Чудное было небо. Синее и безоблачное, оно отливало чернотой, и женщина решила, что с другой стороны, с запада, на который у нее не выходят окна, собираются тучи и отсвечивают на восточную половину. Хорошо, когда ты материалист и знаешь законы природы, законы теней и подсветок. А так бы черт знает что пришло в голову. Для предощущения дождя не хватало томления в суставах, но это результат лечения пироксикамом и гомеопатией "метео-плюс".
Но пока она отключалась на ревматизм, небо перестало чернеть, оно совсем сдурело, став вдруг ярко-фиолетовым. А с фиолетовым цветом у бабушки Георгия были сложные отношения. Она любила фиалки – от них-то и пошло название цвета. Когда они цвели, а особенно когда они пахли вечерами, она могла знать, что случится завтра. Она закрывала глаза и видела завтра, как в кино. Но это все по молодости лет. Сорок лет она уже живет в Москве, и фиалок у нее не было. Однажды в Ботаническом саду она случайно вошла в их запах и узнала, что завтра умрет ее муж. Так и случилось. С тех пор она никогда не ходила в Ботанический сад. "Не хочу знать!" – говорила она себе. Она тогда вступила в партию, ища в ней опору. Стала яростным борцом с мракобесием. Эту страсть донесла до времени шарлатана Кашпировского. И ничто не могло ее сбить с толку. Сегодня же случилось фиолетовое небо, а она разговаривает с портретами и моет чужие чашки, а три картофелины на ужин как лежали, так и лежат. "Видимо, все-таки мир устроен не по физике Фалеева и Перышкина", – сказала она окну и фиолету неба. И засмеялась, как молодая, как будто после долгих-долгих уговоров дала добро выйти замуж за другую физику. "Хватит ли у меня времени для познания? – подумала старуха. – Это ж, наверное, совсем новая наука".
– Ты и так все знаешь, – сказал голос. Ни слева, ни справа, ни сверху, ни снизу. Голос вокруг. Это было интересно, и она подняла голову. Потолка не было – было небо. Оно было фиолетовым и остро, до сладкой боли, пахло фиалками.
"Значит, он есть, Бог, – думала женщина. – С какой дури мы решили, что его нет, если пять или семь тысяч лет люди знали, что он есть. С чего они поглупели, люди?" Откуда ей было знать, что в одной "скорой помощи" один пожилой врач пытался понять природу зла на примере девочки, она же пыталась найти ту тропу, по которой сбились люди, и еще многие, многие другие люди, решая свои простые дела, замирали в этот момент над словами "почему" и "зачем", и им было тревожно и радостно думать свои мысли. Хотя фиалки были только у нее.
Мария Петровна всегда звонила Алке, каждый день, но после визита Веснина она была на Алку зла и в тот день не звонила. Но позвонил мальчик, и она ему сказала, что Алка приходила, но беды не произошло. Она очень рассчитывала на Георгия, на его глубокое, недетское добросердечие. А Алка любила этого мальчика, и, кажется, серьезно.
На следующий день она позвонила им утром, но никто не ответил. Мария Петровна звонила каждый час, а потом не выдержала, позвонила мужу.
– Я съезжу в перерыв, – сказал он.
По дороге Кулачев, как всегда, купил продуктов, именно для этого он востребовал у молодых ключ для себя. Дом был пуст и чист. И в нем не ночевали.
Он оставил записку позвонить, как только так сразу, и вышел из квартиры. Тут же проявилась соседка и до того, как Кулачев успел что-то спросить, рассказала, как увезли мальчика, "а он уже был "почти труп", как кричала девочка, "у меня волосы встали дыбом, не поверите", а потом бабушка мальчика пришла и закрыла дверь, потому что "все нараспашку, заходи – и бери".
Кулачев спустился к бабушке Георгия. Старуха открыла дверь, не спрашивая.
– Я думала, Алла. Она вчера звонила, а сегодня еще нет. И ночевать не приходила, где-то же она должна была быть ночью? Я думала, у вас. Нет? Так где же, Боже мой!
На вопрос, какая больница, женщина стала заламывать руки, говоря, что она – старая идиотка, не спросила. Это же надо так потерять разум, чтоб не задать самый главный вопрос. "Вы можете себе такое представить? Полный маразм, полный!"
Кулачев стал ее успокаивать, это и у него бывает. Надо просто дождаться звонка и все узнать.
– Но уже почти полдень, – кричала бабушка, – обход по утрам. Значит, уже есть что сказать? А если он умер?
– Это бы вы узнали сразу, – ответил Кулачев. – Плохие новости мгновенны.
"А то я не знаю, – подумала она. – Конечно, он жив. Зачем же я так сказала? Зачем помянула всуе смерть". "Так будет часто, – решила она. – Меня сейчас две. Та, что знает, и та, что как бы не знает. Люди ведь не поверят моему знанию, объявят сумасшедшей или будут просить объяснить. Я не могу пока объяснить, не могу. Значит, мне надо говорить их словами. Я не могу терять с людьми связь. Мы все нужны друг другу.
Почему? Не знаю. Так надо".
На душе Кулачева было тревожно, он оставил все телефоны и просил тоже позвонить, как только так сразу…
Он ехал и думал: куда могла деться эта сумасшедшая девчонка? И еще он подумал: все ли ему сказала старуха? У нее очень вдохновенный вид для случая болезни внука. Слишком ярки у нее глаза. Слишком фиолетовы. Может, бабушка чуть-чуть клюкнула?
Алка собиралась ночевать в больнице. "Хоть где, хоть на чем", – клянчила она врачей. Весь день она простояла у окна реанимации. Она ничего не ела, хотя сестры звали ее в столовую. Вечером было решено подбросить ее на "скорой", которая поедет в сторону ее дома. Но Алка не хотела домой. Не хотела она и к бабушке. Почему-то к бабушке она не хотела особенно. В смятенном мозгу (или сердце) родилась странная диковатая мысль: их дом слишком хорош для нее, в нем все правильно, а ей это не подходит. Ей надо туда, где люди страдают и мечутся, где ищется выход, где живет боль. Алка даже подумала о ясновидящей Наталье, но отвергла ее потому, что та будет ей рада. Нет! Это ей тоже не подходит. В одиннадцать вечера она села в "неотложку", которая почти довезла ее до дома Весниных. В дверь она позвонила без двадцати двенадцать. На резкий звонок заплакал ребенок.
Павел открыл дверь и, увидя Алку, вышел на площадку.
– Чего тебе надо? – Ей послышалось, что еще он сказал "чудовище". – Что с руками?
– Мне негде ночевать. Пустите? – спросила она. – Моя мама вас пустила.
– Нет, – жестко сказал Павел. – Нет. У тебя есть дом. У тебя замечательная бабушка. Мы тебе никто и звать нас никак.
– Позовите вашу жену. Я ей кое-что скажу.
– Нет, – сказал Веснин, сжимая кулаки. – Оставь нас в покое.
Открылась дверь и вышла Тоня.
– Она сейчас уйдет, – ответил Павел. – Иди спи.
– Идите вы спать, – зло сказала Алка. – Я пришла к ней.
Тоня побледнела. Она боялась девчонки, но у той были перевязаны руки и такой несчастный вид, что Тоне стало неловко за свою боязнь. Она их столько насмотрелась, битых, никому не нужных уже не детей, но и не совсем взрослых, что все в ней перевернулось от жалости, и она сказала мужу:
– Иди. Если я ей нужна, так я же тут.
Она взяла Алку за руку, и они спустились на один пролет к большому подоконнику слухового окна. С тех пор как Тоня жила здесь, она мыла лестницу и мыла камень подоконника, она представляла на нем детей и оберегала от грязи взрослых.
– Что с рукой? – спросила она.
– Да ничего! Дуболом один не рассчитал силу. – Алка тяжело вздохнула. – Мой парень попал в больницу. Девятнадцать лет – и инфаркт. Ничего себе? Я его довела. Меня вообще надо было бы убить. Я думала об этом. Но если я это сделаю сама, это будет тоже дуболомство. Все начнут считать себя виноватыми. – Она говорила так быстро, что Тоня не могла вставить слово. Она ближе придвинулась к ней и обняла за плечи. – Даже вы будете виноваты, хотя вас я не жалела ни капельки. Мне просто хотелось что-то сделать для мамы. Я ничего не сделала ей хорошего, пока она была жива. Я такая была стерва. Но честно, и ей было не до меня. Мой отец ее не любил. Она случайно встретила вашего мужа и забеременела. Всякий другой скажет: подумаешь, сходи и вычистись. Но мама оставила ребенка, потому что он не случайный, не ошибочный, он избранный. Для нее, конечно. Потому что от вашего мужа. Она любила одну ночь или десять минут, я не знаю. Но он значил для нее все. И она повторяла мне: "Запомни! Запомни! Его зовут Павел Веснин".
Я мечтала его найти через много лет и познакомить с выросшим Павлом, моим братом. Но он возник раньше. Ваш муж. И я серьезно думала: я украду Пашку у бабушки и отнесу вам. Мне не жалко было бабушки. Она старенькая, колотится с малышом. Она, конечно, его обожает, но в ее возрасте сидят на лавочке или вяжут, а не с рожком носятся. Но меня все запрезирали. Все! И даже муж ваш. И мой парень. Они дали мне понять, какая я сволочь. Я это поняла. Там, в больнице. Там столько горя, и половина его от человеческого непонимания. Каждый кричит в свое горло. А ничего нельзя делать горлом и насильно. Даже добро. Я виновата перед вами. Я совсем не брала вас в расчет. Подумаешь, жена, думала я. Мама важнее. А потом стала думать: так ли я ее поняла? Она, видимо, хотела, чтобы я с ним когда-нибудь познакомилась и поняла ее любовь и ее смерть. Это был женский разговор, а не то что: отними и отдай ему ребенка. Был разговор о любви. О том, что бывает и так. А я стала дуболомничать, как санитар. Выкручивать руки всем, своему парню. Это ужас какой, как я вела себя с вами со всеми. Я обрушила мир, и он посыпался на Георгия. Мама меня за такое прибила бы. Она хоть и слабая была, но и сильная тоже. Даже если б была жива, она бы не стала вязаться к вам. Я клянусь! А я, сволочь такая, стала вязаться. Ваш муж ведь больше не появился – значит, мама не была для него тем, кем был он для нее. А я пру, как пьяный на буфет. А мой парень – о, вы его не знаете! – у него сердце на тонкой ниточке, состоящей из одного сострадания. Тронь – и ему больно. Он меня запрезирал. Вот вы меня сейчас держите, и я чувствую ваше тепло и сочувствие. Когда я ему это все рассказывала, у него руки просто отсохли держать меня. Не в прямом смысле. Он меня отверг всем телом. И я сказала: "Ну и пошел к черту!" И он пошел, и у него лопнуло сердце. Если он не выживет, я умру, не покончу с собой, а просто умру естественно. Во мне сейчас ровно столько жизни, сколько в нем. Поэтому я и пришла к вам, перед вами я больше всех виновата. Я ведь шла сквозь вас, как танк. Ужас какой! Я вам говорю, а сама думаю: танк простить нельзя. Даже если он мысленный. Забудьте обо мне как о дурном сне. Можете так?
Тоня обняла ее и стала укачивать как маленькую. А она и оказалась маленькой. Свернулась калачиком и уснула.
"Запал кончился, – подумала Тоня. – Сопит, как дитя. А если ее парень действительно умрет, что с ней будет? Ничего не будет. В этом возрасте все проходит, любая рана зарастает". Но Тоню смутили ее мысли, будто она уже допустила смерть неизвестного ей мальчика. Но он ведь тоже в том возрасте, когда выздоравливают, это раньше не было лекарств, не знали, как лечить, а теперь… А теперь у девочки умерла мать, и не от болезни. Так что не все просто и сейчас, хотя и спит она как младенец. Беззащитный младенец с перевязанными руками. "Будут думать, что вены резала", – огорчилась за будущие мысли людей Тоня. И именно это – возможный навет – довело Тоню до слез. "У нас ведь такое злодейство – мысли". Она укачивала Алку и плакала, и молила Бога о милости и спасении.
Павел на руках отнес Алку в квартиру. По дороге та, не открывая глаз, прижалась к нему и сказала тихо: "Папа!" Они уложили ее на диван. Укрыли. Павел из ванной позвонил Марии Петровне и сказал, что Алка у них. Спит. Мальчик жив. В реанимации. Номера больницы он не знает. Не было случая спросить.
– Если бы я что-то могла понять в ее поступках, – тихо сказала Мария Петровна.
– Поймем, – сказал Кулачев. – Дерево растет и кучерявится.
– Я сама в детстве была дуболомом, – говорила Тоня Веснину. – Пару раз по голове жизнь стукнула – пришла в себя. А эта городская, домашняя, небитая.
– А как помрет мальчишка? – спросил Павел. – Что с ней станется?
– Дождемся утра, – ответила Тоня. – Говорят, оно мудренее.
– Ты в этом уверена?
– Нет, – засмеялась Тоня. – Я давно ни в чем не уверена. Она мне сказала, что – как это?… – у мальчика сердце висит на ниточке сострадания. Вот в это я верю. В тоненькую ниточку… На которой мы все едва держимся.
– Ты у меня философ, – сказал Павел, обнимая жену. – Я бы лично ее выдрал как сидорову козу.
Солнце уже шевелилось за горизонтом, но никто, кроме малых детей, не спал.
И что день грядущий им готовил, никто не знал. Но все понимали: главное сегодня – Георгий. Если он выкарабкается, все сложится. И у взрослых, и у детей. Каждый молился по-своему. Кулачев предлагал свои годы: "Возьми от меня немного"; Мария Петровна просила Богородицу, ей ли, милосердной, не знать, что такое потерять сына, а потом иметь такие последствия. Павел просил Бога не трогать детей, так как они, какими бы ни выглядели по молодости, все равно "лучше нас". Тоня не формулировала. Ее губы шептали: "Спаси и сохрани. Спаси и сохрани, Господи".
Георгий умер, когда Солнце с ясным неудовольствием, сопя и урча, по-медвежьи выползло из-за Курил и Сахалина. "О эта Россия! – думало Солнце. – Она меня достала!"
Как у всякого труженика, у Солнца было желание сделать свою работу как следует. Но с некоторых пор возникало чувство-мысль, что эта земля от Курил до Балтики им, Солнцем, не прогревается, что его лучи вязнут в смраде испарений… Оно ярилось как могло, а людям все равно было холодно.
…Георгий летел, как летал в детстве. Он не знал этих мест, ему казалось, что он перелетает Черное море, но тут же волны превращались в песчаные барханы, барханы тут же вытягивались в небоскребы, и он легко пролетал сквозь них, удивляясь умению и наслаждаясь своей силой. "Оказывается, я не боюсь высоты", – радостно подумал он, взмыл вверх и тут же камнем бросился вниз, и не было страшно, а было упоительно. И только насладившись свободой полета сполна, он подумал о людях. Где-то во сне должны быть и люди. И он стал озираться. И увидел их. Оказывается, они летали рядом. И он устыдился своей невнимательности. Кувыркается, как ребенок, даже не поздоровался ни с кем. Но они все, как и он, были поглощены движением. Тысячи самозабвенно кувыркающихся людей, без интереса друг к другу, как рыбы в аквариуме. Скользнут – и мимо.
И ему захотелось вернуться туда, где его знают в лицо, где он может показать, как красиво у него получается лететь по-стрижьи или по-ласточьи. Ах, если бы это увидела Алка! Где она? И он увидел, как она спит на чужом диванчике, и у нее почему-то перевязаны руки, а маленькие детские кисти лежат на одеяле одиноко и беспомощно. И еще там были мужчина и женщина и ребенок. Ребенок тоже спал. А взрослые сидели на кухне, и женщина наливала в синие чашки кофе.
– Ты обязательно поспи днем, – говорил мужчина.
– Господи! – сказала женщина. – О чем ты? Я думаю о мальчике. Я хочу, чтобы он жил.
Георгий вернулся в комнату и посмотрел в колыбель. Дите – мальчик? – сопело и одновременно писало, сосредоточенно хмуря лоб.
– Писает, – сказал он громко взрослым, но они его не слышали. Тогда он вернулся в кухню и стал трогать женщину за плечо и говорить, что мальчик живой и писает, но она не обратила на него внимания.
"Я сплю и вижу странный сон. Со мной так бывает", – подумал он и вернулся к Алке, к ее маленьким рукам, и поцеловал их. И тут только понял, что его нет. Что он, сильный, летающий и думающий, здесь бестелесен и прозрачен. Что с ним случился не сон… С ним случилась смерть…
И он закричал так, как, ему казалось, не кричал никогда, он хотел найти то место, с которого он перестал быть, чтобы все переиграть. "А зачем? – услышал он голос. – Разве тебе плохо здесь?" И он снова летал, а потом сел на полянку, и уже тамошние люди стали объяснять ему, насколько лучше здесь, чем там. У них у всех были равнодушные пустые глаза, и он взметнулся так вверх, что оказался на высочайшем ледяном торосе, с которого была видна вся земля. И он увидел, что все врут календари. Земле не миллионы лет, она молоденькая и игривая девушка. Она так кокетничает шапочкой ледников, так бахвалится золотистостью песков и зеленью лесов! И это ее фуэте вокруг себя самой просто эротично. Он даже увидел как бы ножки на пуантах, которыми она раскручивает леса, поля и горы. А на нее вожделенно пялятся Марс, Сатурн и Плутон. "Понятно, – подумал Георгий. – У Юпитера другой интерес – Венера".
Ему стало обидно и больно, что люди не видят красоты мира, в котором живут, что они не участвуют в этом танце любви природы, что они не жалеют эту свою молоденькую матушку Землю, которая полна страсти и желаний.
"Неужели надо всем умереть, чтобы это понять?" – думал он.
Он слетел с тороса. Ему не хотелось к людям с пустыми глазами, которым нравится смерть. Но пока он не видел других. Ему уже не хотелось летать. Делов! Он вдруг остро вспомнил радости живой жизни, вкус воды, шершавость персика, запах Алкиных подмышек, такой теплый и горьковатый, но такой единственный во вселенной, что он заплакал. Слезы вытекли из глаз на пятой минуте его клинической смерти, и сердце выстрелило маленький зубчик на электрокардиограмме.
– Запустилось! – сказал потный, измученный врач-реаниматолог, который, получив на дежурстве столь юного инфарктника, просто озверел от гнева на жизнь, что без жалости отдает смерти молодость. "Чертова страна! – кричал он. – Наделала, сволочь, оружия, носится по миру, чтоб кто-нибудь его купил хоть за копейки, а потом на эти деньги будет делать новые пушки, а медаппаратуры нет, лекарств нет. Да просто ничего нет, чтоб человеку хотелось жить. Отняла родина-мать, еб ее мать, у человека радость существования. Девятнадцать лет дитю! Девятнадцать! Да я б на месте начальства этой страны совершил коллективное самоубийство за одного этого парнишку. Ну что за мудаки, что за страшилы стоят и рулят в бездну! Ты, спятившая с ума Россия, открой пьяные зенки!"