Она порылась в своих бумагах и вытащила список обязательного чтения, составленный когда-то для нее Полом. Весьма продуманный. История, античная и новейшая; литература классическая и современная; политическая мысль, естественные науки, психология, гуманитарные науки. Обычная мешанина, считающаяся обязательной для людей, претендующих на интеллигентность, произросшая на основе серии "Сто лучших произведений мировой литературы" с добавлением нескольких книг, отвечавших личному вкусу Пола. Не исключено, что он был одним из последних в длинном ряду людей, веривших в возможность расширения кругозора путем сосредоточенного чтения. Как бы там ни было, для Дженис, которой нужно было заполнить чем-то пустой год, этот список представлял нечто существенное: расписание дня, нравственную основу.
"Какая ирония, - подумала она, - рассматривать список, составленный Полом, как нравственную основу своей жизни".
Глава 12
Скалистый холм Баунес стоит у самого Эннердэйльского озера, здесь же кончается шоссе. Отсюда идет лесная тропинка, которая вьется вдоль озера и приводит прямо к топям у его истоков. Холм круто обрывается в озеро, но там и сям из отвесной стены торчат большие каменные плиты, на которых можно поваляться невидимо для посторонних глаз, потому что на озере всегда пусто: Ричард еще ни разу не видел на нем ни одной лодки. Здесь он любил полежать в послеобеденные часы, ожидая, когда солнечные лучи брызнут из-за Скалы рыболовов, поднимавшейся напротив. Тогда озеро, отражая их, начинало сверкать мириадами серебристых блесток, застывших под верхним слоем воды, четких и ясных, как россыпь серебряных бус. Он вспомнил по ассоциации бойцовых петухов на ферме мистера Лоу - исстари прославленных забияк, которых держали теперь на племя, с роскошными хвостами, пунцовыми гребнями, а главное, с золотистыми гривами, ниспадавшими на спину узкими и длинными золотыми шнурами, не уступающими по красоте волосам Дженис. Неожиданная яркость оперения - броские, экзотические краски на фоне ландшафта, окрашенного в незаметно переливающиеся бесконечно нежные сумеречные тона, - напомнила ему живые краски гончарных изделий в описании Эгнис. Так и тут на фоне озера, папоротников и мхов, рядом с камнями, сланцем, порослями утесника и репейника - вдруг этот слепящий холодный блеск серебра.
Водил его смотреть английских бойцовых петухов Уиф - порода называлась "Голден дакуингс". С помощью того же Уифа он узнал и много других до той поры неизвестных ему названий. Потому что, хотя Ричард и вырос в большой деревне, по-настоящему деревни он не знал. Он знал землю и ее запахи, но воспоминания его были связаны всегда с маленькими улочками, с кино, школой - приметами городской жизни.
В саду Уиф показал ему розу "Дороти Перкинс", которую он первый вырастил в Кроссбридже вскоре после первой мировой войны. Как-то вечером он повел Ричарда посмотреть колонию бобров; подойдя с подветренной стороны, они увидели, как на поверхность выбирается целое бобровое семейство. Земля здесь была изрыта сообщающимися между собой норами, выходы из которых были защищены насыпями из нарытой земли. Он повидал черноспинных зайцев, которые скакали вверх по склону Нокмиртона с такой быстротой, что за ними не угналась бы никакая гончая; коршунов, гнездившихся на вершине горы Блэйк; лупины и дикую капусту такой неистовой желтизны, что ей позавидовал бы сам Ван-Гог; ячмень, распушивший усы, как кот; жаворонка, прямо с земли взмывавшего стрелой в небо. Крохи знаний, часто тут же улетучивавшиеся из памяти, ценные не столько сами по себе, сколько благодаря доброте, с какой они сообщались.
Он, кажется, мог бы пролежать здесь всю жизнь. Ни звука, лишь легкий плеск волны, набегающей на камни, серебристое мерцание; может, это распущенные волосы девушки, которая бросилась в озеро, спасаясь от преследования оголодавших гончих, - единственная легенда, связанная с этим озером.
Наконец он поднялся и пошел по тропинке через поля, на которых покачивались освещенные низким солнцем высокие стебли пожелтевших трав. От долгого лежания на камне ноги плохо слушались, и, чтобы разогнать кровь, он прибавил шагу. Вскоре он очутился на сжатом поле, огромная стая ворон копалась там в стерне. Черные кляксы на золотистом ковре. Он лизнул ладони и хлопнул - громко, несколько раз подряд, - и вороны поднялись в воздух и закружили, захлопали крыльями у него над головой, заслоняя небо, расселись на изгороди, снова поднялись при его приближении, перекликаясь, перестраиваясь в им одним понятные боевые порядки. Поднявшись немного по склону, он обернулся. Вороны снова расселись на поле.
Дэвид и правда вытряхнул его из равновесия - сомнений больше быть не могло, отдалиться еще не значило оторваться. Уиф не хуже Дэвида участвовал в современной жизни: он тоже мог включить свет, повернув выключатель, его еженедельная зарплата тоже зависела от того, как шли дела в самых разнообразных отраслях труда; просидев час перед телевизором, он тоже мог видеть войну во Вьетнаме, голодающих в Индии, прибытие в Лондон какого-нибудь премьер-министра, чемпиона мира по пожиранию яиц, оркестр ирландских волынщиков, состязания конькобежцев и телеочерк о творчестве Пикассо. Он тоже подвергался воздействию сил, увеличивавших и подменявших его собственные способности развиваться, реагировать, мыслить. Вернись ко мне прежние обостренные чувства осязания, обоняния и зрения, меня это лишь сбило бы с толку, а не помогло - как оно, собственно, и случилось, думал Ричард. Что мне "зов весенних чащ", когда из-за рева сверхзвуковых самолетов его и не услышишь? Однако существуют пределы. В современной Англии весь груз ее прошлого, ее традиции - словесные, феодальные, индустриальные, сельские, городские, примитивные, изощренные - все сосуществовали, все имели равное право на существование, и дом англичанина был его кельей, только у этой кельи не было стен. Но вот как же дальше уживаться с самим собой, если по всем приметам "видимый мир" и правда "перестал быть реальностью, мир же невидимый перестал быть иллюзией", - решить это можно только в одиночестве. Следовательно, безлюдье этих гор по-прежнему имело ценность, хотя бы чисто риторическую. Уединение он, бесспорно, здесь нашел и с каждым днем убеждался все больше, что был прав, ища его.
"Что же ты будешь иметь с того, что обретешь целиком свою душу, но откажешься от мира?" - спросил Дэвид. Ричард улыбнулся: он все не мог подобрать Дэвиду точного определения и теперь вдруг нашел - "задница"!
Он перевалил через вершину горы и стал спускаться, бросив напоследок взгляд на Эннердэйльское озеро, такое покойное сейчас, словно врезанное в берега, - прозрачный ковер, ковер, раскинутый между горами. Бросил он взгляд и на коттедж, где ему иногда удавалось мельком увидеть Дженис, но ни разу - встретиться с ней лицом к лицу, слышать звук ее голоса, но не говорить с ней.
Она отгородилась от всего - это вне всякого сомнения. В деревне он собрал о ней кое-какие сведения. Узнал, как после перенесенной в детства болезни она начала запоем читать, как ее утомляло все - кроме книг. Как она получала в школе награду за наградой, стипендию за стипендией, завоевала право поступления в Кембридж, но не пошла туда, предпочтя ему более современный колледж в Каркастере, потому что - как она якобы кому-то объяснила - там-то уж она, наверное, сможет жить так, как ей хочется. Ричарду представлялось, что она построила свою жизнь, руководствуясь лишь собственными понятиями и желаниями, без каких-либо уступок или отступлений, а ее ребенок казался ему суровой карой, которая постигает каждого, кто достаточно уверен в своих талантах или силах, чтобы прочно отгородиться от мира и жить по-своему. Все же она, по-видимому, начала бунтовать против этого наказания. Вот только как приблизиться к ней? Подобно Эхо замкнулась она в своей пещере, неприкосновенная, добровольная пленница, а он - Нарцисс - не двигается с места. Кто-то из них должен сделать первый ход.
Вблизи от дороги, которая вела на Кроссбридж, проходя мимо стада баранов с закрученными рогами, которые отскакивали от него в разные стороны не хуже оленей, Ричард вдруг услышал крик. Детский крик. Он пошел на голос.
На самой верхушке заброшенной шахты, похожей на руины старого замка, стоял на четвереньках маленький мальчик, цепляясь ручонками за обломки, вжимаясь коленями в расползающуюся кирпичную кладку. Двинувшись в любую сторону, он неминуемо упал бы.
Ричард побежал к нему. Увидев взрослого, мальчик, должно быть, от облегчения заревел благим матом. Он весь дрожал. Ричард попытался было залезть наверх, но кирпичи были слишком ненадежны, и, карабкаясь по ним, он рисковал обрушить всю стену.
Он посмотрел по сторонам. Ни души вокруг. Бедственное положение, в котором очутился мальчик, казалось какой-то нелепостью.
Мальчик перестал реветь. Он жалобно и вопросительно смотрел на Ричарда - его, очевидно, разбирало любопытство, что будет с ним дальше.
- Прыгай! - сказал Ричард. - Я тебя поймаю.
Ричард приготовился, и мальчик подался к нему, но тут же отрицательно замотал головой.
- Здесь невысоко. Прыгай!
Мальчик чуть двинулся вперед. Сверху посыпались мелкие камни. Он замер на месте.
- Да не ушибешься ты. Давай!
Мальчик был только что острижен, и на подбритой шее, вздрагивая, топорщилась колючая щетинка. На нем были мешковатые джинсы, полосатая майка и черные ботинки. Лицо старообразное, уже тронутое познанием, под бременем которого увядала невинность, только положение, в котором он очутился, было из детства, и, может, потому он не понимал, что ему делать.
- Ну, давай! - негромко повторил Ричард. - Я тебя поймаю.
Он прочно стал и раскинул руки. Уж перехватить-то мальчишку и не дать ему грохнуться прямо на землю он сумеет. Мальчик смотрел на него, короткие волосенки свисали на нежный белый лоб. Слезы оставили грязные потеки на щеках, из носу текло.
- Прыгай!
Мальчик покачал головой, и Ричард опустил руки. Вскарабкаться на стену невозможно, единственный выход - это построить площадку из валявшихся вокруг кирпичей и, стоя на ней, попытаться снять мальчика.
- Тогда сиди смирно! - сказал Ричард, поворачиваясь.
Мальчик отчаянно закричал. Но лишь только Ричард протянул к нему руки, он затряс головой с такой силой, что чуть не соскользнул вниз, и захныкал. Ричард, уже не поворачиваясь, отступил назад и под непрерывное хныканье начал собирать кирпичи.
Ему пришлось отойти подальше к шахтному стволу, кое-как огороженному несколькими столбиками, поверх него была небрежно брошена одна доска. Вокруг валялись кирпичи и доски, и Ричард в несколько приемов набрал, что ему было нужно; все это время мальчик не спускал с него глаз и не переставал хныкать. По горной дороге внизу проехали две машины, но ни один из шоферов не заинтересовался меланхоличной фигурой, совершающей путешествия между зубчатыми развалинами и огороженным шахтным стволом - во всяком случае, ни один из них не замедлил хода.
Чтобы построить площадку, пришлось немало потрудиться, когда же Ричард счел ее достаточно высокой и хотел на нее залезть, выяснилось, что она совсем непрочная и легко может развалиться. Ричард отправился на поиски длинной доски, которую можно было бы приспособить как лестницу. Когда он вернулся, оказалось, что мальчик соскользнул со стены на площадку, а оттуда на землю; теперь стоял, засунув руки в карманы и опустив голову.
Отвечать на вопросы он не пожелал. Ричард прежде никогда не встречал его в округе и, предположив, что он живет в одной из дальних деревушек, не стал приставать к нему с расспросами. Он пошел через поле к ручью, идя вдоль которого можно было добраться до Кроссбриджа. Увидев несколько подходящих камней, он перешел по ним на противоположный берег и обернулся. Мальчика уже не было.
Дело было нетрудное. Ни причины, ни следствия, даже бороться ни с чем не пришлось. А может, правда, что единственный путь к свободе - это борьба. Хотя бы с самим собой. Скучнейший поединок.
Он вышел через калитку на последнее поле и пошел вниз. К коттеджам, возвращаясь откуда-то, шла Дженис. Он постоял, провожая ее взглядом. Она видела его, но не обернулась. Пока нет. Ход был за ним.
Глава 13
Каждый чувствовал присутствие другого, как два рыбака, сидящие на одном отрезке тихой реки. Оба успели обжечься, соприкоснувшись с избранным для себя миром. Однако это новое пламя не только опаляло, но заодно и лечило старые раны. У Дженис пламя пробивалось сквозь лед, и она смотрела на него с пренебрежением - так, жалкий огонек, из любопытства можно и понаблюдать за ним, даже подойти поближе и погреть над ним замерзшие руки, но радоваться его теплу или поддаваться ему - это уж нет! И все же никуда не денешься - огонек горел. У Ричарда пламя прорывалось сквозь груду обломков, сжирая по пути путаницу его смятенных чувств, мечась из стороны в сторону в поисках новой пищи. Он расцветал под его действием, она сжималась.
Ричард вызывал у Дженис интерес. Пусть поверхностный - и все равно внутренне она постоянно была начеку и хорошо понимала, что слишком глупо было бы закрывать на это глаза. Что-то тлело. Интерес - вот именно! Безобидное чувство, которое порой расточается опрометчиво. Он был первый человек, встреченный ею после отъезда из Каркастера - за исключением Эдвина, конечно, - который заслуживал ее интереса. Он был хорош собой, довольно умен, вероятно, повидал жизнь. Что, должно быть, сделало его в достаточной мере непрошибаемым. В последующие несколько недель при встречах - а встречи эти все учащались - она держалась с ним нарочито скромно. Она блестяще владела искусством, постигнутым в университете: интонацией голоса дать понять, что любое свиданье, пусть даже длительное, остается для нее случайной встречей. Она не старалась форсировать события.
Да и нужды в этом не было. Ричард, впервые в жизни решивший чего-то домогаться, уже готовился к боевым действиям. Вставая утром, он внимательно оглядывал себя в зеркало: сгибал и разгибал руки, рассматривал свое тело в профиль. За два месяца на деревенском воздухе он хорошо окреп. Купался в озере Когра Мосс, с радостью ощущая свое тело, напрягавшееся от прикосновения холодной воды. Взбегал вверх по Нокмиртону. Про него можно было сказать, что он пышет здоровьем, оно просто перло из него.
Чего он не предусмотрел, так это столь быстрого возврата прежней самоуверенности, а она нарастала как снежный ком. До сих пор он держался в Кроссбридже как-то по-мальчишески: застенчиво, настороженно. Так он себя и чувствовал и ничего постыдного в этом не находил и не пытался преодолеть этих чувств, потому что был тут чужим, почти ничего не знал о сельском хозяйстве и вообще был профаном, в то время как повседневная жизнь шла здесь по дороге, проторенной многими людьми. Он держался нерешительно, потому что не знал, что делать дальше, неуверенно, потому что его постоянно тревожила мысль, зачем он, собственно, находится тут, замкнутый, сдержанный, отгородившийся от всего. Окружающие видели лишь малую толику его истинного "я", восьмую часть, шестнадцатую или еще какую-то там - только частицу, и даже в этой частице мало отражалось то, чем он стал за двадцать четыре года жизни: она была определенно чиста и прояснена - новая антенна, с готовностью ждущая, чтобы ее настроили на волну, которая несла пока еще неясный код. Ощущение, что Дженис находится поблизости - ни на что другое он пока что и не претендовал, - придало ему какую-то легкость, изменило его.
Самое важное - чего Дженис не понимала и о чем даже не догадывалась, - Ричард чувствовал себя сильным в такой ситуации. Потому что, сколько он себя помнил, он всегда был влюблен в кого-то. Всего лишь несколько месяцев назад в Лондоне, прогуливаясь под вечер по Черч-стрит или по Кингс-роуд, он иногда мог насчитать тридцать-сорок женщин, с которыми с удовольствием вступил бы в близкие отношения на неделю-другую.
То, что все его романы неизменно обрывались, что блаженно-восторженное состояние скоро улетучивалось и на смену приходило пресыщение, что стоило любовной связи затянуться, и она тут же утрачивала легкость и начинала тяготить его, а регулярность, с какой они сменяли одна другую, говорила о внутреннем влечении, неутолимом и непонятном ему самому, - обо всем этом он предпочитал не задумываться; более того, все это только придавало ему силы, подкрепляя уверенность, что уж он-то, столько раз побывавший в ответчиках, теперь может быть в этих вопросах судьей.
Он стал меньше читать, меньше писать, наблюдал за Дженис; разговаривал с ней, гулял по полям, где, как он знал, успела побывать она, желая насладиться вслед за ней видом осенней природы, высматривал, когда зажжется свет в ее окне, еще дольше высматривал, когда же на занавеску упадет тень от ее головы, ждал.
И знал, что во всем этом кроется какая-то доля того, что он ищет, - хоть крошечная доля да обязательно должна быть. Итак, он продолжал пребывать в насыщенном значением ожидании; в этом тоже было нечто совершенно для него новое, и, чтобы острее ощутить разницу с прежним, ему хотелось подольше продлить это состояние. Пусть медленно нарастают в нем чувства и зреют в эту пору ранней осени.
Эгнис заставила себя снова взяться за дела и сумела, как всегда, пышно украсить церковь к Празднику урожая. Непостижимо, как она, выросшая в скученности и продымленности густонаселенного шахтерского района, могла ревностно выполнять свои общественные обязанности в Кроссбридже, особенно когда дело касалось местных традиций - например, Праздника урожая. Может, это объяснялось болезненным самолюбием, обычным для людей, постоянно чувствующих на себе чужие взгляды: наставленные тесными рядами домишки редко способствуют уединению, а кухня в них - не только кухня, но и бойкий перекресток. Уж если праздновать Праздник урожая, то по всем правилам, а для этого нужны снопы пшеницы, горы фруктов в больших медных тазах и ведрах, цветы в каждой нише, овощи на ступенях алтаря, четкие зеленые лапы хвойных веток на стенах, нарядные уздечки - символ пахоты, снопы ячменя вдоль прохода, вся церковь - желто-коричнево-зеленое цветение осени. Хотя ей помогали и другие, последнее слово было всегда за Эгнис - просто потому, что она была готова работать больше всех и потому что очень уж старалась устроить все покрасивее, будто украшала церковь к собственной свадьбе. А кроме того, украшение церкви, как, кстати, и многие другие дела, было прекрасным предлогом уйти из дому и тем самым заставить Дженис нянчиться с Паулой: она видела, что ничего это пока не дает, но опускать руки не хотела.
Дни становились короче, и Уиф приходил домой все раньше. На сверхурочные ему рассчитывать было трудно, да и случайная работа зимой подвертывалась не так-то часто, поэтому обычно в зимние месяцы он затевал какое-нибудь капитальное усовершенствование в доме. В прошлом году он смастерил шкафчики для постельных принадлежностей. Этой зимой решил заняться сбором материала для постройки каменных стенок на своем большом участке, чтобы разгородить его. Внешнюю стену ему и так предстояло перекладывать, а самый участок он хотел поделить на три части: загородку для кур, огород и цветник с небольшим газоном, скамейкой и качелями - их он тоже смастерит сам, а может, еще и ящик для песка, чтобы Пауле было где играть. Скамейка же предназначалась Эгнис - пусть сидит на воздухе все лето.