- В ней говорится, что психотерапевты могут стать новыми духовными поводырями человечества. А это катастрофа. Еще Гете боялся, что мир сделается сплошной лечебницей, где болен каждый житель. Эту же точку зрения высказал в "Стуке" Жюль Ромен. Не является ли ипохондрия творением медицины? Автор утверждает, что если культура не справляется с чувством смятения и страха, к которым человек предрасположен (в тексте употреблено именно слово "предрасположен"), в ход идут другие факторы, способные привести нас в чувство: терапия, клей, лозунги, или штыки, или, как говорит искусствовед Гумбейн, бедняг приходится укладывать на кушетки психоаналитиков. Даже у Великого инквизитора Достоевского, утверждавшего, что человечество состоит из сплошных слабаков, которые не переносят свободы, ибо жаждут только хлеба и зрелищ, чудес и твердой власти, - даже у него не такая пессимистичная точка зрения. Естественная предрасположенность к чувству смятения и страха хуже. Гораздо хуже. В действительности это означает, что мы, люди, сумасшедшие. Единственное учреждение, способное контролировать это безумие (утверждает эта книга), - Церковь…
Он снова перебил меня.
- Ну что, Полли, понимаешь, что я имею в виду? А это что? "Между смертью и воплощением".
- Штейнер? Замечательная книга о путешествии души через врата смерти. Вопреки платоновскому мифу…
- Мой Бог! Забери ее, - воскликнул Кантабиле и повернулся к Полли. - Просто задаешь ему вопрос, и он включается. Представляешь, как бы он выступал в ночном клубе? Может, запишем его к мистеру Келли?
Полли скользнула по нашим лицам внимательным взглядом карих глаз с красноватым отливом.
- Он не станет этим заниматься.
- Ну, все зависит от того, насколько сильно его сегодня обдерут в суде. Чарли, у меня есть еще одна идея. Ты начитаешь свои эссе на пленку, и мы будем продавать ее в колледжах и университетах. У тебя появится чудный, скромненький такой доходец. Возьмем что-нибудь вроде твоей статьи про Бобби Кеннеди. Я читал ее в "Эсквайре", когда сидел в Форт-Ливенуорте. А еще "Преклоняюсь перед Гарри Гудини". Но только не "Великих зануд современного мира". Это я совершенно не мог читать.
- Ну, выше головы не прыгнешь, Кантабиле, - вставил я.
Я прекрасно понимал, что в Чикаго желание впихнуть тебя в прибыльную аферу можно считать несомненным знаком любви. Но в своем нынешнем настроении я не мог связываться с Кантабиле, не мог даже уследить за хаотичными метаниями его духа. Кантабиле, конечно, человек деятельный, но в той гетевской лечебнице он такой же, как и другие, - больной горожанин. Да и я сам, вероятно, не вполне здоров. Мне вдруг пришло в голову, что вчера Кантабиле затащил меня наверх вовсе не для того, чтобы искушать, он просто хотел отправить в плавание мои пятидесятидолларовые банкноты. Интересно, а сейчас он понимал вызов, брошенный его изобретательности, - я имею в виду, какими он видел следствия своего вчерашнего поведения? Впрочем, казалось, он считает, что вчерашние события связали нас почти мистическими узами. Теми, что по-гречески называют филия или агапи , в общем, как-то так (однажды мне довелось слушать знаменитого теолога Тиллиха Труженика; он настолько подробно разъяснял различие в значениях этих слов, что теперь я их постоянно путаю). То, о чем я говорю, было, скорее, филией , правда, филией данного конкретного момента развития человечества, выражавшей себя через американские рекламные идеи и коммерческие сделки. А по краю я украсил ее собственным орнаментом. Впрочем, я чересчур усложняю чужие мотивы.
Я посмотрел на часы. До приезда Ренаты оставалось еще минут сорок. Она прибудет свежая благоухающая накрашенная и даже величественная в одной из своих огромных мягких шляп. Мне не хотелось знакомить ее с Кантабиле. Я считал это не слишком хорошей идеей. Почему? Если мужчина хоть чем-то ей интересен, Рената отводит от него взгляд медленно, можно сказать, особенно. Это не кокетство. Просто ее так воспитали. Очарованию она научилась у матери, Сеньоры. Хотя подозреваю, что тот, кто родился с такими восхитительными глазами, вырабатывает собственные методы. Женственность Ренаты привносила в общение добродетельность и страстность. Но самое главное, что Кантабиле, скорее всего, увидел бы перед собой старикашку с молодой цыпочкой, и он мог, как теперь говорят, попытаться отхватить свой куш.
Мне бы хотелось, чтобы вы ясно понимали: я говорю как человек, который совсем недавно понял, что есть свет. Я имею в виду не свет солнца и не общество. Я говорю о чем-то вроде света бытия, не знаю, как объяснить точнее, тем более в таком контексте, где столько вздорного ложного глупого иллюзорного, а объекты чувственного восприятия так и лезут на передний план. И этот свет, как бы его ни объяснять, сделался частью меня, необходимой, как воздух, частью. Я ощущал его урывками, но ощущение сохранялось достаточно долго, чтобы удостовериться и совершенно беспричинно радоваться. Более того, истерии и свойственной мне гротесковости, оскорбительности, несправедливости, тому безумию, добровольным и активным участником которого я частенько оказывался, всему моему недовольству теперь нашелся противовес. Я говорю "теперь", но я давным-давно знал, что этот свет существует. Видимо, в какой-то момент я забыл, что в первые годы жизни знал его и даже знал, как дышать им. Но этот ранний талант или дар или воодушевление, ушедшее ради взросления или реализма (практицизма, самосохранения, борьбы за выживание), теперь медленно возвращался. Вероятно, наконец-то отрицание тщеславной природы банального самосохранения сделалось невозможным. Только вот сохранения для чего?
Кантабиле и Полли почти не обращали на меня внимания. Он объяснял ей, как защитить мой доход, грамотно учредив небольшую корпорацию. Состроив гримасу одной половиной лица, он разглагольствовал о "планировании доходов". В Испании простые женщины тремя пальцами тычут себя в щеку и кривятся, чтобы показать высшую степень иронии. Кантабиле гримасничал именно так. Видимо, таким образом он намекал, что спасение имущества от врагов - от Дениз, от ее адвоката каннибала Пинскера и, возможно, даже от судьи Урбановича - остается под вопросом.
- Мои источники говорят, что судья на стороне леди. Кто знает, может, он берет на лапу? В переломные моменты все средства хороши. В округе Кук разве не так? Чарли, ты не думал махнуть на Кайманы? Это же новая Швейцария, ты знаешь. Я не собираюсь отдавать свои денежки швейцарским банкам. Теперь, когда русские добились от нас всего, ради чего затевали эту разрядку, они ломанутся в Европу. Так что сам понимаешь, что будет с деньгами вьетнамцев, иранцев, греческих полковников и арабских нефтяных шейхов, слитыми в Швейцарию. Нет уж, лучше махнуть на Кайманы в кондоминиум с кондиционером. Запастись средствами от пота и жить счастливо.
- А где бабки? - поинтересовалась Полли. - Разве у него они есть?
- Вот уж не знаю. Но если у него нет бабок, почему в окружном суде так хотят его освежевать? Да еще без анестезии… Чарли, давай я тебя пропихну в обалденное дельце. Будешь покупать кое-какие товарные фьючерсы. Я загреб огромные деньги.
- На бумаге. Если Стронсон будет играть честно, - вставила Полли.
- О чем это ты говоришь? Стронсон - мультимиллионер. Ты видела его дом в Кенилуорте? На стене у него висит диплом по маркетингу, который он получил в Гарвардской школе бизнеса. А потом, он работал на мафию, а ты ведь знаешь, как те ребята не любят, когда их надувают. Одно это не даст ему сбиться с пути. Не сомневайся, он точно кошерный. У него даже есть место на Среднезападной товарной бирже. Пять месяцев назад я дал ему двадцать штук, и он их удвоил. Я покажу тебе все бумаги, Чарли. А вообще-то, чтобы сделать кучу денег, нужно всего лишь оторвать от стула задницу. Не забывай, Полли, однажды он прогремел на Бродвее и подзаработал на киношке, дававшей полные сборы. Так какого не провернуть этот трюк снова, а? Посмотри! Бумажки, которыми набита эта комната, ну, рукописи и прочее дерьмо, могут стоить столько!.. Что твоя золотая шахта. Спорим? Кстати, насколько я помню, вместе с твоим дружком Фон Гумбольдтом Флейшером вы однажды написали киносценарий?
- Кто тебе сказал?
- Моя жена, которая пишет о нем диссертацию.
Я засмеялся, довольно громко. Киносценарий!
- Ты помнишь? - спросил Кантабиле.
- Да, помню. Но от кого об этом услышала твоя жена? От Кэтлин?..
- От миссис Тиглер в Неваде. А сейчас Люси тоже в Неваде, расспрашивает ее. Она там уже с неделю, живет на ранчо у этой самой миссис Тиглер. Та сама управляет фермой.
- А где же Тиглер, он что же, ушел?
- Навсегда. Ушел навсегда. Он мертв.
- Мертв? Значит, она вдова. Бедная Кэтлин. Вот не везет бедной женщине. Мне очень ее жаль.
- Она тоже сочувствует тебе. Люси сказала ей, что знает тебя, и она послала тебе привет. Ты еще не получил письма? Мы с Люси говорим по телефону каждый день.
- А как Тиглер умер?
- Случайно убит на охоте.
- Да, пожалуй. Он ведь лихач. Ковбой…
- И искал неприятностей на свою задницу?
- Возможно.
- Ты ведь знал его, так? Но что-то не слишком тебе его жаль, а? Сказал "бедная Кэтлин" и все… Ну, так какой такой сценарий вы написали с Флейшером?
- О да, расскажите нам, - попросила Полли. - О чем он? Сотрудничество двух таких талантов - это должно быть нечто! Вау!
- Да чепуха. Ничего серьезного. Мы развлекались, когда работали в Принстоне. Просто дурацкие шутки.
- А у тебя не осталось экземпляра? Ты можешь оказаться последним, кто оценит вашу писанину, коммерчески, я имею в виду, - заявил Кантабиле.
- Коммерчески? Времена больших голливудских денег прошли. Да и тех безумных цен уже нет.
- Ну, это лучше предоставь мне, - отмахнулся Кантабиле. - Если у нас на руках окажется реальная ценность, я разберусь, как ее продвинуть, - режиссер, звезда, финансирование, все что угодно. У тебя есть имя, не забывай, да и Флейшера не совсем еще забыли. Мы опубликуем диссертацию Люси, и его тут же вспомнят.
- Но все-таки, о чем был сценарий? - напомнила кривоносая благоуханная Полли, поглаживая свои ножки.
- Мне нужно побриться. И позавтракать. Мне пора в суд. К тому же я жду приятеля из Калифорнии.
- Кого это? - спросил Кантабиле.
- Пьера Такстера, мы вместе издаем журнал, "Ковчег". Уж это-то тебя совершенно не касается…
Но конечно же, это его касалось. А все потому, что Кантабиле сделался моим демоном, агентом смятения. Его задачей стало поднимать шум, сбивать меня с толку и направлять в другую сторону, в самую трясину.
- Ну-ка, расскажи нам об этом сценарии, - подзадорил меня Кантабиле.
- Попытаюсь. Просто хочу посмотреть, насколько прочная у меня память,
- сказал я. - Все начиналось с полярного исследователя Амундсена и Умберто Нобиле. Во времена Муссолини Нобиле был летчиком, инженером, командиром дирижабля и просто смелым человеком. В двадцатые годы вместе с Амундсеном они возглавили экспедицию и пролетели над Северным полюсом от Норвегии до Сиэтла. Но между ними не затихало соперничество, и в конце концов они начали ненавидеть друг друга. И следующую экспедицию, при поддержке Муссолини, Нобиле организовал один. Только его аппарат легче воздуха разбился в Арктике и команду разбросало по льдинам. Когда Амундсен услышал об этом, он сказал: "Мой друг Умберто Нобиле, - которого он ненавидел, как вы помните, - рухнул в океан. Я должен спасти его". Амундсен нанял французский самолет и погрузил на него оборудование. Пилот не смог убедить его, что самолет опасно перегружен и не сможет лететь. Как сэр Патрик Спенс, напомнил я Гумбольдту.
- Какой Спенс?
- Это просто стихи, - объяснила Полли. - А Амундсен - тот парень, который раньше экспедиции Скотта добрался до Южного полюса.
Довольный, что обзавелся такой образованной куколкой, Кантабиле занял позицию аристократа: пусть рабочие лошадки и всякие книжные черви сообщают ему пустяковые исторические факты, когда он пожелает.
- Французский пилот предупредил Амундсена, но услышал в ответ: "Не учите меня, как вести спасательную экспедицию". Самолет покатился по полосе и даже поднялся в воздух, но упал в море. Все погибли.
- И это все? А те ребята, которые на льду?
- Оказавшиеся на льдинах люди посылали радиосигналы. Их услышали русские. На помощь отправился ледокол "Красин". Он прошел через льды и спас двоих: итальянца и шведа. Но считалось, что на льдине был третий уцелевший, так где же он? Последовали объяснения. Но они показались сомнительными, и итальянца заподозрили в каннибализме. Русский доктор на "Красине" выкачал желудок итальянца и под микроскопом обнаружил человеческие ткани. Ну, и начался ужасный скандал. На Красной площади на всеобщее обозрение выставили банку с содержимым желудка того парня под огромной надписью: "Вот как фашиствующие империалистические и капиталистические собаки пожирают друг друга. Только пролетарии знают, что такое мораль братство самопожертвование!"
- Что за черт! Из этого фильма не сделаешь, - заявил Кантабиле. - Пока что все это полнейшая чушь.
- Я предупреждал.
- Да. Только не надо зыркать. Хочешь показать, что я идиот и ничего в твоем деле не понимаю? Что у меня нет вкуса, что я не достоин составить собственное мнение?
- Это только канва, - сказал я. - Сюжет, который мы с Гумбольдтом сочиняли, начинался в сицилийской деревне. Каннибал, мы с Гумбольдтом называли его синьором Кальдофредо, теперь тихий старичок. Он продает мороженое, его любят детишки, у него единственная дочь, примерная красавица. В деревушке никто не помнит об экспедиции Нобиле. Но однажды там появляется датский журналист. Он намерен взять интервью у этого пожилого человека. Журналист пишет книгу о спасательной экспедиции "Красина". Старичок тайно встречается с ним и говорит: "Оставьте меня в покое. Вот уже пятьдесят лет как я вегетарианец. Сбиваю мороженое. Я старый человек. Не нужно позорить меня. Найдите другую тему. Жизнь полна драматических ситуаций. Я вам не нужен. Боже, дай своему слуге умереть в мире".
- Так значит, Амундсен и Нобиле только декорация, а все крутится вокруг этого итальянца? - спросила Полли.
- Гумбольдт восхищался Престоном Стерджесом. Он любил "Чудо залива Моргана", а также "Великого Мак-Гинти" с Брайаном Донлеви и Акимом Тамировым. Гумбольдт хотел, чтобы в фильме появились Муссолини, и Сталин с Гитлером, и даже папа римский.
- Как папа? - поразился Кантабиле.
- Папа выдал Нобиле большой крест, чтобы сбросить его на Северном полюсе. Но фильм виделся нам водевилем, фарсом, хотя и с элементами "Эдипа в Колоне". Яростные эффектные грешники к старости приобретают магические свойства, а на смертном одре обладают властью проклинать или благословлять.
- Если фильм будет смешным, папу трогать не надо, - высказался Кантабиле.
- Загнанный в угол, старый Кальдофредо срывается с цепи. Он пытается убить журналиста, скатив на него со скалы каменную глыбу. Но в последний момент передумывает, бросается на глыбу и неимоверным усилием удерживает ее, пока машина журналиста проезжает мимо. После этого Кальдофредо выходит на деревенскую площадь, дует в рожок, которым созывает покупателей мороженого, и публично кается перед жителями городка. Рыдая, он признается в каннибализме…
- Как я понимаю, из-за этого роман его дочери катится в тартарары, - вставила Полли.
- Как раз наоборот, - поправил я. - Здесь же, на площади, жители деревни начинают высказываться. Молодой человек дочери говорит: "Давайте вспомним о том, что ели наши предки. Когда были обезьянами, мелкими зверушками и рыбками. Что едят все животные от начала времен. А ведь им мы обязаны нашим существованием".
- Ну нет, по-моему, это уже никуда не годится, - заявил Кантабиле.
Я сказал, что мне пора бриться, и они потащились за мной в ванную.
- Нет, - повторил Кантабиле. - Ничего хорошего я здесь не вижу… И все-таки, у тебя сохранился экземпляр?
Я включил электробритву, но Кантабиле отобрал ее у меня и сказал Полли:
- Не рассиживайся. Приготовь ленч для Чарли. Шагай на кухню. Немедленно. - А потом мне: - Сперва побреюсь я. Не люблю, когда бритва теплая. Чужое тепло меня раздражает.
И он начал водить жужжащей сияющей машинкой вверх и вниз, натягивая кожу и кривя лицо.
- Она приготовит тебе ленч. Правда, хорошенькая? Как она тебе, Чарли?
- Потрясающая девушка. И вроде неглупая. По ее левой руке я понял, что она замужем.