Когда он приходил, чтобы увлечь нас за собой по одной из тропинок, ведомых только ему, мы всякий раз удивлялись откуда он возник. Он настигал нас из-за угла по дороге в школу, выпрыгивал из машины на перекрестке, влезал в окно, проникал в дом через каминную трубу как заправский Санта Клаус, и сразу принимался нас обнимать и подкидывать со словами: "Детки мои! Детки мои!" Мы старались скрыть от матери свое веселье, со смехом зарывались в рукава его потертой кожаной куртки, терлись подбородком о его плечо, вдыхая терпкий аромат. Наш отец был разбойником, сильным и благородным. Он был не в ладах с законом, не похож на людей воспитанных и почтенных, этакий веселый жулик, жухала и шулер. Любовь и жажда жизни били в нем ключом.
С ним постоянно что-то происходило: сегодня он был без гроша и беззаботно альфонствовал, а назавтра вдруг оказывался директором фабрики по производству синтетических покрытий или владельцем сети парфюмерных магазинов. Сегодня на нем были дырявые ботинки, а назавтра он щеголял в дорогой итальянской обуви. Сегодня карманы были набиты деньгами, а назавтра в дверь звонили судебные приставы. Что бы ни случилось, он не переставал смеяться. – Деньги должны крутиться, деньги нужны, чтобы приносить радость, – учил он нас, – спешите жить, в гробу особо не покайфуешь! Жажда, отвага, риск, желание – все остальное его совершенно не волновало. – Живи пока живется, – говорил он, усаживая меня к себе на колени, – чтобы быть живым, надо давать, не считая, надо с головой бросаться в бурлящий поток, жить не жалея себя. Живи не считая, дочка. Те кто считает, хоронят себя заживо. Главное, не бойся рисковать. Ты будешь рисковать, обещаешь? – Да, папа, – отвечала я, убедившись, что мать меня не слышит. – Вот и славно, – отвечал он, потирая руки, – ты достойная дочь своего отца. Девочка моя! И он подкидывал меня вверх, заставляя хихикать и визжать от страха. Я с бьющимся сердцем падала к нему на колени и просила: "Еще! еще!"
Он был чужаком, цыганом, сумрачным и пылким. Его бабушка с дедушкой бродили с кочевым табором, а мать вдруг решила зажить оседлой жизнью. В восемнадцать лет она заявила, что останется в Тулоне, и родным пришлось с этим смириться. Она хорошо говорила по-французски, выучилась грамматике и орфографии, и за это соплеменники ее уважали. Мужчины распрягли лошадей и отправились в город искать работу. Работали они шорниками, жестянщиками, кузнецами – этим ремеслам их научила бродячая жизнь. Женщины послушно убрали свои цветастые наряды, постригли волосы, смыли красный лак с ногтей и зеленые тени с век, выбросили сигареты, отказались от платков, низко надвинутых на лоб. Они слонялись по своим тесным жилищам, то и дело натыкаясь на стены, и выходили на улицу подышать. Все стремились заслужить милость в глазах гордой крошки, решившей заделаться настоящей дамой.
И только наша прабабушка-гадалка, нарядившись в пестрые юбки, потихоньку удирала через окно и бежала в порт, чтобы там гадать по руке хорошеньким горожанкам, а заодно воровать у них кошельки. Она возвращалась богатенькая или же в сопровождении двух жандармов, которые не отваживались арестовывать старую цыганку из страха, что та нашлет на них страшные проклятия, а то и вовсе покусает своими золотыми зубами, а прабабка тем временем лихо крыла всю их жандармерию на чем свет стоит.
Бабушка, мать моего отца, принимала жертвы сородичей совершенно равнодушно. Она упрямо, шаг за шагом, шла к намеченной цели. Она накупила материи, сшила себе красивые, элегантные, тесные платья строгого покроя, научилась ходить, скромно потупив глаза, отказалась от былой свободы, сняла себе комнатку в пансионе для настоящих барышень, записалась на курсы пения и вышивания и стала ждать счастливого избранника, который довершит ее превращение в даму.
И он не заставил себя долго ждать. Дедушка был наследником стекольного завода, имевшего филиалы в Италии. Бабушка назвалась сиротой, чтобы не приглашать на свадьбу свою пеструю семейку. Много лет спустя, узнав правду, дедушка еще больше зауважал свою супругу.
Троих своих детей бабушка с дедушкой обучили хорошим манерам и правильному французскому. В семье царил культ образования. Двое старших благодарно внимали родительским советам, заделались людьми почтенными и законопослушными. Только младшенький оказался скверным учеником. Мальчиком отец чаще всего ошивался в Тулонском порту у своей бабки-гадалки, в школе и на уроках катехизиса его видели редко. Зато он быстро научился заговаривать зубы, вдохновенно врать, воровать кошельки и завлекать в свои сети доверчивых чужаков. Он мог одарить девушку витиеватым комплиментом, невзначай взять ее за руку и вырвать поцелуй, а затем радостно смыться. Он умел также рассказывать истории о тайнах мироздания, о солнце и звездах, о злых божествах и ангелах-хранителях. Временами его голос звучал ласково, временами – угрожающе, отчего у слушателей дрожали колени. Довольный такой реакцией, отец продолжал говорить, меняя по ходу действия сюжет, рассказывая пугливому – одну историю, а восторженному – совершенно другую.
От своей матери он унаследовал гордую осанку и благородные черты лица, от отца – доброе сердце и способность всему удивляться. Высокий, красивый, темноволосый, щегольски одетый, он придумывал себе биографию, достойную лучших авантюристов эпохи, чтобы еще больше поразить застенчивую барышню, или изо всех сил пыжился и вставал в позу, дабы вернее одурачить скупую мещанку. Мать обзывала его лоботрясом, но глаза ее при этом светились такой гордостью и любовью, что сын принимал эти слова за похвалу. Он был очень хорош собой, и мать порою забывала, что он ее сын, хватала его за руку и наказывала: "Поступай как я, свет очей моих, женись на девушке из хорошей семьи, она откроет тебе доступ в высшее общество, с ней ты будешь купаться в роскоши". Мать все ему прощала. "Царственный ребенок", – говорила она, любуясь своим чадом. Сын так и не принял строгих правил цивильной жизни, ради которой она в свое время пожертвовала юностью, и мать была ему благодарна, хотя ни за что бы в этом не призналась. В непослушном сыне жила частица ее самой, вернее, той свободной, беззаботной и непокорной цыганки, какою она когда-то была.
С моей матерью отец познакомился на ярмарке. Он вышел из новенького "Линкольна", только что украденного в порту. На нем был светлый костюм из альпаки, сшитый нашей бабушкой. Он сказал, что ему принадлежат карусели, ларьки, торгующие сахарной ватой, и чуть ли не все ярмарочные кибитки, что он, однако, собирается все это продать и уехать в Америку, потому что только там можно по-настоящему разбогатеть. Он представился было Барнумом, но мать мало походила на идиотку, поэтому он быстро поправился и назвал свое настоящее имя: Джемми, Джемми Форца, цыганский барон, будущий король Уолл Стрит. Он остался доволен собой, одна правдивая деталь делала всю историю более достоверной.
В гостях у будущего тестя он рассуждал о рыночных ставках, о долларах и Новом Свете, и с легкостью заполучил отцовское благословение. Дедушка считал, что к восемнадцати годам дети обязаны покинуть родительский дом, хоть в карете, хоть босиком. Бабушка не смела возражать, и дети послушно следовали этому строгому наказу. Никто из них не хотел ощущать себя лишним ртом, тяжелым бременем на отцовских плечах, поэтому все они рано отправились в самостоятельное плавание, к вящей радости дедушки: теперь он мог пустить свои денежки в рост, не тратясь каждый месяц на одежду, питание и обогрев своих отпрысков. Расход-приход, расход-приход, приклеившись ухом к приемнику, дедушка пристально следил за курсом акций, с карандашиком в руках тщательно сверял котировки в свежей газете, высчитывал прибавочную стоимость, выискивал самые выгодные вложения, неизменно держа под рукой сердечные капли на случай биржевого краха и его пагубных последствий для здоровья.
Из пяти детей только двое не спешили следовать отцовскому указу. Двое дочерей – моя мать и одна из ее сестер – мечтали выучиться на юристов и найти работу. Они пришли за советом к бабушке, но та не знала как им помочь. Все решали мужчины, женщинам оставалось только подчиняться: сначала отцу, потом – мужу. Мать колебалась, она не была уверена, что из Джемми Форца выйдет хороший муж. "Тебя больше никто не звал замуж?" – спросила бабушка. "Нет, они только вертятся вокруг. Говорят, что умирают от любви. Просто я еще так молода. Я совершенно не разбираюсь в мужчинах, не знаю жизни. Мне нужно время, чтобы все обдумать." "Ничего, привыкнешь… Я, пожалуй, приготовлю на ужин мясную запеканку. Что ты на это скажешь?"
Так отец заполучил в жены мою мать и повез ее на медовый месяц в Италию. Они ехали на машине с откидным верхом, которую отец накануне умыкнул с привокзальной стоянки. Чтобы успокоить любимую, он показал ей стекольные заводы Форца. Мать расслабилась, прикрыла глаза, беззаботно свесила руку за борт машины. Однако по возвращении молодые поселились у родителей мужа. Отец искал "хлебное место". Каждый вечер, осыпая затылок любимой жгучими поцелуями, он объяснял, что не может устроиться "абы как", потому что она заслуживает самого лучшего. Он больше не вспоминал ни о своем бродячем цирке, ни о спекуляциях на Уолл Стрит. "Куда же подевались твои кибитки, пожиратели огня, женщины-змеи, дрессированные львы, летучие карусели и сахарные петушки?" – не переставая вопрошала мать, ибо никакие поцелуи не могли заставить ее забыть, что замуж она выходила за богача и короля развлечений. "Я просто решил их пока не продавать, подождать лучших времен", – отвечал отец, потрясенный ее хорошей памятью.
Мама и бабушка дали ему кое-какие деньги на поддержание статуса Волшебного Принца, но они испарились в считанные недели, и юноше пришлось вертеться изо всех сил, дабы утолить аппетит молодой супруги. Он из кожи вон лез, но денег все равно не хватало и приходилось все время придумывать новые отговорки. Он разрывался между церковью, где умолял Пресвятую Богородицу не остаться безучастной к его бедственному положению, и игорным домом, где просаживал деньги своей бабули, не покладая рук "работавшей" в порту. Ей больше не приходилось прятаться от жандармов: те довольствовались скромной пошлиной и закрывали глаза на прибыльный промысел бодрой старушонки. Прабабка, в свою очередь, сулила им удачу и покровительство высших сил. Моя бабушка тоже просила помощи у Богородицы, до боли в пальцах перебирала четки, делилась с сыном своими сбережениями и возлагала руки на его лоб, надеясь тем самым привлечь внимание добрых духов.
Мой дедушка не остался безразличным к страданиям жены и даровал отпрыску кругленькую сумму, призывая распорядиться деньгами разумно и приобрести квартиру. Джемми Форца облегченно вздохнул и отправился к своей молодой жене. Он пообещал, что ради нее звезды достанет с небес, и открыл бутылку шампанского, спрятанную в букете белых роз.
В этот вечер, по преданию, был зачат их первый ребенок. Отец обещал, мать успокаивалась, удивленно вздыхала, и он всякий раз пользовался этим, чтобы произвести на свет потомство. Он мечтал о большой и пестрой семье. Он чувствовал себя уютно только среди детей и с нетерпением ждал когда мы вырастем, чтобы всем вместе пуститься на поиски приключений. Ему нравились шумные семейные сборища, столы, ломящиеся от яств, огромные кровати, электрички и игра в прятки. Мать охотно забывалась в его объятиях, ибо помимо таланта рассказчика, он был наделен еще и умением доводить женщин до иступления, а потому мать легко прощала его и не могла нарадоваться, что связала свою жизнь, точнее свою плоть, с человеком, столь искушенным в искусстве любви.
Эта идиллия могла бы продолжаться долго, если бы Джемми Форца не был цыганом до мозга костей. Золото совершенно его не прельщало, он прожигал деньги, не считая. Услышав ненавистное слово "деньги", он попросту плевался. "Все деньги от лукавого, – скрежетал он, – сам дьявол насылает на нас эту проказу в пачках, эту отраву, эту страшную смерть. Бережливость – участь покорных и трусливых, готовых добровольно отказаться от жизни, состариться и умереть".
Квартиру они так и не купили, то есть квартира все-таки появилась, но все произошло совсем не так как хотелось матери.
Дедушка постоянно интересовался как обстоят дела с поиском жилья, и с большим тактом и деликатностью намекал сыну, что молодой паре стоит пожить своим домом, а не вместе со стариками, имеющими свои устоявшиеся привычки. В конце концов, отец сдался: мысли о жилье не давали ему покоя, мешали резаться в карты, жульничать и складно фантазировать.
Однажды он явился домой, и сияя от радости, бросил на кухонный стол связку ключей. То были изящные ключи из хромированной стали с широкими зубцами, острыми как сабли. На глянцевой этикетке красовались его имя и адрес. Вся семья пришла в восторг и дружно отправилась провожать молодых в прекрасную квартиру на улице Либелюль, расположенную в самом роскошном районе Тулона, где на лесистых холмах с видом на море строились изысканнейшие дома. Умиленные родственники прихватили с собой кастрюли, кровати, матрасы, новенький холодильник и две детские кроватки. Стоя у высоких оконных проемов, все как зачарованные любовались превосходным видом на море и чайками, почти вплотную подлетавшими к стеклу. Мать гордо прижималась к мужу, полная любви и неги. Своя квартира! Наконец-то у нее появилась своя квартира. Она так долго об этом мечтала, так долго врала своему отцу, что прекрасно уживается со свекровью. Родственники принялись было раскладывать матрасы, разворачивать простыни, но Джемми их остановил: "Стойте, вещи мы разгрузим завтра, а сегодня надо отпраздновать новоселье". И повел изумленную родню в итальянский ресторан в конце улицы.
Но разгрузить вещи им не удалось…
На следующее утро, когда отец отправился подышать свежим морским воздухом, в дом явились судебные приставы и поинтересовались у матери, что она делает в этой квартире, служившей эталонным жильем для привлечения клиентов. Выяснилось, что накануне кто-то похитил ключи от входной двери.
Так закончился ее сказочный роман с цыганским бароном и принцем Уолл Стрит. Ее провели как девчонку. Боязнь огласки и горечь унижения наполняли все ее существо глухой ненавистью. Однажды поселившись в ее теле, ненависть нарастала с каждым днем, питала ее своим живительным ядом, проникала в каждую пору, каждую клетку мозга, каждый сосудик. Мать исходила желчью и гневом, проклинала небо, землю и людей, презирала свое собственное тело, отданное на откуп недостойнейшему из мужчин. Она открыла ему свои объятия, приняла его семя, позволила его нечистой крови смешаться со своей и произвела на свет детей, худых и курчавых как он, с такими же как у него огненными очами. Как он посмел так с нею обойтись. С нею, дочерью такого отца, дочерью человека, уважавшего деньги! Ее отец был королем недвижимости, он покупал, продавал, получал прибыль, обедал с банкирами, его уважали на бирже. Он заставил ее предать собственного отца, он не признает ликвидных ценностей, биржевые сводки по радио для него пустой звук, тесные столбики цифр в газетах – бумагомарание. Ярость, клокотавшая в ней, заставляла корчиться от нестерпимой боли, сгибаться пополам, валиться на землю, изнемогая от гнева. Мать рыдала, до крови впивалась локтями в собственные руки, безобразно затягивала груди, чтобы они больше никогда не воспряли в умелых руках этого гнусного лжеца, этого грязного предателя, которого она сама добровольно выбрала себе в мужья. "За что? За что мне такая мука?", – стонала она сквозь зубы, призывая в свидетели невидимые силы зла.
Он вернулся только под вечер. Вошел, насвистывая, перебросив куртку через плечо. Тогда мать поднялась, бледная, опустошенная, и ни слова не говоря, не размыкая сведенных судорогой губ, указала ему на шерстяные одеяла в дверном проеме. Двери приставы унесли с собой. "Таков закон, сударыня, – сказали они матери, – мы действуем строго по закону. Сочувствуем, сударыня, но таковы наши правила". Мать молча завесила образовавшуюся дыру. Отец даже не удивился. Он спокойно раздвинул одеяла, раздувавшиеся от морского ветерка. Они напоминали паруса в порту и кофточки девушек, показывавших ему свои сокровища. Он взглянул на одеяла, потом на мать, чей собственнический инстинкт был сегодня так больно уязвлен, и решение нашлось само собой. "А почему бы тебе не позвонить отцу? – спросил он. – Твой отец – богатый человек, он заплатит!"
Дедушка, не отрываясь от приемника, выписал чек. Взамен он потребовал от дочери немедленно бросить этого проходимца, этого босяка и мота. В противном случае он грозился от нее отказаться. Но мать не могла бросить мужа. Она носила в себе его третьего ребенка.
Этим ребенком была я. Я росла в ее лоне, лишая ее последних сил, питалась ее гневом. Я незримо наблюдала как она предается плотским утехам с ненавистным мужем. Не имея воли сопротивляться, она позволяла себя ласкать. Она хотела бы выбросить его из своей постели, прогнать его вон, но силы были на исходе. В двадцать шесть лет ее жизнь была кончена. Ей бы так хотелось поделиться с ветром своими мечтами, чтобы он передал их новому принцу, который примчится и избавит ее от страданий, но надеяться было не на что. Она похоронила себя заживо, стала заложницей своей несчастной любви. Вся ее жизнь сводилась к хозяйственным хлопотам, все ее тело – к набухшей от молока груди. Она покорилась, стала глухой ко всему и безучастной. Ярость откипела, но в глубине души мать продолжала бороться: она жила, стиснув губы и гордо сжав кулаки. Она молча стирала, гладила, разогревала бутылочки, проверяла задания по чтению, развешивала тряпки и пеленки, готовила пюре и кашки, но злость не покидала ее ни на минуту, и сколько бы она ни плакала, слезы не приносили облегчения. Она жила ожиданием: глядя вдаль, на голубое море, на свободных, почти невесомых чаек, она мечтала о том времени когда дети подрастут. Она измеряла нас большой деревянной линейкой, и каждый новый сантиметр приближал конец ее мучений.
Когда отец, по обыкновению мурлыкая себе под нос, возвращался домой, ненависть ненасытным зверем отступала вниз, в самое нутро, и мать поспешно прятала кухонный нож, чтобы невзначай не перерезать ему горло. Он называл ее "душа моя, любовь моя, красавица ты моя", а она готова была разбить все к чему прикасалась и давилась от злобы. Он принимался танцевать "ча-ча-ча", покачивая бедрами, тянулся ее обнять, а она стояла словно приклеенная к полу, жалась к дверному косяку. Зачем он напялил эту дурацкую рубашку с острым воротником? И что за манера полировать ногти, будто от этого он перестанет быть грязным бродягой? А украденный компостер, который он гордо доставал из кармана как боевой трофей? А сальная прядь волос, падавшая на лоб? А эти ловкие пальцы, похожие на липких ядовитых змей… Любая мелочь была ей ненавистна. Она следила за каждым его шагом, словно зажигала габаритные огни на его пути. А он плыл мимо как трехмачтовой корабль, и считал ее недотрогой.
Он взял за обыкновение возвращаться домой очень поздно, а потом и вовсе перестал возвращаться. Она начала работать по ночам, умирая от усталости. Выводила длинные адреса на конвертах, подшивала юбки, клеила подошвы, делала выкройки. Расход-приход, расход-приход, и сложенная купюра пряталась в корсет. Мать тайно готовилась к бегству, подобно одержимому свободой каторжнику.