плевать мне на рыжего! - заскандалила женщина. - Не умеешь - нечего за щеки хватать! Грязными руками! - добавила она почему-то. - Еще сильнее болит, правду говорю! - поклялась она перед залом.
- Вот какая тетка упрямая! - кипятился Петр. - Говорю же тебе, не болит! И у других перестанет! - обратился к болящим Петр, но болящие отшатнулись от него.
- Ну, гаденыш! - пообещал тот же голос - на х/г.
- Тишина! - потребовал Петр. - Приступаю к общему сеансу! Сидеть тихо! Сейчас всем станет хорошо!
- Ой, боюсь! Боюсь! - запищала в зале девочка.
- Да что же он измывается над нами?! Ребенка вон до смерти напугал! - закричала женщина с зубной болью.
Болящие на сцене, среди которых было трое весьма здоровых мужчин, стали подходить к Петру.
Но вдруг откуда ни возьмись, словно с потолка свалился, - меж ними и Петром очутился лейтенант милиции.
- Минуточку! - сказал он мужчинам и обратился к Петру: - Петр Иванов?
- Ха! - удивился Петр, увидев пред собой друга детства Витьку Самарина. - Не узнал, что ль?
- Он же - Петр Максимович Салабонов? - гнул свое милиционер.
- Само собой. Да чего тебе?
- Пройдемте!
И повел озадаченного Петра со сцены в закулисье мимо окаменевшей девочки с "Фуразолидоном", по пути сказав Никодимову:
- Вы тоже!
Никодимов чутьем угадал, что бежать будет хуже, - и пошел.
Тем временем Иммануил, как ни в чем не бывало, надел парик.
Встал прямо.
Публика шумела, обзывалась, ругала и его, и скрывшегося Петра. Хвалила советскую милицию и вообще прошедшие советские времена (хотя они тогда еще не совсем прошли), в которые никому не позволялось так глумиться над людьми.
Иммануил молчал и смотрел.
Долго.
Народ умолк.
- Всему свое время, - сказал Иммануил. - Время скрывать имя, время открывать его. Время скрывать волосы, такого же цвета, как у Сына Божьего, время открывать их. Я не хотел. Да и не называю себя Иисусом. За что обвиняете меня?
Народ молчал.
- Мне не надо от вас ничего. И свидетельств силы своей не предъявляю, как отказался предъявить Христос, когда просили его в Иудее. Нет пророка в Отечестве своем. Но есть молитва.
И он опять начал читать молитву. Зазвучала музыка.
Люсьен, не отрывая глаз от дивного лица, повторяла дивные слова молитвы, поклявшись всей душой служить этому человеку. Вот только прикид ему сменить надо - работала ее уже профессиональная мысль.
16
Откуда же появился лейтенант?
Лейтенант появился из Полынска. Ему, находящемуся в хороших отношениях с начальником городского отдела внутренних дел (проще говоря - зятем приходился), было поручено вести расследование по заявлению гражданки Марии Андреевны Кудерьяновой, несовершеннолетней, о факте изнасилования ее Петром Максимовичем Салабоновым. Она, правда, в ходе расследования стала совершеннолетней, но, как известно, возраст и преступника, и потерпевшего учитывается на момент преступления.
Лейтенант Самарин взялся за дело последовательно. Версию об уезде Салабонова на Дальний Восток он отмел сразу - Дальний Восток ему не нравился. А вот предположение, что тот уехал с ППО, - заслуживает внимания. Он, прихватив с собой Машу для опознания, явился в передвижной поезд-отряд, узнал, что действительно Петр был здесь, но исчез в Сарайске. Самарин поехал в Сарайск, расспрашивал на вокзале - и тут же напал на след, но буфетчица Нина отвечала - не знаю, не видела, не слышала.
По долгу службы Самарин зашел в областное управление милиции, а туда как раз поступило заявление от директора школы Фомина на преступные действия шарлатана Петра Иванова, приведшие к смертельно опасной болезни. Не одно ли это лицо? - спросили в управлении Самарина с надеждой свалить одним махом два дела.
- Вполне возможно, но требует идентификации!
Гордясь грамотностью своих провинциальных кадров, управление выдало Самарину прогонные и отправило в путь.
Вместе с Машей объехал он те же города, что и Петр, но везде почему-то опаздывал. Ничего не поделаешь, приходилось, собрав показания свидетелей и наскоро отдохнув, двигаться дальше. Маша торопила, а Самарин отвечал, что расследует теперь не только изнасилование, но более масштабный вид антиобщественного поведения; для этого необходимо выследить всех сообщников и узнать, насколько разветвлена сеть.
Так он сопровождал Петра и его группу до самой Москвы и только там решил наконец, что ждать больше нечего.
За кулисами он быстро сцепил наручниками Петра и Никодимова. (Единственный на весь отдел комплект этих наручников был выдан ему завхозом отдела милиции под расписку и с большим нежеланием.) Машу он пока обвиняемому не показывал, но тут же устроил перекрестный допрос.
Никодимов весьма четко отвечал, что не понимает сути задержания. Предъявил членские билеты Союза журналистов и Союза театральных деятелей, диплом об окончании ВГИКа по сценарному отделению, удостоверение нештатного сотрудника ГАИ г. Сарайска, паспорта - обычного образца и международный, справку о том, что он является обладателем значка "Заслуженный донор", - и сам значок показал тут же, почетную грамоту ВЦСПС за организацию массовых торжеств в ознаменование 400-летия г. Сарайска и еще множество документов, которые оказались при нем в объемистом бумажнике. И сказал, что данный гражданин Петр Иванов, показав ему, Никодимову, свидетельство о своей квалификации, попросил организовать гастроли; Никодимов организовал, сдавая почти всю выручку, между прочим, в Фонд мира, Фонд защиты материнства и Фонд культуры, о чем есть справки, которые он может продемонстрировать в любое время.
- Так. Покажи свое свидетельство! - приказал лейтенант Петруше, удивляясь тому, что этот человек был когда-то другом его детских игр.
- Нет никакого свидетельства, - сказал Петр, укоризненно глядя на Никодимова. Тот посвистывал.
- А документы вообще - где?
- Нету. Дома лежат. (О подложном паспорте Петр не стал говорить, не желая подвести Никодимова.)
- С моим опытом, с моим авторитетом, с моим знанием жизни - так влопаться! - сокрушенно покачал головой Никодимов.
- Ничего, Вадим Семенович, - сказал Самарин, возвращая ему документы. - Люди и позначительней вас ошибаются. - И он расковал Никодимова, приковав Петра к себе.
- Пройдемте!
Петр чуть замешкался.
- Одно слово ему - можно?
- Нельзя.
- Да брось ты, Витьк, - сказал Петр. - Одно словцо.
- Не "Витьк", а… - начал Самарин, но отвернулся, замолчал.
Петр поманил пальцем Никодимова. Тот усмехнулся, но не посмел не подойти.
- А что, если я в самом деле Христос? - шепнул ему Петр в самое ухо.
Никодимов отстранился, потеребил ухо, куда шептал Петр, и ответил:
- Тебе же хуже.
Но почему-то побледнел.
Отвернулся и пошел прочь.
Самарин отвел Петра в гостиницу, где остановился с Марией, чтобы тут же устроить очную ставку, а затем по телефону связаться с Полынском и запросить помощь для конвоирования пойманного преступника.
Маша, увидев Петра, бросилась ему на шею.
- Вас… тебя… вас… нашли?
- Это что за фокусы! - прикрикнул Самарин. - Гражданка Кудерьянова, узнаете гражданина, совершившего факт изнасилования над вами?
- Узнаю! - радостно сказала Маша. - Только никакого факта не было!
- То есть как? А заявление?
- Заявление я забираю, нет никакого заявления!
- Ясно…
Самарин в Полынске вырос, а не где-нибудь.
Что такое сила любви полынчанки, он знал на собственном опыте после сотрясения мозга вследствие проведения профилактической работы по предупреждению антиобщественных поступков в доме Алены Ласковой, молодой тунеядки и пьяницы. (Ласковая - не прозвище, как ни странно, а фамилия.) Сотрясение мозга он не у Алены получил, а дома от жены, которая каким-то дьявольским образом узнала об этой профилактической работе. И она же, худенькая его супруга, однажды зимой, когда возвращались пешком от сельских родственников со свадьбы и застигла их пурга, три километра волокла на себе обесчувствевшего от водки и метели Самарина, сильно отморозив лицо, на котором теперь - стоит чуть побыть на холоде зимою - выступают белые пятна. Но все же: красивая женщина и, что говорить, родная. Соскучился по ней Самарин.
- Ясно, - сказал он, отомкнул Петра и спросил: - Так чё, Петьк? За винцом, что ль, сбегать?
- Хорошо бы, Витьк. - И Петр полез за деньгами, но вспомнил, что все деньги остались у Никодимова.
Однако, вполне возможно, и у Никодимова скоро не будет денег.
Он сидит в ресторане "Прага", он послал одного официанта за букетом из тридцати роз - красных! - а другого за напитками: триста граммов водки, триста коньяка, триста вина. "Чинзано" есть? Нет? Тогда - "Ркацители", тоже триста, живо!
Он пьет, не закусывая, поставив перед собой вазу с тридцатью розами. Потом вдруг захотелось ананаса, - есть ананас?
- Будет стоить, - предупредил официант.
- Ерунда! - вывалил Никодимов кучу денег. - Я нынче богатый. Я нынче, брат, Христа продал. Слышишь меня?
- Чего? - спросил официант, по привычке пропустивший мимо ушей слова, не относящиеся к заказу.
- Христа, говорю, продал.
Официант за шумом оркестра уловил лишь последнее слово.
- Поздравляю, - сказал он и пошел выполнять заказ.
Часть вторая
1
Петр Салабонов женился на Маше Кудерьяновой.
При регистрации брака он сделал то, что и в похмельном сне не приснилось бы ни одному из полынских мужчин: взял фамилию жены.
Понятно, Кудерьянов лучше звучит, чем Салабонов, рассуждал какой-нибудь Вася Хреноватов или Серега Лизожоп. Но родовая фамилия есть родовая фамилия. Отказаться от нее - обидеть память предков, мужскую свою честь утратить, самой уже фамилией под бабой оказаться.
Нет, без ума Петруша, без ума - итожили все, имея в виду и его побег в неизвестные края, и дружбу с покойным психом Нихиловым, и попытки его лечить людей. Некоторые, правда, оказались вроде вылеченными, но, может, само прошло или еще как-нибудь, - случайное совпадение. Да и бабушка Ибунюшка ему, говорят, помогала, царство ей небесное, - которая, кстати, тоже будто бы у Петра лечиться пробовала, и вот померла ранней весной 91-го года. До этого восемьдесят семь лет прожила, а тут померла - не хотите ли обдумать и сделать выводы?
Поэтому никто больше к Петру на лечение не просился и не приходил, чему Петр был только рад.
Он был уверен, что утратил силу, и не хотел обманывать надежд людей.
И тому, что утратил силу, он тоже был рад.
Он, казалось, вообще всему был рад: молодой жене, расцветающей весне, работу свою в вагоноремонтных мастерских выполнял охотно, с огоньком.
И лишь загадочная смерть Ивана Захаровича наводила тень на его душу.
Он сходил на кладбище, поклонился его могилке, потом сделал металлическую ограду, покрасил серебрянкой, как положено, поставил крест.
О смерти его он узнал следующее: Иван Захарович впал в буйное помешательство, готовили документацию для его отправки в областную больницу, временно поместив в отдельную палату городской клиники, и недоглядели; Нихилов окончательно свихнулся, бил головой стекла, порезался и погиб.
На его место посажен был ступорщик Григорий Разьин, чокнувшийся неизвестно с чего в силу врачебной тайны; он отправлен уже в Сарайск.
Город остался без сумасшедшего.
Но это же невозможно.