В дальних концах парка виднелись надворные постройки: пара садовых навесов, теплица без единого целого стекла, а в самом укромном уголке обнаружилась старая металлическая будка, похожая на сборный домик из гофрированного железа. Вполне вероятно, будка стояла здесь со времен войны; быть может, в клинике Линсейда даже размещался штаб. Это впечатление подтверждала надпись "Пункт связи", нанесенная по трафарету на стену будки.
Дверь будки была широко распахнута, и пусть мне не хотелось совать нос куда не просят, я не видел ничего дурного в том, чтобы заглянуть внутрь. Внутри было уныло, темно и безжизненно, в центре стоял длинный стол с десятью кургузыми, раздолбанными пишущими машинками, рядом с каждой машинкой имелся стул. На столе лежали пачки бумаги, и хотя я не заметил никаких признаков, чтобы в последнее время здесь что-нибудь печатали или осуществляли какую-то связь, сама обстановка свидетельствовала, что вскоре все изменится. Сколько времени понадобится десяти душевнобольным за десятью машинками, чтобы создать нечто удобочитаемое? Я надеялся, что не так много. Если не удастся заполучить книгу или хотя бы газету, придется довольствоваться творениями обитателей клинки.
Я вернулся к своей хижине и посмотрел на клинику. Понятно, что мое представление о плане здания еще грешило фрагментарностью, но некоторые части клиники я уже мог опознать снаружи: лекционный зал, палаты, кабинеты. Интересно, где кабинет Алисии? Словно по сигналу, в угловом окне второго этажа мелькнуло ее лицо. Она отвернулась, прежде чем я успел махнуть рукой, поэтому я решил зайти в клинику и встретиться с Алисией.
Дверь ее кабинета была открыта, и я заглянул внутрь. Обстановка ничуть не отвечала моим представлениям. Тесное, негостеприимное помещение с кучей глухих углов и непонятных альковов, такое же голое, как и кабинет Линсейда. Эти доктора, похоже, – редкостные аскеты. Я постучал в отрытую дверь, напутав Алисию.
– Вот, пришел извиниться, – сказал я.
– Да?
– Надеюсь, я не очень смутил вас в лекционном зале.
– У смущения очень низкий медицинский эффект, – холодно ответила она. – Но извинения могут обладать лечебным действием.
– Я нервничал.
– Не сомневаюсь.
– Я все еще злился на то, как со мной обошлись.
– Да?
– Простите меня.
– Вы уверены, что я тот человек, перед которым вам следует извиниться?
– Ну, я хотел бы как-то загладить свою вину. Может, сходим куда-нибудь выпить…
– Вы выпили все шампанское.
– Но не все шампанское на свете.
– В любом случае я, как вы, наверное, заметили, работаю. Сейчас экватор суточной смены.
– Тогда, может, я вернусь к ее окончанию?
– После окончания суточной смены у меня не бывает иных желаний, кроме как лечь в постель.
– Тоже вариант, – согласился я.
Дешевая и тупая шутка, и Алисию она не позабавила.
– Здесь вам не турбаза, – сказала она. – Здесь занимаются серьезными и важными делами.
Она явно старалась пригасить мой щенячий энтузиазм, и это ей удалось. Что ж, буду серьезным.
– В таком случае, – ответил я, – раз мы предпочитаем деловой подход, я хотел бы обсудить кое-какие детали.
Перспектива обсуждать со мной детали тоже не привела Алисию в восторг.
– Да?
– Да. Мне нужна одежда. По милости ваших горилл у меня ее нет. По правде говоря, у меня нет почти ничего.
К этой теме она проявила не больше интереса, чем к другим.
– Стремление возложить вину на другого понятно, но бессмысленно.
– Что, если я отправлюсь в город, куплю одежду, а вы возместите расходы?
Это был своего рода блеф. При мне было всего несколько фунтов. Билет до Брайтона лишил меня последних средств. У меня не было ни кредитного счета, ни кредитной карты. В те времена люди их не имели, – по крайней мере, люди вроде меня.
– Значит, теперь вы хотите отправиться в город? – уточнила Алисия.
– Ну да. Купить одежду, и только.
– Вы провели здесь меньше суток, проработали меньше десяти минут, если это можно назвать работой, а теперь хотите отправиться в город. Вас нельзя обвинить в трудолюбии, не так ли?
С подобной точки зрения я и впрямь выглядел злостным халтурщиком, хотя круглосуточное пребывание в клинике явно не сделало бы мою работу более продуктивной.
– Ну хорошо, у меня есть здесь какие-нибудь обязанности? – спросил я. – Какая-нибудь работа, которую вы хотите мне поручить?
– А что вы умеете делать?
На этот вопрос я не смог ответить. В конце концов, не я же навязал себя клинике Линсейда. Я находился здесь потому, что этого хотела Алисия.
– Сейчас я отправлюсь в город или потом – в любом случае мне понадобится ключ, – сказал я.
– От чего?
– От ворот. Одно из тех маленьких электронных устройств, какими пользуетесь вы. Или хотите, чтобы я каждый раз перелезал через стену?
При этих словах вид у Алисии сделался совсем уж недружелюбным. Она попросту кипела от гнева.
– Тогда я смогу уходить и приходить, когда захочу, и не буду тревожить вас, – добавил я, стараясь, чтобы просьба моя прозвучала как вежливая и разумная – ведь таковой я ее и считал.
– Уходить и приходить, когда захотите, – повторила она.
– Не во вред работе, естественно.
– Вы хотите иметь возможность уходить и приходить, когда захотите? – переспросила Алисия, и само звучание этих слов привело ее в ярость. – Послушайте, вы уже восстановили против себя большую часть персонала, вы устроили пожар, вы спровоцировали у пациентов шок, вы потребовали денег, и теперь вы требуете ключи. Вы не находите, что пора сбавить обороты и остановиться?
– У меня такое чувство, что меня давно уже остановили, – сказал я.
– Возможно, это неплохо. Почему бы вам не пойти и не почитать хорошую книгу?
Мне нравилась Алисия, мне хотелось понравиться ей, и мне хотелось прекратить наконец эти препирательства, но тут я не смог сдержаться:
– И где прикажете ее искать? В вашей паршивой библиотеке?
– Теперь вы недовольны нашей библиотекой.
– Да какой библиотекой? В ней нет книг!
Похоже, я надоел Алисии.
– Так идите и напишите! – рявкнула она. – Вы же этим занимаетесь, разве нет?
Она что, издевается? Она считает меня не только надоедливым, но и смешным? И почему не действует мое знаменитое обаяние?
– Хорошо. Я уйду. Поговорим позже.
– Хорошо. Отлично, – ответила она, но голос ее на хорошо или отлично не тянул – так же, как и мое самочувствие.
И я ушел. Никогда не думал, что бывает так погано на душе. Разговор с Алисией лишь усугубил ситуацию. Теперь она была совсем другой. Вовсе не та пылкая, серьезная, сексуальная женщина, что запросто подбила человека порвать со старой жизнью и начать новую, основанную на лжи и обмане. А может, она никогда такой не была? Может, я с самого начала ошибся и нарисовал в мозгу некий банальный образ? Я чувствовал себя полным кретином. Мне хотелось вернуться в кабинет Алисии, признаться во всем и уволиться. Уж тогда-то они наверняка откроют ворота.
Но я не вернулся. У меня не хватило – то ли храбрости, то ли отчаяния, но пока не хватило. Вместо этого я отправился на поиски еды. Для начала обратился к медсестре – спросил, куда мне следует пойти, дабы насытиться, – и она ответила, что, естественно, в столовую. В ее голосе сквозила легкая неприязнь, когда она объясняла, как туда добраться.
Дверь в столовую оказалась заперта – наверное, иного ждать и не следовало, – зато дверь в смежную с ней кухню была приоткрыта. Оттуда не доносилось соблазнительных ароматов, но я отчетливо слышал лязг кастрюль и сковородок. Разумеется, все казенные кухни выглядят голыми и надраенными, но эта казалась еще и на редкость пустой: белый кафель, нержавеющая сталь, холодный каменный пол. У одного стола трудился человек. Пациент, тот апатичный человек с бритой головой и шлемом из фольги, его звали Кок. Вот что значит имя. Я немного удивился, что пищу готовит больной. Это что – входит в курс лечения? Насколько я понял правила Линсейда, пациентам здесь не создавали домашних условий и не привлекали к общественно-полезному труду, хотя, конечно, я сознавал, что еще не разобрался в здешних порядках.
– Что готовим? – спросил я.
С легкой обидой в голосе Кок ответил:
– Что всегда.
Я поинтересовался, что он готовит всегда, и в голосе его прибавилось обиды:
– Суп и тушеное мясо.
– Отлично, – сказал я.
Меню показалось мне убогим, но чего еще можно ожидать от больничной пищи? Пусть лучше убогое, чем никакое.
– А что за суп?
– Что всегда, – вновь сказал он.
– А что за тушеное мясо?
Кок задумался и нервно задергался. Я ждал, что он снова выдаст свое "что всегда", но на этот раз он выпалил:
– Не знаю! Ясно? Ни хрена я не знаю. Довольны? Удовлетворены?
И опрометью выскочил из кухни.
Даже принимая во внимание темпераментность поваров, душевно здоровых или не очень, такая реакция выглядела чрезмерной. И вновь мне не показалось, будто я задал бессмысленный вопрос, – а что еще важнее, я не понимал, как можно готовить суп и тушеное мясо, не зная при этом, из чего готовишь. Я заглянул в кастрюлю, но ситуацию это не прояснило. Поразительно, но определить, что находится в кастрюле, было невозможно. У стола притулился мусорный бак – я и туда заглянул. В баке валялось с десяток только что вскрытых консервных банок. Я достал одну. Голый металл. Этикетки нет, в ведре ее тоже не обнаружилось, остальные банки были столь же голыми и непонятными.
Я подошел к шкафу, открыл дверцы и уставился на сотни поблескивающих консервных банок, все до единой – без этикеток. Об их содержимом нельзя было сказать ровным счетом ничего. Меня так и подмывает написать, что я пялился на банки, не веря своим глазам, но на самом деле меня переполняло гнетущее чувство, что я очень даже им верю. С какой стати на банках нет этикеток? Может, консервы приобрели по дешевке, закупили бракованную партию, которую, например, накрыло наводнение, этикетки намокли и все поотклеивались? Или за этой безликостью кроется какой-то расчет, намеренная уловка, чтобы заставить пациентов жить одновременно непредсказуемой и постоянной жизнью? Тут послышался шум – это вернулся Кок.
– Прошу извинить меня, – сказал он. – Во время готовки у меня эмоциональная неустойчивость.
– Неудивительно. Наверное, вам приходится нелегко.
– Скажете, когда попробуете.
Так я и сделал полчаса спустя. Столовая представляла собой довольно тесную Г-образную комнату с низким потолком. Из кухни в столовую вело окно, и один из санитаров разливал не поддающийся описанию суп. Пациент подходил к окошку со своей миской, затем садился за длинный стол, вытянутый вдоль длинного плеча буквы Г. Когда настала моя очередь, я тоже получил свою порцию, и хотя предпочел бы забрать еду и укрыться у себя в хижине, но все же остался, решив проявить солидарность или просто показать, что я отнюдь не нытик.
Я был готов сесть вместе с пациентами, но все места за большим столом были заняты, поэтому пришлось устроиться одному в малом плече буквы Г, на небольшом возвышении – за столом, который, судя по всему, предназначался для персонала. Мне стало совсем неловко оттого, что я взирал на пациентов сверху вниз. Я надеялся, что придет Алисия или хотя бы Линсейд и не придется есть в одиночестве, но они так и не появились. Вполне объяснимо, учитывая качество пищи.
Впрочем, суп был не так уж плох, у него даже вкус какой-то имелся. Я чувствовал соль и перец, сладость и кислость, мясо и рыбу, фрукты и овощи, но все это было смешано в такой пропорции, что создавалось ощущение абсолютного равновесия, когда вкус одного продукта компенсировал вкус другого. Тушеное мясо, поданное в качестве основного блюда, мало чем отличалось по вкусу от супа.
Я ел и не знал, куда смотреть и что делать. В который уже раз я пожалел, что мне нечего почитать, хотя нельзя сказать, что пациенты не попытались развлечь меня представлением. Карла, откровенно дефективная негритянка, заплевала себе всю одежду, кое-что даже перелетало через плечо; Андерс, буйный бритоголовый, пожирал еду так, словно участвовал в конкурсе, кто быстрее съест; Макс, человек, который выглядел всегда пьяным, картинно упал лицом в тарелку.
Я пытался не смотреть на пациентов, зато они смотрели на меня вовсю. Чувствуя на себе их взгляды, я не смог придумать ничего лучше, как поспешно проглотить обед и поскорее убраться из столовой. Особенно доставал меня взгляд Байрона – юнца с романтической наружностью.
Хоть я и решил в первый момент, что Байрон совсем мальчишка, на самом деле он был моим сверстником. В лице его было что-то и от ангела, и от беса. Припухлые влажные губы, энергичный подбородок и густые черные волосы. Байрон выглядел одновременно насильником и жертвой.
Несмотря на безумие, порочность и угрозу, неприкрыто сквозившие в его облике, хромотой он все же не страдал.
Я покончил с едой и начал торопливо пробираться к выходу. Байрон уже стоял у двери, привалившись к косяку с самым что ни на есть богемным видом; когда я проходил мимо, он проговорил в пространство, но вполне громко и отчетливо:
– Случайно не Аристотель вопросил: "Почему все люди, преуспевшие в философии, поэзии и искусстве, так меланхоличны?"
– Да, – сказал я. – По-моему, Аристотель. А случайно не он также писал что-то о черной желчи?
Байрон довольно кивнул, словно мы поделились сокровенным знанием.
Все эти первые и случайные контакты с пациентами мало что мне дали, но я надеялся, что это только начало нашего знакомства. Я прекрасно понимал, что не стоит ждать чересчур многого. И если больным порой удается поставить меня в неловкое положение – это лишь верный признак их дееспособности и живого ума. Ведь лучше такие пациенты, чем зомби, сидящие на препаратах. Хотя бы с этой точки зрения экспериментальная методика Линсейда внушала доверие, но я еще долго пребывал в неведении, в чем же она заключается. Пациенты частенько заходили в кабинет Линсейда или к Алисии, иногда я видел, как в окнах кабинетов опускаются жалюзи, но что там происходило после этого, оставалось для меня загадкой.
Однако за писательство пациенты взялись с несомненным жаром. Они бродили по территории клиники с блокнотами и ручками, иногда заходили в "Пункт связи", и оттуда доносился треск пишущих машинок, но показывать мне свои творения они не спешили. Никто так и не сдал сочинение, и несмотря на то, что я сгорал от желания почитать хоть что-нибудь, я их не торопил.
После катастрофы в лекционном зале я довольно долго не общался с Линсейдом, а в редкие встречи с Алисией старался поскорее закруглить разговор. Беда в том, что наши беседы, как правило, заканчивались слезами. Однажды Алисия пришла ко мне в хижину со свертком одежды, и я обрадовался, сочтя этот визит жестом примирения, – пока не увидел, что это за одежда. То были мои собственные вещи – те самые, из пропавшей дорожной сумки. Недоставало лишь футболки с Че Геварой.
– Где вы это взяли? – неблагодарно спросил я.
– А что такое? Вам не нравится?
– Но это же моя одежда.
– Конечно, ваша. Я только что вам ее дала.
– Она всегда была моей. Где вы ее взяли?
– У нас есть источники.
– А где остальные мои вещи? Книги? Фотографии? Где они?
– Если хотите знать, эту одежду я нашла.
– Нашли?
– Да. В кустах. Наверное, местные мальчишки перебросили через стену.
– И вы решили всучить мне одежду, которую кто-то перебросил через стену?
– Так вам она не нужна?
– Нужна. И много чего еще нужно.
– Грегори, вы ведете себя несколько истерично.
– Ничего подобного.
– Поверьте мне, Грегори, я врач, я понимаю в этом лучше вас.
– Мне казалось, вы не любите ярлыков.
Ее терпение лопнуло.
– Я ухожу, – объявила Алисия. – Мы сможем поговорить об этом позже. Или не сможем.
Вот так протекала моя жизнь в первую неделю. Я ел и спал. Бродил по территории. У меня случались короткие и двусмысленные беседы. Я занимался "ничем". Днем было еще не так тяжко, но вот вечера тянулись нескончаемо. Алкоголь и травка, конечно, оказались бы кстати, но, увы, они были недоступны; впрочем, я никогда особо не увлекался ими. Временами меня даже пугала собственная правильность. А вот книг или, на худой конец, радио точно не хватало. Они помогли бы мне скоротать время – равно как и телевидение. Но в клинике не было ни телевизора, ни телевизионной комнаты, и вы поймете, насколько иной была та эпоха, если я скажу, что это обстоятельство меня ничуть не удивляло.
Большей частью я сидел у себя в хижине, дурея от скуки, одиночества, безволия и подозрений, что я совершил ужасную и дурацкую ошибку; я ловил ночные звуки, прислушивался к скрипу деревьев, к возне неведомых зверушек, к далекому шуму машин. Я смотрел на здание клиники, где всегда горел свет, находил окно кабинета Линсейда и видел, как он то беспокойно расхаживает по кабинету, то, подскочив к столу, что-то лихорадочно пишет.
А как-то ночью, когда я размышлял о Линсейде и в сотый раз вопрошал себя, как ему удалось заморочить Алисии голову, он вдруг собственной персоной нарисовался в дверях моей хижины. Шагов я не слышал и потому растерялся, прекрасно сознавая, сколь праздным и никчемным сотрудником, наверное, выгляжу в его глазах. Но Линсейд смотрел как-то по-доброму и это окончательно сбило меня с толку.
– Вы не возражаете, если я войду? – спросил Линсейд.
С чего бы мне возражать? И как я могу ему помешать?
– Как дела?
Я хотел сказать правду, но не успел открыть рот, как Линсейд продолжил:
– Не говорите. Постараюсь догадаться. Вы изнываете от скуки, одиночества и своего безволия. И вы подозреваете, что совершили ужасную и дурацкую ошибку.
Его проницательность меня поразила.
– А еще, – добавил Линсейд, – вы не знаете, справитесь ли с работой. Вы даже не знаете, в чем заключается ваша работа. Вы растеряны. Вы пришиблены и напуганы. Вы не понимаете, что вы здесь делаете. Вы даже не понимаете, кто вы сейчас.
Разумеется, он был абсолютно прав, и в иных обстоятельствах его слова встревожили бы меня или разозлили. Вообще-то я не люблю, когда меня видят насквозь, не нравится мне быть банальным, одномерным существом, но сейчас меня согрела мысль, что хоть кто-то меня понимает.
– Не волнуйтесь, – сказал Линсейд. – Все это совершенно нормально.
Мне стало легче оттого, что мои переживания не выходят за рамки заурядного.
– Правда?
– Да. Я вижу, как вы сидите здесь один, ничего не делаете, хотите чем-то заняться, но не знаете, чем именно, и я прекрасно понимаю ваши мучения. Но я вам говорю: ничегонеделание – сейчас самое лучшее для вас занятие. Непросто быть чистым листом бумаги. Освободиться от страхов, желаний, мыслей, стремлений, действий – вот достойная и благородная цель. Если вы преуспеете в этом, то станете полезнейшим членом нашего коллектива.
Я пялился на него, наверняка пялился тупо, и не находил слов.
– Превосходно, – сказал Линсейд. – Вы уже поняли, как важно освободиться от слов, от необходимости отвечать. Вы молодец.
И он ушел. Гений растворился в ночи, а я остался гадать, являются ли его слова высшей мудростью или же бредом сивой кобылы.