- Лучше - хуже, какая разница? - Сорняков презрительно скривился. - Лучше то, за что платят лучше, как Слава Крекшин говорит. Спасибо ему, отцу родному, спас человека! Не то бы я до сих пор писал стихи, где облака пахнут рыбой.
Сорняков развернулся и быстро вышел из кухни.
Неожиданно в разговор вступил Чикомасов.
- Этот молодой человек мне не понравился.
Это было сказано так простодушно, что все невольно рассмеялись.
- Вы меня не поняли, - обиделся священник. - Я хотел сказать, что он мне как раз очень понравился. Но не понравилось то, что с ним будет дальше.
- Ничего с ним не будет. - Барский махнул рукой. - Вернее, с ним все будет хорошо. Еще ничего толком не написал, а уже денег куры не клюют, не вылезает из-за границы, и сюда приехал на "мерседесе".
- Вы не правы, - сурово возразил Петр Иванович. - Этот молодой человек ужасно страдает. Что касается "мерседеса", то это только убеждает меня в его несчастье. На "мерседесе" в Царство Божие не въедешь, а вот в ад - запросто.
- У него глаза человека, который ежеминутно мучает свою совесть, - продолжал Чикомасов. - Обычно совесть мучает человека. Люди ошибаются, полагая, что совесть - это что-то отвлеченное, абстрактное. В каждом человеке есть орган совести. Он поражается грехами, как поражаются болезнями печень или мочевой пузырь. Однажды человек начинает серьезно страдать от больной совести. Но вылечить ее можно только раскаянием. А что есть раскаяние, исповедь? Это очищение духовного организма. Это как обновление крови или вывод из тела всевозможных шлаков. И чем больше запущен орган совести, тем это сделать сложнее. А ваш бывший ученик, Лев Сергеевич, наоборот, сам мучает свою совесть. Он с ней обращается, как с женщиной, которую терзаешь именно потому, что слишком ее любишь.
- Но зачем? - спросил Джон.
- Зачем вообще люди мучают друг друга?
- За свое поведение человек отвечает сам, - отрезал Половинкин. - Бог дал людям свободу выбора: грешить или не грешить.
- Это правда, - согласился Чикомасов, - но не утешает. И потом, в жизни встречается порода людей… не знаю, как бы это объяснить, - которые наказаны нравственными болезнями… ни за что. Они бы и рады быть хорошими, а не получается. Ваш господин сочинитель из их числа. Он страдает страшно, поверьте мне! И мучает себя страшно, как мучают себя и окружающих безнадежные инвалиды.
- Ваши слова, - сказал Барский, - напомнили мне сюжет рассказа, которым обманул меня на экзамене Сорняков. Хотите послушать?
- Охотно! - в один голос сказали Джон и священник…
Последний русский
Рассказ Виктора Сорнякова
- Сюжет незамысловат, - начал Барский, - и, как я потом догадался, навеян чернобыльскими событиями, которые тогда как раз случились.
В некой стране, назовем ее, скажем, Лэндландией, произошла глобальная катастрофа. Смертоносные космические лучи или микробы поразили всю страну и уничтожили все живое. Бедные жители когда-то цветущей Лэндландии стали страдать от голода, холода и душевных мук при виде гибели своей родины. Разумеется, началась анархия, пошли грабежи, насилия. Кто-то пустил слух, что виновато правительство и, конечно, евреи. Вспыхнула гражданская война, довершая то, что начали космические лучи.
- Это о России, - шепнул Петр Иванович.
- Возможно, - согласился Барский. - Соседние державы внимательно наблюдали за тем, что происходит в Лэндландии. Они опасались за собственный мир. Они закрыли границы и пресекли всякие попытки эмиграции из зараженной страны. Затем создали Всемирный совет безопасности, чтобы быть готовыми на случай, если зараза все-таки проникнет. Результатом стало всеобщее (за вычетом Лэндландии) примирение и сотрудничество. Прекратились войны, даже экономические. Взаимопонимание между религиями, нациями, классами, кастами достигло невиданных высот. Наконец на земле установился единый строй - всемирный социализм, идеальное социальное устройство, о котором мечтали утописты вроде нашего Чернышевского. Все любили друг друга, помогали друг другу и находили это совершенно естественным. Все вдруг стали счастливы! Человечество погрузилось в сон золотой. Но одно обстоятельство мешало. В любой стране понимали: причиной глобального счастья была трагедия одинокой Лэндландии.
- А это про Запад, - не сдержался Чикомасов. - Это то, что Джон вчера толковал. Вот увидите, чем хуже будет России, тем сплоченнее станет Европа.
- И это единственное обстоятельство, - продолжал Барский, - отравляло жизнь при всемирном социализме. И вот в главной мировой газете, выходившей на всех языках мира (кроме лэндландского), появилась передовая статья одного из самых уважаемых людей планеты. Ну, скажем, папы римского. "Дорогие братья и сестры! - вопрошал он. - Что же это мы делаем? Нельзя быть совсем уж счастливыми до тех пор, пока существует на планете место, где страдает хоть один человек!" Все счастливое человечество схватилось за головы.
И тогда заговорили о "лэндландской проблеме".
Этим понятием стали обозначать все, что связано с неравенством, с несправедливостью. Вдруг возникла довольно агрессивная организация "Лэндландский боевой союз". Сотни молодых людей пытались проникнуть на зараженную территорию Лэндландии, чтобы воссоединиться со своими "страдающими братьями". Только благодаря отлично налаженной службе погранвойск эти попытки были пресечены.
- Вот вам ответ на ваши рассуждения, Джонушка, - с удовольствием произнес Чикомасов. - Не можете вы быть счастливы до тех пор, пока кто-то в мире страдает.
- Не спорю, - возразил Половинкин. - Но я и говорил, что вам необходимо помогать, облегчать и ослаблять страдания.
- Это собачкам, мой милый, облегчают страдания, когда умерщвляют, - проворчал Петр Иванович. - Делают укольчик, и животное тихо подыхает. Но даже в развитых странах эвтаназия применительно к человеку запрещена. Кроме права на счастье человек имеет право на страдание. Так что уж позвольте нам, бедненьким, немного помучиться. Не усыпляйте нас, Христа ради!
- Погодите спорить, - попросил Лев Сергеевич. - Дослушайте рассказ до конца.
Рано ли, поздно, но собрался Всемирный совет и постановил отправить в Лэндландию разведчиков. Для них сделали специальные костюмы с автономной жизненной средой и приказали строго-настрого не вступать ни с кем в контакт, ни во что не вмешиваться, но все внимательно высмотреть. Через некоторое время разведчики вернулись и доложили, что в Лэндландии не осталось в живых никого. За исключением одного-единственного человека, которого и человеком-то назвать трудно. Он страдает от холода и голода, не имеет возможности развести огонь, спит, завернувшись в шкуры погибших животных, питается мертвыми кореньями и пьет воду, зараженную трупами. Но почему-то не умирает.
Это известие немного успокоило Всемирный совет. В конце концов, один страдающий человек - это не так страшно. Это не стомиллионный народ, с которым непонятно, что делать. Всемирный совет постановил: позволить последнему страдальцу, после соответствующего карантина и обследования, пересечь границу.
- Вот, - пробурчал Чикомасов, обращаясь к Джону. - Так-то вы нас в свой цивилизованный мир пускаете. Предварительно обработав дустом…
- Я продолжаю рассказ, - не слушая Петра Ивановича, сказал Барский. - Но во Всемирном совете заседали мудрые люди. Они понимали, что адаптировать последнего страдальца в мир всеобщего счастья будет трудно. Вид несчастного человека мог пробудить в людях подозрение, что они тоже не слишком счастливы. Поэтому Всемирный совет решил не просто принять лэндландца, но объявить его героем, который являет собой образец добившегося счастья человека. Как герою, ему полагалась пожизненная пенсия и всевозможный почет.
- Ловко! - возмутился священник. - До этого не додумались даже фарисеи: Христа героем объявить!
- Итак, вернулись разведчики в Лэндландию, чтобы сообщить последнему страдальцу радостную весть. И вдруг - осечка! Страдалец настолько повредился рассудком, что наотрез отказался покидать зараженную страну. Желаю, говорит, умереть на земле предков.
- Молодец! - обрадовался Петр Иванович.
- Просто сумасшедший, - пожал плечами Джон.
- Молодец или сумасшедший, - продолжал Барский, - но забот у Всемирного совета прибавилось. Что делать? Депортировать насильно нельзя по конституции, которая гарантировала каждому человеку свободу местожительства. Оставить - тоже нельзя.
- То-то, голубчики! - воскликнул священник. - Заговорила совесть!
- Да не в совести дело! - вдруг рассердился Лев Сергеевич. - Повторяю, тут дело именно в разрушении идеала. Если кто-то добровольно хочет страдать, значит, абсолютное счастье - только один из вариантов жизни. Значит, есть возможность выбора между счастьем и страданием. "Боевой союз" из кучки нелегальных мстителей превратился в солидную политическую партию, которая требовала квоты во Всемирном совете. Они ставили вопросы. Почему, если, согласно конституции, всякий человек имеет право на свободный выбор места жительства, молодых добровольцев не пускают в Лэндландию? Почему, если в мире отсутствуют границы, граница с Лэндландией строго охраняется? Не пора ли переименовать принцип мирового устройства из абсолютного счастья в относительное счастье?
Но вот что странно… "Лэндландская проблема" не только не поколебала системы мирового социализма, но, напротив, укрепила ее. Люди как будто очнулись от золотого сна и стали более нервными, деятельными, ответственными. Молодежь молодежью, но основная часть населения понимала, что счастье - это хорошо, а страдание - плохо. На примере последнего страдальца они воспитывали детей, рассказывая ужасы о том, что бывает с человеком, который отказался от абсолютного счастья. Последний лэндландец все-таки стал героем, хотя и своеобразным. О нем были написаны сотни романов и пьес. Он стал главным персонажем фильмов и комиксов.
- Позвольте, - удивился Джон, - во времена Достоевского не было фильмов и комиксов.
- И у Сорнякова не было, - признался Барский. - Это я от себя придумал. Но смысл рассказа от этого не страдает. Итак, Всемирный совет, как гарант всеобщего счастья, даже сумел извлечь из "лэндландской проблемы" немалые выгоды, получая дополнительное финансирование под свои проекты и расширяя состав своих членов. Под эгидой Совета "лэндландская проблема" обсуждалась на многочисленных симпозиумах и конференциях, за ее окончательное решение был объявлен фантастический денежный приз. Это послужило стимулом развития гуманитарных наук.
- Негодяи! - возмутился Петр Иванович. - Кому война, кому мать родна!
- Словом, все шло замечательно, как вдруг…
- Помер страдалец?! - воскликнул Чикомасов.
- Хуже… То есть я хочу сказать - для вас хуже, Петр Иванович. Однажды разведчики сообщили, что последний страдалец согласился на переезд.
- Уп-с-с! - разочарованно свистнул священник.
- Да, согласился. Всемирный совет обрадовался. Он приказал доставить последнего страдальца в герметичном контейнере в столицу мирового сообщества. Его тщательно обследовали медики, психологи и выяснили, что никакой опасности для людей он не представляет. Как и было обещано, его объявили героем, положили огромную пенсию, дали роскошные апартаменты и стали внимательно за ним наблюдать. Но в поведении его не было ничего интересного. Он обленился, растолстел и оказался вздорным и капризным человечком. Он требовал себе новых и новых привилегий, противно жаловался на жизнь и рассказывал, как мучился в своей Лэндландии. В конце концов он всем надоел, и когда умер, все вздохнули с облегчением.
Барский замолчал.
- Это все? - мрачно спросил Чикомасов.
- Почти. Дело в том, что спустя несколько лет система мирового счастья сыграла в ящик. По всей земле опять вспыхнули войны, революции, начался кровавый передел территорий. И началось это, между прочим, с того, что все бросились осваивать огромную Лэндландию, которая вдруг оказалась свободной от смертоносных лучей. Они исчезли так же непостижимо, как появились. В пустой стране все ожило, зазеленело. Ее ничейные природные ресурсы стали притягивать захватчиков, которых, как всегда, оказалось слишком много. Финита ля комедиа.
- Лев Сергеевич, - серьезно спросил Джон, - этот рассказ вы сами сочинили?
- Нет, это Сорнякова фантазия. Я лишь приделал ей конец.
- Так я и подумал. И смысл вашей сказочки такой: не будет России - и ничего не будет. Весь мир с ума сойдет.
- Не знаю, - пожал плечами Лев Сергеевич. - Вы глобально поняли мою мысль. Мир без России, может быть, проживет. Но вы, Джонушка, точно с ума сойдете. В вас идет непрерывная борьба. Это вы с Россией в душе боретесь, со своим "внутренним русским".
Половинкин молчал.
Глава восемнадцатая
Конец русской литературы
Дорофеев появился с оскорбленным выражением на бескровном лице.
- Вот они где! - ворчал он. - Все их ждут, без них ничего не начинается!
- Кто это все? - с недовольством спросил Барский.
- Дульцинея Перуанская с Марленом Коралловым! Вообразите, любезно приняли мое личное приглашение! И такая простая баба оказалась - это что-то! Мы с ней уже на "ты"!
- Кто эта Перуанская? - спросил Джон Барского.
- Знаменитая эстрадная артистка. Кораллов - ее последний муж, известный режиссер. Впрочем, он больше известен как "муж Перуанской". Никогда не женитесь на знаменитых женщинах, мой друг!
В гостиной с четырьмя окнами, плотно закрытыми тяжелыми фиолетовыми гардинами, несмотря на многолюдье, было тихо. Все затаив дыхание наблюдали за тем, как Звонарева подводят к Перуанской. Перуанская оказалась невысокой, пышнотелой и пышноволосой дамой лет пятидесяти, густо, но с большим искусством загримированной и обвешанной невообразимым количеством украшений, которых хватило бы, чтобы открыть в Париже небольшой ювелирный магазин. Ее волосы были подняты наверх в форме сложного архитектурного сооружения, увенчанного громоздкой шляпой со стеклянной звездой, делавшей ее похожей на Снежную королеву.
- Посмотри на него, Кораллов! - при виде певца низким голосом произнесла Перуанская. - Вот гений. А ты - ничтожество.
Кораллов хихикнул.
- То же самое, бесценная моя, ты говорила про меня своему бывшему мужу. Надо ли понимать так, что и мне пора освобождать место?
- Ее что, правда зовут Дульцинеей? - спросил Джон.
- Нет, это эстрадный псевдоним, - пояснил Барский. - На самом деле ее зовут Авдотьей или попросту Дуней. Боже, как она ест глазами бедного Звонарева! Точно проглотить хочет! И ведь проглотит!
Перуанская церемонно взяла Звонарева за руку и повела к белому фортепьяно.
- Господа! - объявила она. - Сейчас Кирюша будет петь!
Звонарев не думал сопротивляться и кокетничать. Он пошептался с аккомпаниатором, и тот, дождавшись тишины, взял первые аккорды романса.
Звуки фортепьяно были чисты и насыщенны. Джон испугался за Звонарева. Как сможет этот тщедушный молодой человек со слабым голосом ответить на такое сильное музыкальное начало?
Мой костер в тума-ане свети-ит,
Искры га-аснут на-а лету-у-у,
Ночью нас никто-о не встретит,
Мы прости-имся на-а мосту.
Высокий голос нарастал как нежная, теплая волна и наконец заполнил всю гостиную. Половинкину казалось, что он где-то слышал этот романс. Он вдруг ясно увидел перед глазами и этот костер в густом теплом тумане, и эти искры, шипящие в ночной влаге, и старый скрипучий бревенчатый мост через маленькую речку. Он только не мог расслышать слов прощания и увидеть лиц влюбленной пары. Только колеблющиеся образы, только белые призраки, рожденные костром и туманом.
Не беда, коли-и друга-ая,
Друга ми-илаго-о любя-я,
Песни будет петь играя
На коле-е-нях у-у тебя-а.
Метались блики костра, шипели искры, точно старая пластинка…
Закончив первый романс и приняв как должное бешеные аплодисменты, Звонарев недолго томил публику молчанием.
О-отво-ори-и потихо-о-оньку кали-итку
И-и во-ойди-и в тихий сади-ик, как тень,
Не-е за-абу-удь потепле-е накидку,
Кру-уже-ева-а на голо-о-овку-у н-н-адень!
Так он пел романс за романсом, пел непрерывно, словно на одном выдохе, и непонятно было, как в его неширокой груди набралось столько воздуха. И чем больше он пел, тем теснее становилось в груди Половинкина. Джон испугался, что скоро он не сможет дышать. Тогда, словно пожалев Джона, Звонарев закончил выступление и низко, церемонно поклонился публике, а затем отдельно - Перуанской.
В глазах артистки стояли слезы размером с те бриллианты, что украшали ее шею. Она приблизилась и крепко поцеловала Звонарева в губы, но в поцелуе не было ничего плотского. Это был поцелуй благодарности, и Звонарев оценил его и принял естественно, как признание коллеги по ремеслу. Все вокруг размягченно улыбались, и только Джон с недоумением озирался. Неужели эти сытые, развращенные люди, накачавшиеся алкоголем и наговорившие друг другу всевозможных глупостей, могли получать удовольствие от этих мучительных песен, вполне достойных породившей их мучительной нации?
Несколько человек во главе с Коралловым стали упрашивать Звонарева исполнить на бис песню о "гнедых". В этот раз тот долго отказывался. Наконец с пронзающей душу и какой-то нечеловеческой мукой он поведал историю о продажной женщине, которую все бросили в неприглядной старости, кроме пары жалких кляч, годных лишь на то, чтобы доставить уже никому не нужное тело своей хозяйки на кладбище. Этот романс, по-видимому, особенно любимый русскими, возмутил Половинкина страшно! Возмутил даже не сам романс, но то, с каким наслаждением его слушали, как горели обычно холодные глаза Барского, как сладко, навзрыд рыдала Перуанская, и даже Марлен Кораллов смахнул со своего мощного носа мутную слезу.
- Спасибо, голубчик! - совсем низким от плача голосом сказала Перуанская, вытирая красное лицо рукавом платья и царапая щеки перстнями с бриллиантами. - Отворил старухе слезы, благодать Божью! Ты не артист! Ты - бог! Молодой бог!
В волнении прогуливаясь по коридору, Джон заметил в одной из комнат девушку в ситцевом платье с белым передником, которая убирала с подоконника грязные стаканы и тарелки. У нее было, как и у Джона, картинно-славянское лицо - круглое, но не полное, а нежно очерченное, с крупными бледными веснушками и глубоко посаженными серыми глазками, смотревшими на бардак, оставленный гостями, сурово, с негодованием.
- Здравствуйте! - сказала она, увидев Джона, и мило улыбнулась. - Вы заблудились? В этой квартире легко заблудиться.
- Нет-нет! - смущенно пробормотал Джон.
- Поспешите в зал - сейчас будет представление Сида.
В гостиной Половинкин спросил Барского о девушке. Лев Сергеевич насупился.
- Варя Рожицына, горничная Дорофеевых. Сирота, учится в медицинском институте и подрабатывает медсестрой, а теперь вот горничной. Сидор соблазнил ее и живет с ней, как с наложницей.