Я вышел из-за беседки и направился к крыльцу, стараясь смотреть только на стену детского сада. Меня не остановили. Открывая дверь, я взглянул через плечо. Человек стоял на коленях спиной ко мне и его пальто и волосы были в снегу. Рядом валялась шапка. А перед ним стоял коренастый широколицый лейтенант, держа руки в карманах милицейского бушлата, и спокойно выговаривал слова. Звенели двойные согласные, и множественные ударения растягивали речь.
– Все нормально, – сказал он по-русски, кивая мне, – Иди.
Дверь хлопнула за спиной.
Я поднялся на третий этаж. Все было по-прежнему. Гремел баянно-джазовый перебор, сверкали разноцветные лампочки.
"Школа жизни – это школа капитанов, там я научился водку пить из стаканов!!!" – ревели колонки дурным голосом. У дальней стены, за пластмассовыми столиками, сидели несколько зловещих типов с подругами. Пили пиво, разбавляя его водкой. Благостно поглядывали вокруг. Все шло хорошо.
Я снова вышел на лестницу. Там все так же стояли парочки. И Кеша Андреев приставал к невысокой брюнеточке. Та неуверенно отбрыкивалась. Когда я протискивался вниз, меня толкнули в спину и недовольно спросили:
– Ты так развлекаешься что ли? По лестницам бегаешь…
Я не обратил внимания.
В гардеробе долго не мог найти свою шапку. Куртку нашел сразу, а в поисках шапки облазил все вешалки. В конце концов нашел ее на полу, в углу, под чьим-то плащом. Я еще подумал:
– Какой дурак в такую погоду в плаще ходит?
Дома горел свет. Мама, на кухне, строго спросила меня, что я пил. Я сказал, что пиво. Она, конечно, не поверила, но сделала вид, что верит. Лицо у нее было сдержанно-радостное. Она была довольна, что я стал ходить на дискотеки, как нормальный парень.
А я чувствовал себя невыносимо мерзко. У меня болела голова – наверное от коньяка. И внутри все тряслось, будто я никак не мог согреться. И когда мама сказала, что, так как я стал ходить на дискотеки, то мне надо покупать красивую одежду, – я очень резко ответил:
– Нет!
Ее лицо сразу осунулось, она отвернулась, подошла к кухонной раковине и стала там что-то протирать.
Я ушел к себе в комнату, закрыл за собой дверь, лег на диван и принялся тихонько выть, сквозь зубы. Это позволяло не думать. Потом замолчал, и не заметил, как уснул. Помню, мама разбудила меня, и сказала, что я измял брюки, и что вообще следует раздеваться, когда ложишься спать. Пока я, пошатываясь посреди комнаты, воевал с неснимающейся одеждой, она расстелила постель. Я залез под одеяло. И, снова уплывая в сон, чувствовал, как мама смотрит на меня. Потом она дотронулась до моего лица и вышла, тихо прикрыв дверь.
Профобразование. Был у нас такой предмет. Он был обязательным. Но можно было выбирать: автодело, оператор ЭВМ, швея-закройщица и столяр-плотник. Самой большой популярностью пользовались, конечно, автодело и ЭВМ. Я записался сразу на два курса.
На первый урок по автоделу мы пришли, как прилежные мальчики, с тетрадками и учебниками. Сели за парты и стали ждать преподавателя.
Преподаватель опоздал на полчаса. Лысеющий бойкий мужичок, лет под сорок, вошел в класс, на ходу приглаживая остатки светленьких волос пластмассовой расческой. Он был одет в чистенький мелко-клетчатый пиджачок и отутюженные черные брюки. Ботинки его блестели от обувного крема.
– Здравствуйте! – сказал он. – Так как я опоздал на полчаса, урока у нас не будет. Можете посидеть здесь или идти домой. Если спросят, скажете – Пивкин отпустил.
Вот так и проходили наши уроки – то посидим, то домой пойдем, то в карты поиграем. Пивкину всегда было некогда. Он говорил:
– Машина – вещь несложная. Приспичит – сами разберетесь.
Мы радовались такому подходу к учебному процессу. Была еще одна, параллельная группа по автоделу – ребята из другой школы. У них учителем был Веселовский – угрюмый жилистый мужик, с тяжелым взглядом, в промасленной одежде и запачканной мазутом обуви. Неизвестно почему его называли за глаза – Веселое Яйцо. Я не помню, чтобы он хоть раз улыбнулся. Он не любил людей, но обожал машины. Своих учеников он буквально не выпускал из-под автомобиля. Обычно это был школьный самосвал, который стараниями Веселовского и его учеников доводился до состояния часового механизма – был чист, безупречно отлажен и ломался от неосторожного обращения. Стоило резко врубить скорость или съехать в кювет – и машина печально глохла.
Пивкин к машинам вообще не прикасался. Когда мы учились вождению, Веселовский гонял своих учеников до изнеможения по автодрому. А мы возили Пивкина "по делам". "Делами" у него были несколько симпатичных женщин, которые хотели то в магазин, то в аэропорт, то домой с работы. Пивкин их везде провожал, а мы ждали у подъезда, в машине.
Когда сдавали экзамен на права, у нас не сдал только Кеша Андреев, а у Веселовского – почти все. Его ученики так боялись сделать что-либо неправильно, что не делали вообще почти ничего. Даже на газ старались не давить.
Вычислительный центр, куда мы ходили получать образование оператора ЭВМ, находился на краю поселка…
Паша зашел ко мне, когда я уже надевал куртку.
– Сейчас мы опоздаем, – сказал он.
Мы выбежали на крыльцо. И мои легкие болезненно сжались.
– Погоди, – выдавил я.
– Да, градусов шестьдесят, – кивнул Паша понимающе, – Не опоздать бы на автобус.
Бежать по такому холоду было тяжело. Мороз будто разредил воздух, сделал его пустым. Вдыхать сразу много не получалось. И легкий ветерок, от бега, резал лицо. Даже глаза мерзли.
Еще издали мы увидели, как отъезжает автобус. Паша остановился:
– Следующий через полчаса будет.
– Может, домой, – сказал я.
– Не-е, – ответил Паша.
– Пешком? – спросил я.
– Пешком. – сказал Паша уверенно.
Я попытался возразить, но мне самому стало интересно, как мы дойдем по такому морозу.
Через полчаса мы ввалились в здание вычислительного центра, все в инее, с онемевшими руками и белыми лицами. Там только начались занятия, и учительница сразу усадила нас за клавиатуры – делать упражнения для скорости набора.
Я стал тыкать в клавиши негнущимися пальцами. Левое ухо горело – обморозил. И по телу разливалась приятная слабость – как всегда, когда долго мерзнешь, а потом быстро согреваешься.
В большом помещении стояло полсотни компьютеров. За половиной сидели мы. Остальные пустовали – рабочий день закончился.
В этой группе были только девочки. И я с Пашей.
На перерыве Паша ушел курить. А я остался сидеть перед монитором. Вокруг началась обычная девчоночья болтовня. Я давно заметил: когда в женском коллективе один мужчина – его совершенно не стесняются. Разговор зашел о платьях. Потом о свадебных платьях. Потом кто-то стал показывать затяжку на колготках. Кому-то дали померить кофточку. Кто-то сказал, сколько стоит хороший бюстгальтер.
Вдруг я почувствовал, что за спиной у меня кто-то стоит. Я собрался повернуться, но она тихо сказала:
– Привет, Леша. А тебе нравятся свадебные платья?
– Нет. – сказал я, внутренне сжимаясь, как от предчувствия удара.
И ощутил у себя на волосах ее руку. Она мягко и осторожно гладила меня, запуская пальцы в волосы. Ее рука была теплой и легкой. Она коснулась моей шеи, и провела ладонью по щеке. От нее пахло свежестью и чем-то, похожим на молоко и цветы. Она снова запустила пальцы мне в волосы.
По моему позвоночнику пробежала мелкая дрожь. И все тело охватила медленная истома. Я замер на стуле, стараясь даже не дышать. И лишь чувствовал ее руку и ее запах. Все звуки заглохли и отдалились.
– А я в свадебном платье тебе понравилась бы?
– Почему?
– Глупый.
Я никак не мог понять, что происходит. Сознание расплывалось. И оставалась только ее рука и голос, в котором не было ни капли издевки или смеха. А была – еще ни разу не слышанная мною спокойная тихая честность и что-то еще, что я тоже слышал в первый раз и не мог разобрать.
– Я тебе нравлюсь? – спросила она совсем тихо.
И вся кровь прилила к моему лицу, а сердце стало судорожно сжиматься в пустоте. Я попытался сказать, но голоса не было. А мышцы шеи и гортань будто одеревенели. Я все пытался выдавить из себя звук, когда услышал другой голос, циничный и хриплый:
– Ну, ты даешь, Надька! Нашла с кем заигрывать! Не позорься!
Я резко повернулся. И увидел Надькину подружку – толстую румяную Шевцову. Она только что вернулась с крылечка, куда выходила покурить с Пашей.
Я посмотрел снизу вверх в лицо Нади. Она стояла, отступив на шаг, красная, с неловко протянутой в мою сторону рукой. Ее глаза бегали, а на лицо выползла странная дергающаяся улыбка.
– Да, я просто… – сказала она, – для смеха! – и засмеялась.
Я перестал ощущать. Будто мир стал картинкой, на которую я смотрю.
– А вы думали, что я серьезно… С ним? – она засмеялась снова.
И вокруг тоже засмеялись – не помню даже, кто именно.
– А он поверил, – слышались голоса, – смотрите, как смешно.
И я чувствовал, как что-то горит и выгорает под кожей. И лицо отделяется и становится маской. А маска говорит, что ей не больно. И сердце окутывает мягкий горячий пепел. И я целиком погружаюсь в этот пепел. И сам становлюсь пеплом.
Зима тянулась долго. От мороза голые ветки лиственниц покрывались пушистым инеем. Оконные стекла затягивало ледяной коркой. Сосед дядя Степа Панасюк, оставляя свой самосвал на ночь возле подъезда, не глушил двигатель. И машина всю ночь печально и одиноко тарахтела, пуская из-под кузова серые облачка долго не рассеивающихся выхлопов.
Большую часть времени я проводил дома. Иногда ходил к Паше – меняться кассетами. Ну, и, конечно, ходил в школу. На уроках я хотел только спать и есть.
Близились выпускные экзамены. Девочки уже обсуждали, кто в каком платье будет на выпускном вечере, и таили надежды на золотые медали. Все налегали на учебу – бледнели, худели, становились нервными. Моя успеваемость уверенно падала. Хуже меня в классе учились только Кеша Андреев и Леша Бочкарев – деревенский мальчик, привезенный в нашу школу, чтобы получить хорошие оценки на выпускных, потому что у него был блат.
В одном доме с Максом Лысенко поселился торговец "планом". Макс его хорошо знал, и покупал подешевке. На переменах в туалете отчетливо пахло анашой и валялись пачки из-под "беломора". Техничка, которую мы за глуповатость дразнили "оленем", недоумевала, как мы можем курить такие гадкие папиросы.
Появлялись в расписании странные предметы. Факультативы по русскому языку, где Бельцева объясняла написание гласных в корнях слов. Считалось, что это сильно поможет при поступлении в гуманитарные вузы. Культура родного края, где учительница Соколова читала нам книжки якутских писателей. Причем, выбирала их явно по своему вкусу – все они были исторические и про любовь. Любовь там разворачивалась на фоне заснеженных гор, ледников, оленьих стад и незаконной добычи алмазов и золота.
Была еще история мировой культуры, где мы доводили пожилую интеллигентную тетеньку-учительницу до истерик, со швырянием классного журнала и приемом нитроглицерина.
Новый год. Мы с Кешей и Максом Лысенко договорились встретиться полпервого ночи.
Кеша приволок в спортивной сумке большой магнитофон с СД-проигрывателем. Макс – в пакете с надписью "С новым годом!" – три бутылки водки и одну шампанского. Я организовал закуску в виде копченого сала и рыбы.
И когда мы уже собрались вместе идти, выяснилось, что идти некуда. Потому что родители Кеши вдруг решили не ходить в гости.
Макс предложил пойти к Катьке Самолововой. Мне этого очень не хотелось. А Кеша, напротив, был очень за. Он рассчитывал в пылу новогоднего празднества лишиться девственности. И Катька, по его мнению, подходила для этого как нельзя лучше.
– Катьки не будет, – сказал Макс, – Но у меня есть ключ от ее квартиры.
Мы не стали особо интересоваться, откуда у него взялся ключ. Расходиться по домам было глупо. И мы пошли к Катьке.
Я впервые попал к ней домой. В квартире пахло не так, как должно пахнуть в доме, где живут люди. Какой-то совершенно неживой запах. Стены с облезлыми коричневыми обоями. Пыльные лампочки без абажуров. Растерзанные постели с несвежим бельем. Липкий пол.
В зале, в углу, в эмалированном ведре с водой стояла разлапистая лиственница. Ее слишком поздно принесли в тепло и она едва начала распускаться. На хрупких веточках нежно зеленели недавно лопнувшие почки. Чуть заметный аромат свежей хвои казался жалким и ненужным.
На ветках болтались редкие игрушки и куски новогодней мишуры.
Мы прошли на кухню. Там летали мухи.
– Откуда мухи среди зимы? – спросил Кеша.
– От грязи, – ответил Макс.
– На улице минус сорок!
– Дались тебе эти мухи! Доставай магнитофон!
Кеша достал магнитофон, поставил его на стол, воткнул шнур в розетку и включил "Металлику". Хриплые звуки музыки немного рассеяли общую тоскливость обстановки.
Я открыл бутылку водки и принялся разливать по рюмкам. Макс резал копченую рыбу.
Сели, поздравили друг друга с новым годом и выпили. Водка оказалась на удивление хорошей. Но продолжать ее пить не хотелось. Мы посидели немного, обсуждая музыку. Быстро пришли к тому, что "Металлика" – вещь, а "Пет шоп бойс" – дерьмо, – и замолчали.
Мне все время казалось, что вот-вот войдет Катька. И будет стараться не смотреть мне в глаза, и при этом зло говорить, чтобы я уходил, пока не получил по морде, или еще что-нибудь в этом духе…
Вдруг я обнаружил, что на водочной этикетке напечатан очень мелким шрифтом рассказ Зощенко. Я думал – это какой-то рекламный текст. Оказалось – литературная классика. Я с большим трудом прочитал половину, когда Макс сказал:
– Может, чаю попьем? Если он тут найдется.
Он включил плиту, поставил на нее чайник в облупившейся эмали. Кеша полез в кухонные шкафчики – искать чай. Но там были только мухи.
Я взял с полки над столом сахарницу, чтобы посмотреть, сколько там сахара. И обнаружил в ней вместо сахара плотную пачку небольших бумажных листков, согнутых почти в трубку. Я вытащил их. Это оказались любительские порноснимки. С Катькой в главной роли. На фотографиях она выглядела пьяной и довольной. На снимок, который я смотрел, села муха. Я взмахнул рукой, чтобы согнать насекомое, и сбил со стола бутылку водки.
Кеша с Максом начали меня материть, но тут же замолкли. Хлопнула входная дверь. И на кухню вошел удивленный пожилой мужик, с лицом хронического алкоголика, на удивление трезвый. Очередной любовник катькиной мамы.
Он не знал, откуда у нас ключ, и сказал, чтобы мы убирались. Что мы и сделали.
Идти по домам все еще было глупо. И мы просто стали обходить своих знакомых. Сумку с водкой и магнитофоном тащили по очереди. Пришли к Егору Грузчику. Но он нас к себе не пустил, сказал – и так народу много. Мы посидели в подъезде, выпили по рюмочке и пошли дальше. У Макса Кашина народу тоже было много. Но мы не стали напрашиваться. Только попросили, чтобы он вытянул на лестничную клетку удлинитель. Тут стоял маленький столик и деревянная скамеечка. Мы сели, включили магнитофон, разлили водку и разложили закуску. Через пару минут вокруг уже толпились любопытные. Всем казалось очень необычным, что мы ходим по гостям со своей выпивкой и едой, не просимся в квартиру и скоро уйдем.
Выпили мы немало, но из-за мороза и долгих периодов пешей ходьбы не пьянели. Побывали подъездах в десяти. Чем больше мы уставали, тем больше хотелось смеяться. Макс даже удивлялся:
– Я по обкурке так не смеюсь!
В очередной подъезд зашли уже просто погреться. Идти было не к кому. Кеша зачем-то достал магнитофон и поставил его на большой деревянный ящик, стоящий на лестничной площадке.
Из-за ближайшей двери доносилась негромкая музыка. Минут через пять из-за этой двери вышла на площадку немного пьяная девушка, в накинутой на плечи дубленке и с сигаретой во рту.
– Привет, парни! – сказала она.
– Привет, – сказали мы.
– Хороший у вас магнитофон, – сказала она, – А у меня плохой.
– Да, – согласились мы, – Плохо, когда магнитофон плохой.
– А пойдемте ко мне, – предложила она, бросила в лестничный пролет сигарету и толкнула дверь.
Первое, что мы увидели, когда вошли в квартиру – был Паша Панченко. Он стоял, покачиваясь посреди прихожей и смотрел, улыбаясь, прямо перед собой. Увидев меня, он подошел осторожным зигзагом, взял меня за пуговицу куртки и заговорил голосом восторженным до дрожи:
– Батон, я понял, почему в России так много бухают! Потому что, как встретишь новый год – так его и проведешь! Ты понял, да?
Потом не помню точно, что было – в тепле вдруг начала действовать вся выпитая водка. Помню только, кто-то пролил на мою куртку флакон духов. И потом, дома, мама спрашивала, почему от меня так пахнет духами.
Странно я встретил новый год. И странно он проходит передо мной. И я себя в нем чувствую наблюдателем, который все видит, но мало что понимает.
Глубокая июньская ночь. Я сижу на куче теплых замшелых камней, над полукилометровым обрывом, почти на вершине сопки. Солнце висит над горной грядой, в закате, горячее, красное. И я чувствую на лице мягкое тепло. Я всегда любил смотреть бесконечные июньские закаты.
А завтра я улетаю отсюда и, наверное, уже никогда не увижу ночного солнца. Потому что сегодня был выпускной бал. И на завтра уже куплены билеты.
Я смотрю на часы и вижу, что сейчас половина четвертого. Кстати, отсюда видно ресторан, в котором все еще продолжается гулянье. Большое некрасивое здание зеленого цвета. Называется "Кэскилл" – что значит "цветок".
Паша очень красиво танцевал с Надькой "ча-ча-ча" в самом начале вечера. Все хлопали. Потом выпускники лазили под здание ресторана и пили там водку из общего стакана. Потом вылезали оттуда и шли танцевать и пить вино с родителями и друг с другом. Я сидел и смотрел на танцующих.
В час ночи кто-то из родителей захотел, чтобы Паша с Надей снова станцевали. На первых тактах мелодии Паша еще что-то спешно дожевывал. Надька улыбалась и сверкала ногами. Я все время сидел на диванчике, у стенки, и смотрел по сторонам. Даже слазил разок под ресторан и выпил полстакана откровенно "паленой" водки. Но она на меня как-то не подействовала. Только походка изменилась. После второго Надькиного и Пашиного танца мне надоело сидеть. Я встал и ушел. Никто и не заметил.
На улице было очень хорошо. Немного душновато, но дул порывами прохладный ветерок. Из недалекой тундры доносился густой аромат меда.
– Тундра цветет. – подумал я.
И пошел не домой, а на окраину поселка, мимо недостроенного здания дома культуры "Березка". Мы называли его "Колизей", и играли там в вампиров.
Я сначала хотел забраться на вершину сопки. Но минут через сорок подъема устал. Склон здесь был пологим, да, видимо, сказались те полстакана. Нашел кучу камней, положил сверху еще один – большой и плоский кусок древней лавы, весь в серых трещинах. Так удобнее сидеть. Хотя тут нельзя сидеть на камнях. Они только кажутся теплыми. На самом деле они холодные. Потому что в полуметре под ними начинается лед.
Сижу и смотрю на залитую красным светом узкую долину, с полосками дорог и цветными коробочками пятиэтажек. У носка моей левой туфли цветут фиалки и колокольчик. А от ближайшего ручья доносится терпкий запах багульника.