- Нет, - сказал Карабаш. - Между прочим, Валерию я знаю с детства.
Кинзерский приложил пальцы ко лбу, точно пробуя, нет ли у него жара, и покачал головой.
- Господи, какой это жалкий пижон! Однажды он приезжал сюда, и я имел честь… Вы знаете, я был потрясен выбором Валерии Николаевны. Она ведь женщина умная, со вкусом, с душой.
- Да, я знаю. Я учился с ней в одной школе и очень дружил с ее братом. У нее был брат Валентин…
- Любой брак загадка, но в этом есть что-то возмутительное, - продолжал Кинзерский. - Словом, вкус Валерии Николаевны на мужчин меня решительно не удовлетворяет!
Он засмеялся, и рот его слегка сдвинулся вбок. У него было длинное, узкое лицо и большой нос в красноватых прожилках.
- Решительно не удовлетворяет! Никоим образом, - повторил он. - Не хотите еще чашку кофе?
- Нет, спасибо.
- Что "спасибо"? Пейте, не стесняйтесь. Вы ведь человек холостой, питаетесь в столовой, а это чудный домашний кофе.
- Большое спасибо, - сказал Карабаш. - Но мне надо идти.
Он был достаточно чуток, чтобы понять: взаимной симпатии не возникнет и после второй чашки. "Тут дело нечисто, - подумал Карабаш. - Тот парень, который изобрел что-то для саксаула, намекал на Кинзерского и Валерию. Наплевать. Тем хуже для Кинзерского".
Они простились подчеркнуто вежливо и даже щелкнули каблуками, пожимая друг другу руки. И Карабаш почувствовал, что поджарый доктор наук в коротких штанах собрал все силы, чтобы пожать его руку как можно крепче. Карабаш пришел домой огорченный - не тайной недоброжелательностью Кинзерского и не его намеками, говорившими о том, что ему нечто известно, а тем, что Валерия приедет не скоро.
"Впрочем, он мог и наврать нарочно", - подумал Карабаш.
Валерия приехала через два дня.
Это было время, битком набитое делами, штопали дыры, наделанные "афганцем", начинали окольцовку озер и вводили бульдозеры. Карабаш метался по трассе. После приезда Валерии они виделись дважды и сегодня должны были встретиться в третий раз.
Было уже восемь часов вечера. Не позже девяти он должен был приехать на участок гидромеханизации, чтобы застать там Чарлиева. Карабаш заставлял себя думать о предстоящем разговоре с Чарлиевым - важном разговоре, касавшемся заполнения водою озер, но у него ничего не получалось, потому что мысленно он все время видел Валерию, и он не мог видеть одно, а думать о другом, и волновался все сильнее, и даже погасил свет и вышел на улицу.
В темноте он услышал хрустящие по песку, быстрые шаги. Он оставил дверь открытой и вернулся в комнату.
- Алеша, почему здесь машина? - спросила она задыхающимся шепотом.
- Я должен ехать к Чарлиеву, - сказал Карабаш.
- Сейчас?
- Мы поедем вместе.
- Сейчас?
- Ну, не сразу. Но скоро…
Повернувшись, она затворила дверь и накинула крючок.
Они обнялись посреди комнаты, и он слышал, как стучит ее сердце, потому что она бежала, и волосы ее были сухие и горячие, и еще пахли пустыней, и слегка шевелились от своей легкости и сухости, щекоча лицо, хотя в комнате не было никакого ветра. Не разжимая рук, они сели на койку, кошма с которой была снята и лежала на полу.
- Хорошо, что нет света, я такая страшная, грязная. Они не успели приготовить горячей воды, а я не стала ждать.
- И хорошо.
- У нас мало времени?
- Мало.
Он почувствовал, что руки, обнимавшие его, ослабли и ее губы уклоняются от его губ. И щеки ее стали влажными.
- Что с тобой? - спросил он.
- Я так рвалась к тебе из Ашхабада, поссорилась со всеми, чтобы уехать скорее. И мы совсем не встречаемся. То у тебя собрание, то ты на трассе, то еще что-нибудь. Алеша, я не знаю… Я не могу так…
- И я не могу. Знаешь, как я ждал тебя? Я просто с ума сходил, чуть не взял билет на самолет…
- Да, а когда я приехала…
- А что я могу поделать?
- Не ехать сейчас, например.
- Нет. Мы поедем потихоньку…
- Алешка, я так устала! Ведь целый день на жаре и в "поле". Тебе не жалко меня?
- Мы поедем потихоньку и будем разговаривать всю ночь. Ты можешь спать. Мы будем одни. Понимаешь? Совсем одни. - Он целовал ее мокрые глаза и губы, и она больше не отклоняла лица, и губы ее снова открывались навстречу, и он чувствовал сквозь свою рубашку, как дрожат и горят ее руки. "Мы поедем потом?" - спросила она чуть слышно. "Потом. Ты согласна?" - "Я согласна - потом…"
Она всегда говорила то, что думает, и всегда была естественна. Каждое ее движение было естественно, и каждое слово, и когда она говорила шепотом, и сжимала зубы, и плакала, - значит, она не могла иначе, потому что она была естественна во всем, и поэтому с ней было легко. Она не мазала лица, чтобы казаться красивее. И кожа у нее была гладкая и пахла сладким, молочным запахом кожи. И волосы ее пахли душно и сухо, как должны пахнуть волосы. И губы ее пахли губами.
Все в ней было естественно. Она была настоящая и лучшая из всех, какие встречались в его жизни. Теперь он знал это твердо. С ней было легко, как ни с кем. В этом и заключается счастье быть с женщиной: чтобы было легко. И вся любовь, наверное, или то, что называется любовью, - стремление к самой высшей легкости, чтобы ничто не мешало, ничто-ничто. Чтобы никаких преград, окончательная свобода. Ведь даже между ними было что-то, о чем лучше не думать, и он не думал, он отбрасывал от себя все сложное, все тревоги, возникавшие от размышлений, и ему было легко.
Когда он открыл дверь и вышел на улицу, чтобы облиться водой, он увидел, что звезды поднялись высоко, и понял, что опоздал к Чарлиеву. И все же он решил ехать.
Они сели в кабину. Карабаш включил фары и осторожно повел газик по дороге из лагеря на Сагамет. Никто их не окликнул, хотя какие-то люди ходили в темноте и разговаривали, и только одна собака лениво залаяла и немного пробежала за ними, когда они проехали последний дом.
Карабаш держал руль левой рукой, а правой обнимал за плечи Валерию, и так они ехали до тех пор, пока дорога не стала нырять и пришлось взять руль обеими руками. Некоторое время они ехали молча, и он решил, что Валерия задремала. Он чувствовал ее неподвижное, теплое тело рядом с собой. Ее голова лежала почти невесомо у него на плече.
Ему было необыкновенно легко. Никогда в жизни не было так легко, как в эту ночь.
Валерия вздохнула, и он услышал ее голос - нет, она не спала, - быстрый, тихий, почти невнятный голос, каким молятся или разговаривают с собой:
- Господи, как хорошо… И неужели скоро все кончится? Я не увижу тебя даже так…
- О чем ты?
- Алеша, мы заканчиваем здесь все работы. Неизвестно, оставят ли нас на второй год. Ты бы хотел?
- А куда вас направят?
- Неизвестно. Кинзерский сказал мне сегодня: "Скоро ваша пастораль будет нарушена". Несчастный старый дурак! Алеша, ты мне не ответил.
- Что?
- Ты хочешь, чтоб мы остались здесь на второй год?
- По-моему, это глупый вопрос.
- Нет, это не глупый вопрос. - Она слегка отодвинулась. - Иногда я верю, что ты любишь меня, что для тебя все это не просто приключение в каракумских песках - "там, с одной биологичкой". А иногда у тебя бывает такой холодный, официальный голос и взгляд, и мы не встречаемся по четыре, по пять дней, и потом - ты мне прислал всего два письма, а я каждый день ходила на почтамт, иногда даже утром и вечером. И вот я начинаю терзаться. Иногда просто жить не хочется…
- Нет, ты глупая. Неужели ты не чувствуешь? - Он снова обнял ее одной рукой и придвинул к себе. - Я не знаю, может быть, любят иначе. Ты для меня лучше всех, вот и все.
- И вот я терзаюсь и думаю, - продолжала она, - конечно, думаю, я старше его на три года, у меня семья, сыну шесть лет… Чего я хочу? Что я требую? Что у нас может быть, кроме вот этого мимолетного, этой ночной пустыни, каких-то сумасшедших поездок…
- Ну, перестань. Я прошу.
- Хорошо.
- И разве это плохо? - спросил он.
- Ой, Алешенька! Так хорошо… - Она прижалась к нему и подняла лицо, и он поцеловал ее в губы, уже холодные, потому что в воздухе стало прохладно.
Они ехали быстро, в кабину залетал ветер. Слева была дамба готового участка, там была полная тьма, никаких работ больше не производилось. Машины и люди ушли оттуда. Если сейчас остановиться и вылезти из машины - глухая пустыня, ни одного звука, ни одного огонька кругом.
Дорога вдоль дамбы шла довольно ровная, и через четверть часа газик подъехал к лагерю Чарлиева.
Валерия осталась дремать в кабине, а Карабаш вышел. В нескольких палатках и в большом бараке, где помещалась контора, горел свет. Какие-то люди сидели у костра и пили чай. Из металлических кружек шел пар. Карабаш услышал запах густого чая.
- Здравствуйте, - сказал Карабаш. - А где Чарлиев?
- На водокачку уехал, - сказал один из сидевших у костра.
Другой сказал:
- Садитесь, товарищ Карабаш, пошуруйте чайку.
- Да мне некогда, - сказал Карабаш и все же присел на корточки. - Давно он уехал?
- С полчаса так.
- У кого есть папиросы, ребята?
Несколько человек протянули Карабашу портсигары и пачки. Он взял пять папирос, положил их в карман рубашки и встал.
- Спасибо. Поехал.
- У нас тут, знаете, спор, товарищ Карабаш, - сказал парень, предлагавший чайку. - Тут львы водятся?
- Нет, - сказал Карабаш.
- А тигры?
- Тоже нет. В горах, говорят, попадаются, и то редко. И то не тигры, а барсы.
- А я что говорил? - сказал кто-то радостно и засмеялся. Зубы у него были розовые и белки глаз тоже. У всех, кто сидел у костра, белки глаз были розовые. Тот, кто засмеялся, стал громко, хлюпая губами, пить чай. Четверо других молча смотрели в огонь.
Пронзительно, сладко и сухо пах горящий саксаул, и от этого запаха и дыма Карабаш снова почувствовал удивительную легкость, и на глазах его почему-то выступили слезы, и он сказал:
- А может, и водятся львы. Я ведь не профессор. - Он постоял еще немного. - Ну, я пошел, ребята. Загорайте.
Газик стоял в темноте с выключенными фарами, и Карабаш подумал, что Валерия спит в кабине. Садясь за руль, он старался все делать тихо. Но Валерия не спала и спросила, почему он вернулся так скоро. Он сказал, что надо ехать на водокачку, Чарлиев там, это километров шесть отсюда.
Было около часа ночи. Дорога пошла вправо, в сторону от трассы. Она была отлично видна под светом фар: раскрошенные колесами ветви саксаула и даже следы от покрышек. Привлеченные светом, на дорогу выскакивали песчанки и, пробежав несколько метров впереди радиатора, исчезали внезапно.
- Значит, Кинзерский в курсе наших дел? - спросил Карабаш.
- Нет, по-моему. - Она ответила не совсем уверенно. - Он ужасно подозрительный. Всех подозревает, а меня особенно.
- Почему тебя особенно?
- Потому что я ему нравлюсь.
- А! Я сразу понял: тут дело нечисто.
- Алешенька, к нему ты можешь не ревновать. Это исключено.
- Но что-то было?
- Нет.
- Совсем ничего?
- В общем - ничего. Но я была на грани. - Валерия засмеялась и, прижавшись к Карабашу, быстро поцеловала его в щеку. - Правда, Алешка, я чуть не изменила мужу с Кинзерским! Сейчас мне это кажется диким, а тогда - два года назад, в Дарганжике, - я так ненавидела мужа, что была готова это сделать. Просто ему назло. Кинзерский влюбился по-настоящему, оказывал всякие знаки внимания, причем ни от кого не скрывая: вся экспедиция знала, что начальник "присох". Его жена умерла пять лет назад, и он говорил, что ни на одну женщину не мог смотреть, я была первая…
- На кого он мог смотреть?
- Да. Но мне чего-то не хватало, чтоб он понравился до конца, - понимаешь? - хотя я и уважала его, потому что он умный, знающий и вообще неплохой человек. Это было как с кашей геркулес в детстве. Я знала, что это очень здоровая, полезная каша и даже сладкая - мама сыпала в нее много сахару, - и все же она стояла у меня поперек горла. Однажды, когда у нас был с Кинзерским решительный разговор, я ему рассказала про кашу.
- Не надо обижать старичков.
- Он не обиделся, а засмеялся. И сказал, что самое сильное мое качество - откровенность. В нем почему-то все время была уверенность, что он в конечном счете победит. Но он не победил.
- Нет?
- Нет, Алеша.
- Бедняга! - Карабаш рассмеялся, потому что он знал, что Валерия говорит правду, и обрадовался.
- Какое счастье, что я тогда остановилась! Ведь я встретила тебя…
- А ко мне ты пришла тоже кому-то назло?
- Нет. - Помолчав, она сказала серьезно: - Знаешь, почему нет? Потому что в последний год у меня не было никакой ненависти к Александру. Все исчезло. Не осталось никаких чувств: ни добрых, ни злых. Это странно и, может, даже безнравственно, но я чувствую себя свободной женщиной…
Карабаш притормозил, и газик стал вперевалку спускаться по склону бархана. Когда спуск окончился, Карабаш выключил зажигание, и газик остановился.
- Ты уже не свободная женщина, - сказал Карабаш.
Они сидели обнявшись в темной кабине и целовались. И потом, когда стало неудобно и тесно, они вышли и сели на песок. Песок затвердел к ночи. Он был остывший и жесткий. Сначала было прохладно, и они старались согреть друг друга, а потом стало жарко, очень жарко, так, как бывало днем, и песок стал мягкий и на нем было чудесно лежать, отдыхая и дыша его чистым, кремнистым запахом и глядя в небо. Ярко горели звезды. Их было очень много.
Карабаш подумал, что он уже не застанет Чарлиева, и это неважно, потому что это не главное, а главное - вот этот чистый, кремнистый запах песка и звезды, которых было так много. Они окружали со всех сторон, и от них рябило в глазах. Они были подобны мерцающей и бесконечно глубокой стене.
"Выше этого ничего нет и не будет, - подумал Карабаш. - Песок и звезды. Конец и начало всего".
- Зачем мне Чарлиев? - сказал он вслух.
- Алеша, люби меня всегда, - попросила она тихо.
- Почему так жалобно?
- Нет, я просто подумала… Нас ничто не связывает, кроме любви, ведь это так хрупко…
- Ничто другое и не должно связывать людей. Разве нет?
- Да…
Он встал и протянул обе руки. Она взяла его за руки, продолжая сидеть на песке. Тогда он нагнулся и поднял ее и понес к машине. Она была тяжелая, он шел, напрягая все силы.
Потом, включив фары, он побежал вперед, чтобы отыскать поворот на водокачку. Где-то за спуском должен был быть поворот. Увидев столб с указателем, Карабаш вернулся обратно, и газик медленно тронулся, доехал до столба и повернул налево.
В воздухе запахло водой.
Когда подъехали, Валерия снова осталась в машине, а Карабаш вылез и, нетвердо шагая в темноте, прошел к деревянному бараку, стоявшему рядом с кирпичным зданием водокачки. Возле барака стоял такой же "ГАЗ-67", как у Карабаша, это была чарлиевская машина: капот был открыт и трое мужчин ковырялись в моторе, светя лампой-переноской.
- Чарлиев! - издали весело крикнул Карабаш. - Долго, брат, я тебя по всей пустыне…
- Нет его здесь, - сказал кто-то.
- Разве это не его "козел"?
Карабаш подошел ближе.
- Его. Был "козел", да весь вышел, - сказал человек, державший лампу-переноску, и выругался.
Другой голос, принадлежавший туркмену, видимо, шоферу Чарлиева, сказал:
- Аман Бердыевич на земснаряд поехал. На грузовом транспорте. Вот только-только.
- А что с "козлом"?
Человек с лампой-переноской стал объяснять, грубо ругаясь после каждого слова.
- Не ругайтесь, - сказал Карабаш. - Я и так пойму.
- Чего "не ругайтесь"? Не мужик ты, что ли? Пошел ты, знаешь…
- Не ругайтесь, - повторил Карабаш.
Человек направил на Карабаша пучок света и замолчал. Карабаш вынул из кармана последнюю папиросу, табак из которой наполовину просыпался из-за тряски, и пальцами закрутил бумажный конец, чтоб не просыпалось остальное. Закурив, он сказал:
- Вот черт, придется на земснаряд ехать!
- А сами ругаетесь, - проворчал человек с лампой.
- Мне можно, - сказал Карабаш. - Кто шофер Чарлиева? Вы? Если разминусь, передайте ему, что приезжал Карабаш, начальник Пионерного. Да, ребята, скучно вы живете, - заключил он неожиданно.
- Как так - скучно? - спросил шофер.
- Глядите: южная ночь, звезды, такая красота, а вы с "козлом" шьетесь. И еще ругаетесь. Скучно, скучно живете!
Трое выпрямились и глядели на Карабаша с изумлением.
- Пока, братцы!
Он ушел, провожаемый молчанием.
Земснаряд находился в двух километрах к востоку. Было глупо возвращаться, не доехав двух километров, и Карабаш погнал машину на восток. Валерия заснула.
Она спала все время, пока машина стояла на берегу, рядом с земснарядом, и пока Карабаш разговаривал с Чарлиевым и потом вез Чарлиева до водокачки и там с ним прощался. Она проснулась на рассвете, от холода. Сумеречно синело небо. Справа была дамба готового участка, она бежала назад: голый песчаный скат, бледно сереющий. Слева было лицо Карабаша - серое, как песок, бессонное, с запавшими глазами, родное.
10
Мне поручили записать беседу с Ермасовым, начальником стройки канала, по поводу заполнения озер. Вообще-то тема канала идет по промышленному отделу, но там сейчас все в разъезде, поэтому поручают мне. Действовать надо немедленно: Ермасов пробудет в городе один день, завтра утром он летит в Москву и оттуда куда-то за рубеж.
Давно мне хотелось познакомиться с Ермасовым. Этот человек таил в себе нечто легендарное: я столько слышал о нем, но ни разу не видел. Атанияз говорил, что "на таких, как Ермасов, стоит наше государство". Но он всегда преувеличивает, восторженный малый. Зато Лузгин предупредил меня, что Ермасов человек неприятный, иметь с ним дело тяжело, он капризен, неуважителен, груб. А Боря Литовке сказал, что Ермасов - светлая голова. Вот и разберись тут.
В гостинице "Интурист", куда я прихожу с блокнотом и ручкой в заднем кармане брюк, мне говорят, что товарищ Ермасов просил извиниться, его срочно вызвали в управление. Как? Ведь с ним только что договорились, звонили из редакции!..
Бегу в управление. Сорок минут жду в приемной. Потом секретарша сообщает мне, что Степан Иванович извиняется вторично и просит меня прийти через два часа. Я возвращаюсь в редакцию, обедаю в шашлычной и часа через два прибегаю в управление, где узнаю, что Ермасов ушел пять минут назад.
Вот тут мне делается скверно. Мгновенно вижу разнос на летучке. Лузгин будет орать: "Я вас предупреждал! Я говорил, что это за тип, - вы обязаны были сторожить у двери!" И будет прав. Я прошляпил. Опоздал на пять минут, сукин кот.
- У него столько дел перед отъездом. Попробуйте через четверть часа позвонить в гостиницу, - сочувственно говорит секретарша. - Или, может быть, в столовую. Он обедает в столовой Совета Министров. Вот телефон…
- А нет ли у вас телефона бани?
- Зачем вам?
- Он мог зайти в баню перед отъездом.