Я вдруг вскочил из-за стола и стал ходить по комнате: вновь меня охватила безотчетная тревога, налетевшая как ветер. Мне казалось, что я куда-то опаздываю, от чего-то отстаю, гибну. Погиб! Если не начну немедленно что-то делать, работать по-серьезному - писать хотя бы о том, что знаю, о своей жизни, о Туркмении, о том, как ломается время, как приходят одни люди и уходят другие и как сам я вращаюсь в этом потоке, стремящемся куда-то в шуме и грохоте, - если не начну просто записывать, ежедневно записывать, я погиб, погиб!
Сегодня свободный вечер, Кати не будет, парка не будет, отличное время для работы. Плутарха - в ящик. Где моя толстая общая тетрадь? Надо только достать сигареты. Кончились сигареты.
Я выбегаю в коридор.
В дальней комнате, в конце коридора, сидел обычно дежурный литсотрудник, "свежая голова". Сегодня "свежаком" был Жорка.
- Почему не идешь домой? - спросил Жорка, протягивая мне пачку болгарских.
Я взял четыре сигареты и положил в карман брюк.
- Сегодня был крик из-за учительской конференции, мы делали отчет с Виктором, - а вдруг, мало ли что…
- Ничего не будет.
- Нет, подожду. Лузгин после той летучки на меня сильно обозлился. Так и караулит, чтоб я где-нибудь наложил.
- Ну, будь. - Жорка нагнулся к полосе.
Мне хотелось с ним кое о чем поговорить, например о футболисте и о Кате, ведь это были его друзья. Мысль о том, что Катя обманывает меня с футболистом, была не то чтоб мучительна, но неприятна. Может, там ничего и не было, но вполне возможно, что было. Я узнал, например, что дядя футболиста руководил той самой подготовительной театральной студией, в которую Катя недавно поступила. "А, черт! - разозлился я. - Опять дребедень лезет в голову!" И не стал у Жорки ничего спрашивать, ушел.
Дверь в комнату секретариата была открыта, и я, проходя мимо, заглянул и увидел Лузгина, склонившегося над столом. Левой, далеко откинутой в сторону рукой он размешивал ложечкой сахар в стакане чая. Рядом стояла вечерняя машинистка Мирра Ефимовна, держа в руке пачку бумаг. Выправленных полос еще не принесли.
Почувствовав мой взгляд, Лузгин поднял голову и сказал:
- Не уходите.
- Не ухожу, - сказал я и пошел по коридору дальше. "Вот сволочь, - подумал я. - Абсолютно ведь я не нужен".
Вернувшись в комнату, я сел к столу, зажег настольную лампу, развернул на чистых страницах общую тетрадь и вооружился ручкой "Ленинград. Союз". И задумался. Последняя запись в этой тетради была сделана двадцать два дня назад. Окно за моей спиной было открыто, и с улицы веяло прохладой и запахом яблок. За окном был сад. Я слышал голоса мужчины и женщины, говоривших по-туркменски, потом мужчина запел. Сад принадлежал артисту туркменского театра. Я подумал о том, что самое тяжелое позади: жара кончилась. А в Москве сейчас гнилая, промозглая осень, театры начинают сезон, в пригородах копают картошку, последние футбольные матчи проходят при полупустых трибунах, под моросящим дождем, а может быть, сухо, солнечно, по утрам подмораживает, и деревянные скамейки и стволы деревьев покрываются утром белым налетом инея, но часам к десяти иней стаивает и скамейки и стволы деревьев остаются сырыми, как после дождя. К полудню все высыхает на солнце…
Стук в дверь. В редакции ни у кого не было привычки стучать в двери, кроме самого Диомидова, который демонстрировал хорошее воспитание, поэтому я удивился. Вошла Катя. От неожиданности и нечаянной радости - теперь уж хочешь не хочешь, а работать не удастся - я засмеялся. Катя сказала, что пришла меня проведать, и сказала, чтобы я не приходил завтра к Рае, потому что они поссорились.
Она протянула мне большой кулек с виноградом. Мы сели на диван. Я подвинул корзину, набитую грязной бумагой, окурками, использованной копиркой, и мы стали есть виноград и плевать косточки в корзину. Я спросил, крепко ли они поссорились. Оказывается, крепко. Катя даже не пойдет домой ночевать и будет ночевать у Розы Валиевой, одной девочки из театральной студии. Ее отец директор гастронома на улице Ленина. Я сказал, что, если хочет, она может переночевать у меня. Я сниму матрац, лягу на пол, а она ляжет на кровати.
- Ну нет! - Катя слегка отодвинулась и погрозила мне пальцем. - Товарищ Корышев, не занимайтесь фантастикой.
- Почему? Реальное дело: ты подходишь к моему окну с улицы…
- Нет уж, нет уж, Петенька! Раиса и так говорит про нас гадости. Я к тебе днем приходила и то чуть со стыда не сгорела. Мне казалось, что на меня все пальцем показывают.
- А что говорит Раиса?
- Всякие домыслы, и вообще. Сказала, например, что ты много воображаешь и что у тебя несимметричное лицо. Она очень злая, Раечка. Ведь она старше меня на четыре года, и до сих пор за ней никто не ухаживает, представляешь? Она ребятам почему-то не нравится. Я ее со многими знакомила, с Жориком, например, из вашей газеты, потом с одним парнем из студии, потом Алик приходил с товарищами, - ничего не выходит. Как мертвому припарки.
Вдруг Катя сбросила туфли и вспрыгнула на диван с ногами. Она села, вытянув ноги и аккуратно расправив юбку.
- Я сейчас уйду, - сказала Катя. - У меня жутко устали ноги: мы сегодня пять часов танцевали, разучивали выступление. Седьмого ноября будем выступать на площади.
- Приду обязательно.
- Я обещала Розе, что вернусь до двенадцати…
Мы почему-то разговаривали шепотом.
- Подожди, - сказал я. - А что будет дальше? Где ты будешь жить? - Не знаю. Раиса меня очень обидела. Ведь я живу там, можно сказать, из милости, - зачем же мне так унижаться?
- Почему из милости?
- Это Раина комната. Она сама предложила жить с нею вместе, еще в прошлом году, и я согласилась, тем более что Рая часто в разъездах. Сначала мы жили дружно, но потом она стала показывать свои зубки. Она большая эгоистка и вообще очень деспотичная. Сколько я плакала из-за нее!..
- А почему тебе не уйти? Это ведь просто, если комната не твоя.
- Да, просто! А найти комнату в Ашхабаде, думаешь, просто? Вот и приходится плакать и терпеть…
По коридору кто-то быстро протопал, распахнулась дверь, и вошел Лузгин. В руке он держал полосу. У меня екнуло сердце от предчувствия. Не обращая внимания на Катю, которая не успела спустить ноги с дивана и так замерла в позе одалиски, вытянув вдоль дивана босые ноги, Лузгин стал кричать на меня:
- О чем я вас предупреждал? Дождались! Чистая случайность спасла нас от несчастья. Если бы Туманян не был с ним лично знаком…
- С кем?
- Вот, вот, вот, вы пишете: секретарь Векильского райкома партии Сахат Мурадов - отдельно, а надо писать вместе. Сахатмурадов, Сахатмударов, ясно вам? Это член ЦК, депутат Верховного Совета республики! Как же вы можете? Из-за вашей ошибки мы опаздываем с выходом.
- Мне диктовали по телефону…
- Что за оправдания? Вы газетчик, вы обязаны уметь записывать телефонограммы. Конечно, если в это время вы принимаете гостей… - Тут он взглянул на Катю, которая уже сидела на краю дивана и, опустив глаза, смирненькая, как провинившаяся школьница, старалась нашарить ногами босоножки.
- Эта девушка пришла сюда гораздо позже, - сказал я.
- Меня это не касается, - быстро ответил Лузгин. - Но задержка с выходом, и это в предоктябрьские дни, накануне сороковой годовщины, когда страна готовится к празднику…
Катя надела босоножки и на цыпочках пошла к двери.
- Катюша, не уходи, - сказал я.
- Я подожду там, - сказала Катя шепотом и вышла.
- Тысячи раз я твердил, что все наши беды, все накладки идут от оригинала. Типография виновата в редчайших случаях. Вот вы кричите о новом стиле работы. Новые времена, новый стиль! Доверие! Мастерство! Короткая фраза! А зачем все это, когда нет элементарного умения работать? Нет чувства ответственности за порученное дело!
- Артем Иванович, но я, ей-богу, не нарочно…
Он вдруг побагровел, как тогда, на летучке.
- Послушайте, мне все известно про вас! Не морочьте голову! Я все знаю! Вижу вас насквозь и знаю, чем все это кончится! А сегодня извольте сидеть в редакции до часу, до двух ночи, не знаю до каких пор - пока номер не будет подписан.
Наклонив голову, он ринулся к двери. С шуршанием неслась за ним газетная простыня. Хлопнула дверь. Через минуту тихо вошла Катя.
- Это я виновата, да, Петя?
- Нет. Виноват я.
- Петя, ты очень бледный. Ты не волнуйся. - Ее маленькие глазки в черных, густо натушеванных ресничках смотрели так преданно, так сострадательно. - Хочешь, я останусь с тобой? Хочешь? Я позвоню Розе…
- Останься. Хорошо. Нет, понимаешь, я виноват, но он не имел права так орать на меня. Я не мальчишка. И, главное, он все знает про меня. Что он знает?..
- Бедный мой мальчик! - Она порывисто шагнула ко мне и поцеловала в щеку.
Мы сели на диван. Наверно, я и вправду побледнел, но не оттого, что испугался его крика и каких-то неясных угроз, а оттого, что снова почувствовал, как он меня отчетливо, злобно не любит. Что он знает про меня? И чем, по его мнению, "все это" кончится? Ни черта он не знает, кроме того, что я не люблю его, точно так же отчетливо и навсегда.
13
Озябнув в своем коротком китайском плащике, - ночи стали холодные - Карабаш уже жалел, что пустился в автомобильное путешествие, а не полетел из Сагамета самолетом. Султан мог в Сагамете переночевать и днем, по солнышку, спокойно докатился бы до поселка, спешить ему было некуда.
В песках ночью хорошо думается, особенно если свежо и тряско, что не дает дремать. Было очень свежо и очень тряско: иногда на ухабе Карабаша подбрасывало так, что он доставал головой до брезентовой крыши. Поездка на рембазу была удачной. Еще пять бульдозеров, полностью отремонтированных, готовы были отправиться в забой и только ждали машинистов. Но вместе с чувством удовлетворения - ремонтники сдержали слово, работали, не щадя сил, с пониманием момента - осталось ощущение чего-то неприятного, тревожащего. Жизнь, как всегда, подсовывала слоеный пирожок: как будто сладкий, а все же не без горечи.
Вместе с Карабашем на рембазу прибыл Хорев. Расположенная на территории "Восточного плеча", база формально подчинялась Хореву, хотя на самом деле ею командовал начальник и главный инженер стройки. Хорев держался мирно, благожелательно, не раз повторил, что новый бульдозерный метод, который прежде вызывал у него сомнения, теперь целиком завоевал его, и было только одно дельце, немного его смущавшее. На дворе рембазы стояло сорок пять скреперов, тракторы у которых были отняты и переделаны в бульдозеры, и это мертвое скреперное стадо слегка тревожило его, Хорева, главинженерскую совесть. А вдруг нагрянет ревизия? Найдутся дураки и напишут, что налицо, мол, разукомплектование механизмов. Что тогда? Как отбиваться?
Сказано это было мимоходом, и Карабаш сделал вид, что не принял этого предостережения всерьез, даже тут же забыл о нем, хотя, по правде, запомнил хоревские слова отлично и сейчас, в дороге, думал о них все время.
- Султан, давайте погреемся, - сказал Карабаш. - Остановитесь на минуту.
Мамедов затормозил и выключил мотор. Карабаш достал из кармана плоскую флягу с коньяком, отвинтил крышку и, попросив Мамедова зажечь спичку, чтобы не пролить в темноте, аккуратно наполнил круглую крышку коньяком. В нее входило ровно пятьдесят граммов. Мамедов выпил один раз и сказал, что больше не хочет. Опорожнив три крышки подряд, Карабаш почувствовал, что озноб исчез, и захотелось разговаривать. Как у человека мало и редко пьющего, у него возникло даже легкое опьянение.
Закурив, он спросил:
- Султан, что с вами происходит?
- Как "происходит"?
- Последнее время вы необыкновенно мрачны. Как голландская сажа. Был такой поэт, у него были стихи: "Я угрюм, как голландская сажа…"
Газик поехал. Мамедов долго не отвечал, держа обеими руками руль и глядя перед собой сквозь стекло, потом сказал:
- Я стихов мало учил, Алексей Михайлович. Вообще, хочу со стройки уходить.
- Почему?
- Так.
Это была новость! Карабаш не выказал удивления и не стал уговаривать остаться: он никогда никого не уговаривал. Он только спросил:
- Работа не устраивает или другие соображения?
- Зачем работа? Устраивает.
- Ну, а что же?
- Так.
- Да что так? Так, так! - с досадой сказал Карабаш. - Любовь у вас неудачная, что ли? К Фаине, что ли, из магазина?
Мамедов кивнул.
- Понятно. - Помолчав, Карабаш спросил: - Она вам серьезно нравится?
Мамедов снова кивнул.
- Так. Понятно. Это, как говорится, каждый решает сам. И все же бросать работу, которая вам интересна, - ведь интересна же? - по-моему, глупо.
- Работать тут можно, кто говорит…
- А там глядите. Я никого не уговариваю.
- Эх, Алексей Михайлович! Хорошо вам говорить, когда у вас… - Он вдруг замолчал.
- Что - у меня?
- Порядок.
Карабаш усмехнулся.
- Порядок, - повторил он тихо и больше не мог сказать ничего. Его как будто ударили. Всем, значит, известно про то, что у него "порядок". Ему сделалось больно и стыдно, и одновременно нахлынула нежность, такая радостная, внезапная нежность к Лере и такая сильная, что он замолчал и не замечал того, что молчит.
И так, в молчании, они доехали до поселка.
Гохберг еще не спал. Как обычно, он крутил ночью радио, слушая последние известия из Москвы в час и в два ночи. Уже все кончилось, передавали музыку. Карабаш спросил, что нового. Когда спутник пролетит над Марыйской областью? Гохберг сказал, что завтра опять неудачный день, пройдет значительно южнее: через Карачи, Вади-Хальфа, Лагос. Слушая музыку, Гохберг ухитрялся еще что-то писать при свете керосиновой лампы на маленьких, аккуратно нарезанных листках клетчатой бумаги. Карабаш заглянул через его плечо. "Анализ работы тракторов С-80, приспособленных для работы в пустыне. Выработка в м3 на 1 моточас…"
- Нескладно: работа, работа, выработка, - Карабаш ткнул пальцем в бумагу. - И зачем вы корпите над этой справкой ночью? У нас еще куча времени.
- Мне хотелось дождаться вас.
- А! Сейчас все расскажу. Одну минуту.
Карабаш вышел на улицу, поплескался в потемках под умывальником и, вернувшись, вытирая лицо носовым платком и быстро расхаживая по комнате, стал рассказывать. Настроение его улучшилось. О словах Хорева он решил забыть и даже не упомянул о них Гохбергу: зачем тревожиться раньше времени?
Он рассказывал о ремонте, о бульдозерах, о том, что везде, в Сагамете и на рембазе, ждут пуска воды в озера. Все знают, что пуск намечен на праздники. И все понимают, что это успех, большой успех, если, конечно, заполнение озер пройдет благополучно, и что успех принесли бульдозеры. Гохберг протирал пальцами слипающиеся веки и зевал, поглядывая на Карабаша внимательно и как-то по-особенному, отчужденно.
Когда кончили говорить о делах, он сказал:
- Все хорошо, Алеша, кроме одного: приезжает Зурабов.
- Кто это? - Карабаш помолчал. - Муж Леры?
- Да. В командировку. Сегодня утром он был в Марах, его видели в конторе. Приедет дня через два, а может быть, завтра.
- Да? Ну что ж. Очень хорошо. А почему вы так возбуждены в связи с этим событием?
- Я? Нисколько! Почему я должен быть возбужден? - Он пожимал плечами, жестикулируя. - Но я хотел вас предупредить… Если вдруг завтра…
- Большое спасибо! - Карабаш поклонился и пожал руку Гохбергу. - Поэтому вы не ложились спать?
- Не только поэтому, разумеется…
- Зря, зря, Аркадий. Вы себя не бережете. - Он взял Гохберга за плечи, потушил лампу, и они вышли из конторы. - Ну, приедет муж Леры, ну и что? Он меня скушает, что ли? Или я его буду кушать? Да ничего подобного! Будем разговаривать о траншейном способе, о дамбах, о Ермасове. Потом он уедет, напишет статеечку "Стальные великаны покоряют пески", вот и все. Спокойной ночи!
В темноте они пожали друг другу руки и разошлись.
Карабаш спал плохо.
Утром, перед отъездом в поле, прибежала на минуту Лера и сообщила ту же самую новость.
- Боюсь, что Кинзерский выкинет какую-нибудь штуку, - сказала она, улыбаясь взволнованно и весело. - Он все время язвит меня.
- Ничего он не станет выкидывать, он интеллигентнейший человек. Лера, а ты хочешь?
- Что?
- Ты хочешь, чтобы я ему все сказал?
Перестав улыбаться, Лера смотрела Карабашу в глаза.
- А ты… хочешь?
Она сделала слабое движение рукой ему навстречу, и он взял ее руку. Они стояли перед открытой дверью, в которую глядело низкое желтое солнце. Было ветрено, дверь скрипела, по песку летели какие-то бумажки. Пробежала, опустив морду к земле, черная собака, и шерсть ее стояла дыбом от ветра. Карабаш гладил шершавую кожу женской руки и думал о том, как ответить Лере. Для этого надо было понять себя. Чего он хотел? Он хотел любить Леру. Он хотел любить ее всегда и хотел, чтобы исчезли неизвестность, и страх, и ложь, и все неудобства, отравляющие их жизнь. Он хотел сказать ее мужу всю правду, и сказать это как можно быстрее. Но не сегодня, не завтра, потому что у него не хватило бы сил на все сразу.
И так он сказал Лере.
- Я хочу, - сказал он. - Очень хочу, честное слово. Но только немного погодя, несколько дней, понимаешь? Вот пустим воду в озера, это большое дело, чтобы не все сразу, а то…
Лера улыбнулась. Напряженность исчезла из ее взгляда, она смотрела легко, сочувственно.
- А то что?
- А то, понимаешь, очень сложно. И так сложно, а будет уж чересчур. На праздники будем заполнять озера, наедет народ, колхозники, начальство, а он должен будет все это описывать… Некстати тут с ним говорить. Ты согласна?
- Согласна, Алешенька, - сказала Лера. - Ты очень предусмотрительный. Ах, счастлива будет твоя жена! Ну, поцелуй меня… - Она приблизилась к нему.
Карабаш поцеловал ее в губы, и Лера, быстро повернувшись, выбежала на улицу.