Я не понимал, что она имеет в виду. Не собирается же она удержать меня, сославшись на договор? Или каким-нибудь иным, столь же нелепым способом? Например, пригрозив, что санитары вновь посадят меня под замок?
– Они все еще там, – сказала она. – Пациенты вас ждут. Они не покинут лекционный зал, пока вы не вернетесь и не поговорите с ними.
– Мне нечего им больше сказать.
– Да ладно вам. Вы просто златоуст, как только что доказали.
– Это не значит, будто мне есть что сказать.
– Подумайте кое о чем. – Она поцеловала меня в щеку, взяла за руку и потащила к клинике.
Я не понимал, зачем она так делает. Я не видел в этом никакого смысла. Когда я вновь вошел в лекционный зал, все десять пациентов сидели примерно в тех же позах, в каких я их оставил, но, завидев меня, они разразились бурными, восторженными и лишь слегка безумными аплодисментами. Я понятия не имел, чему они аплодируют, и смущение, должно быть, отразилось на моем лице. Байрон, которого, видимо, выбрали официальным представителем, встал и пожал мне руку.
– Все было очень хорошо, – сказал он. – Спасибо.
– За что вы меня благодарите?
– Во-первых, за честность, – сказал Байрон. – Менее цельный человек прочел бы написанный нами вздор и объявил, что все это интересно, многообещающе и даже хорошо. Вы же сказали, что это вздор. Нам понравилось.
– Правда? – спросил я.
– Да, да. И аналогично – менее цельный человек сказал бы, что наши сочинения свидетельствуют о запутанном, встревоженном и дезориентированном сознании. Вы же честно сказали, что мы просто психи. Это нам понравилось еще больше.
– Но почему вам нравится, когда вас называют сумасшедшими?
– Потому что мы и есть сумасшедшие. И мы готовы заключить сделку.
Я взглянул на Алисию. Имеет право ли Байрон заключать сделки? Многозначительный кивок и улыбка подсказали, что, разумеется, не имеет, но мне все равно следует его выслушать.
– Какую сделку?
– Ну, прежде всего – и это очевидное условие – вы никуда не уйдете.
– Да! – прозвенел голос Реймонда. – Не покидайте наш самолет!
– А другие условия?
– Мы хотим, чтобы вы помогли нам стать лучше, – сказал Байрон.
– Развили наши таланты, – добавила Черити.
– Но мы понимаем, что впредь наши занятия должны протекать иначе, – продолжал Байрон. – Во-первых, мы не хотим, чтобы нам говорили, о чем писать. Мы не хотим, чтобы нам задавали тему. Мы хотим свободно выражать то, что считаем нужным.
– Мне казалось, вы именно так и поступаете, – возразил я.
– Нет-нет. Мы способны выражать себя значительно свободнее.
Похоже, в этом предложении имелись как положительные, так и отрицательные стороны.
– И мы по-прежнему не хотим подписывать наши работы. Анонимность для нас очень важна.
– Значит, вы хотите делать что вам угодно, без какого-либо вмешательства с моей стороны, да еще не собираетесь подписываться под своими творениями?
– В точку, Грегори, – обрадовался Байрон.
Остальные утвердительно зашумели, и даже Макс расщедрился на одобрительную пьяную отрыжку.
– Тогда я не понимаю, зачем вам нужен я.
– Послушайте, Грегори, – подал голос Кок, – перестаньте делать вид, будто вас третируют.
– Ваш присутствие вдохновляет нас, – добавил Чарльз Мэннинг.
– Вы наша муза, – сказал Байрон.
– Или талисман, – уточнила Морин.
Я не поддался на эту лесть.
– А в чем моя выгода от этой сделки?
– Ну, во-первых, я не оторву твою сраную башку, – сказал Андерс – довольно дружелюбно, надо признать.
– Ваша выгода в том, – объяснил Байрон, – что мы будем мило себя вести.
Странное слово – "мило": к нему трудно относиться серьезно, оно во многом утратило свой первоначальный оттенок, если не свое значение; и при этом его используют сплошь и рядом. Нет, конечно, писатели, журналисты, телеведущие – в общем, люди, которым по роду занятий положено следить за своим лексиконом, его игнорируют, но остальной мир то и дело пускает его в ход. Им мы характеризуем людей: "Он очень милый парень"; или предметы: "Милая рубашка, Майк"; после секса мы говорим: "Было очень мило". И так далее. Тупое слово, неточное, размытое; но в этом, наверное, и заключается его ценность – все мы знаем, что оно означает. И в тот момент мне вдруг очень захотелось, чтобы люди "мило" вели себя со мной.
– Дайте мне пять минут подумать, – попросил я.
Я вышел из зала и думал значительно меньше пяти минут. Приятно сознавать, что ты нужен. То, что нужен я постояльцам сумасшедшего дома, не имело для меня особого значения. А вот причины, которыми они объяснили свое желание задержать меня в клинике, я за чистую монету не принял. Не верил я, что они действительно считают меня музой или талисманом. С другой стороны, я не сторонник теории заговора и потому не увидел в их предложении ничего зловещего.
Я остался. Знаете, я остался. Если бы я уехал, то книга на этом бы закончилась, а, как вы, наверное, заметили, до конца еще далеко. Я вернулся в лекционный зал и сообщил о своем согласии. Алисия мне улыбнулась. И мне понравилось, что она выглядит такой довольной.
– Но есть одно маленькое условие, – сказал я. – Вы должны отпустить меня за пределы клиники до конца дня.
14
Им это не понравилось, никому не понравилось: ни пациентам, ни Алисии, ни Линсейду, но что они могли поделать? Они отпускали меня либо на день, либо навсегда. С чрезмерной, на мой взгляд, торжественностью и серьезностью Линсейд воспользовался своим электронным ключом, чтобы выпустить меня из клиники. Высокие металлические ворота разъехались, я вышел наружу, и ворота закрылись. Я был снаружи и, в каком-то смысле, свободен – в том числе свободен вернуться, что я и намеревался сделать, как только завершу в городе одно небольшое дело.
Клиника находилась в шести-семи милях от Брайтона, поэтому не было речи о том, чтобы добраться до города пешком, а если по местной дороге и ходил автобус, то никаких признаков остановки я не обнаружил. Поэтому я поймал попутку, и это оказалось гораздо проще, чем я предполагал. Лично я не стал бы подвозить такого, как я. Кто станет подбирать человека, голосующего у ворот психушки? Ответ: добродушный, пожилой, насквозь прокуренный водопроводчик в большом белом фургоне, забитом громыхающими трубами, баками и котлами. Он не задавал вопросов, не пытался завязать разговор и высадил меня в центре города.
Я не сразу отправился по своему делу. Сначала побродил по улицам, как обычный турист, попавший в Брайтон. Спустился к морю, прошелся по Брайтонским Рядам, заглядывая в витрины антикварных магазинов. Потом вышел на причал и почти на все свои немногие гроши купил рыбы с жареной картошкой, затем в темном пабе с оглушительной музыкой залил жирную пищу пинтой горького пива. Кто-то то и дело ставил "Я не влюблен", которая уже тогда начала устаревать, но на меня песня оказала терапевтическое воздействие. Я всегда терпеть не мог, когда в фильме или в книге слишком стараются отразить время, так что абсолютно все соответствует эпохе: автомобили, одежда, музыка, дома, мебель только и исключительно из семидесятых годов. На самом деле в семидесятые многие еще ездили на машинах шестидесятых, сидели на мебели пятидесятых, жили в домах сороковых. Разумеется, одежда и музыка более сиюминутны, но ведь не все следовали советам "Вог" и "Мелоди Мейкер" и тотчас бросались перенимать моду текущей недели. Новые веяния незаметно входили в жизнь, не вытесняя прежнее сразу и полностью; скорее они полупрозрачным налетом, слой за слоем, медленно скрывали прошлое.
Я наслаждался прогулкой по Брайтону, но без особой уверенности, что наслаждаюсь так, как следует, – меня не покидало чувство, что в какой-то мере я заставляю себя наслаждаться. Поэтому я решил заняться тем, ради чего, собственно, приехал в город. Я отправился в книжный магазин Рут Харрис. Найти его оказалось труднее, чем я думал, но в конце концов магазин отыскался, и я проник внутрь. Он был так же забит книгами и свободен от людей, как и в день моего выступления. Рут Харрис встретила меня на удивление тепло. Я сомневался, что она меня помнит, но тем не менее она помнила, к счастью забыв только – или переиначив в памяти – кое-какие эпизоды моего литературного дебюта, и я охотно обратил это обстоятельство себе на пользу.
– А вечерок тогда получился очень приятный, – сказала Рут. – Аудитория небольшая, но такая восторженная, такая тонкая.
Она приготовила чай, мы разговорились, и я пустил в ход свое обаяние. Объяснил, зачем я вернулся в Брайтон, что я в каком-то смысле живу здесь теперь, в общих чертах рассказал, чем занимаюсь в клинике Линсейда, и Рут явно нашла абсурдным преподавание литературной композиции в сумасшедшем доме. Новость ее потрясла. Возможно, ей понравилось, что я не из тех эгоистичных писак, что трудятся исключительно ради удовлетворения собственного тщеславия. Я же своим талантом творил добро, помогая тем, кому меньше повезло в жизни. Такое отношение весьма ободряло.
Я поинтересовался, что Рут прочла хорошего за последнее время, но она сказала, что у нее нет времени на книги, ведь в книжном магазине работы невпроворот. Тогда я спросил, как идут дела, и Рут ответила, что чудесно, но мне было ясно, что она кривит душой да и вряд ли рассчитывает, будто я ей поверю. Одного взгляда было достаточно: дела в магазине идут отнюдь не чудесно.
Я сказал, что некогда тоже торговал книгами, хотя, помня о ее нелюбви к первым изданиям, не стал уточнять, чем именно. Рут впечатлило, что я работал в Лондоне, и я оглядел магазин оценивающим взглядом профессионала, каковым я в определенном смысле и являлся. Наверное, никому не нравится, когда ему дают советы и учат, как вести дела, поэтому я мягко сказал:
– Знаете, ваш магазин, возможно, слишком хорош.
– Ну да? – усомнилась Рут, не поддавшись, как я рассчитывал, на лесть.
– Да, – подтвердил я. – У вас здесь замечательное собрание, очень качественное, но я вот что думаю: не слишком ли здесь много хороших книг?
– Разве хороших книг может быть слишком много? – спросила она.
– Поверьте, Рут, может. Иногда в книжном магазине так много хороших книг, что за деревьями не видно леса.
С таким же успехом я мог бы сказать, что в ином книжном магазине столько чуши собачьей, что невозможно дверь открыть, пройти к стеллажу или повернуться, не опрокинув при этом стопку этой чуши, но я ее пощадил.
– Так что мне делать? – спросила Рут. – Сжечь часть?
Я неискренне рассмеялся:
– Нет-нет, есть иные возможности.
– Например?
Я сделал глубокий вдох, понадеявшись, что мое обаяние включено на полные обороты, и сказал, что библиотека в клинике страдает от недостатка книг. Я сказал, что помощь клинике – акт величайшего милосердия, но в нашем случае милосердие имеет и оборотную сторону: когда часть книг сменится, люди увидят, что торговля идет бойко, и потянутся сюда. А под конец добавил, что буду благодарен ей до гроба, хотя в душе сомневался, хочется ли мне этого.
– Что ж, – вздохнула Рут, – возможно, вы и правы: многие книги действительно недоступны для посетителей.
– К тому же книги людям обычно нужны лишь на время, – подхватил я. – А когда в магазине появится свободное место, можно будет принести их обратно.
У меня было чувство, что на это потребуются годы. Я знал, что прошу слишком многого, но искренне верил в то, что говорил. Ведь Рут Харрис ничего не теряла, и я вовсе не требовал от нее отдать самые лучшие книги. Вообще-то я сомневался, найдутся ли у нее такие.
Рут внимательно осмотрела меня. Казалось, она совсем не прочь услужить мне, но раздумывает, что бы потребовать взамен.
– Ну хорошо, – сказала она наконец. – Если вы готовы убить полдня на сортировку книг, тогда, пожалуй, я соглашусь. Вы, молодой человек, очень хорошо умеете убеждать.
– А еще мне нужно, чтобы вы довезли меня и книги до клиники, – сказал я.
– Ну у вас и аппетиты, дорогой мальчик.
Вряд ли где-то еще, кроме пьес Ноэля Кауарда, я слышал, чтобы кто-нибудь пользовался выражением "дорогой мальчик". Меня позабавило, что меня считают дорогим и мальчиком; правда, в глазах Рут Харрис выглядеть слишком дорогим и слишком мальчиком чревато. Конечно, я использовал Рут, но использовал мягко и ради доброго дела, и когда она похлопала меня по заду, я не отреагировал, понимая, что мне грех жаловаться.
К концу дня мы собрали достаточно коробок с потрепанными нелюбимыми книгами, чтобы забить багажник "вольво". Этого количества, конечно же, ни в коей мере не хватало, чтобы заполнить библиотечные полки, и его едва хватило, чтобы пробить крошечную брешь в хаосе магазина, однако начало было положено.
В идеальном мире я бы триумфально вернулся в клинику с тщательно подобранными томами античной и современной классики, справочников, энциклопедий, атласов, словарей, поэтических сборников, популярных изложений истории и философии, а также парой поваренных книг для Кока; ну и с толикой развлекательного чтива, чтобы коротать долгие вечера.
А так я оказался поставщиком груды барахла, среди которого преобладали биографии угасших звезд шоу-бизнеса, вестерны, дешевая эротика, руководства по ремонту автомобилей и учебники химии. Рут Харрис предложила прихватить и "Воскового человека", потому что после моего выступления стопка ничуть не уменьшилась, но я отказался. Стоит ли напрашиваться на неприятности. Рут повезла меня обратно в клинику, и чем ближе мы подъезжали, тем неуютнее она себя чувствовала. Пусть она не устояла перед моим обаянием, но клиника Линсейда вызывала у нее страх.
– Смотрите, как бы вас там не заперли и не выбросили ключ, – сказала Рут, театрально содрогнувшись.
– Они не настолько меня любят, – отозвался я.
Алисия ждала меня у ворот. Я удивился, но мне хватило ума не возомнить, будто она соскучилась. Электронным ключом она открыла ворота, и мы въехали на территорию. Рут волком посмотрела на Алисию, вылезла из машины, чуть ли не бегом обогнула ее и принялась энергично выгружать коробки. Ее энтузиазм меня слегка удивил, но затем я сообразил, что причина очень проста: Рут не терпится отсюда убраться. Как только все коробки оказались на земле, она горячо поцеловала меня в губы и быстро села за руль. Я ничего не имел против поспешного отъезда Рут, поскольку и так провел в ее обществе полдня, но вот таскать коробки в одиночку мне совсем не улыбалось. Если пациенты собираются мило вести себя со мной, самое время начать. Алисия махнула электронным ключом, ворота открылись, и "вольво" сорвался с места, после чего ворота вновь задвинулись. Status quo был восстановлен – ну или почти восстановлен.
– Что это? – спросила Алисия.
– Вот, раздобыл немного книг для библиотеки.
– Что это за книги?
– Да всякие, – ответил я.
Она открыла ближайшую коробку и заглянула внутрь.
– Боже мой, – вскрикнула Алисия и унеслась прочь в полной панике.
Я проводил ее озадаченным взглядом.
Когда она вернулась с Линсейдом, понятнее мне не стало. Линсейд разглядывал меня с раздражением и жалостью.
– Во-первых, я хочу сказать, Грегори, что не сержусь на вас. Если на кого я и сержусь, то на себя. Прежде чем продолжать, я должен взглянуть на ваши книги. Будьте так любезны, перенесите их в мой кабинет.
Он удалился, а я остался наедине с Алисией. Она на меня сердилась, и я не понимал почему.
– Я решил, что библиотека без единой книги бессмысленна, – сказал я, не догадываясь, в чем мне следует оправдываться.
– Вам еще многому предстоит научиться, Грегори, – сказала Алисия и последовала за Линсейдом.
Оставшись без помощи, я отволок первые две коробки в кабинет Линсейда и поставил перед ним и Алисией. Отнеслись они к подношению без сколько-нибудь заметной благосклонности, а по лицу Алисии и вовсе можно было подумать, будто в коробках свежие нечистоты.
– Это потому, что доктор Линсейд – чернокожий? – вдруг спросила она.
– Что?
– Вас возмущает, что представитель черной расы имеет над вами власть?
Не таким уж я был тогда болваном – как, впрочем, и сейчас не такой уж болван, – чтобы считать, будто у меня нет предрассудков, расовых или каких-либо иных, но я точно знал, что мои проблемы с Линсейдом никак не связаны с цветом его кожи. Да и вообще трудности были скорее у него со мной, чем у меня с ним.
– Я так не думаю, – ответил я.
– Значит, – медленно сказала Алисия, – все дело в том, что он начальник?
Да, время от времени у меня случались трения с начальством, но у кого их не бывает? Я не смог найти лучшего ответа:
– Мне кажется, желание заполнить библиотеку книгами еще не делает меня бунтарем.
Линсейд с Алисией согласились, что с абстрактной точки зрения в этом доводе есть резон, но продолжали взирать на меня так, будто я – исчадие ада. Наконец Линсейд принялся доставать книги из коробок и отправил меня за второй партией. Когда я вернулся, содержимое двух первых коробок было вывалено на пол, а Линсейд с Алисией наугад брали книги и внимательно рассматривали.
– Это хорошая книга? – спросила Алисия.
Она держала в руках "Одиноких всадников плоскогорий". На обложке, на фоне заката цвета яичного желтка красовались зубастые ковбои и антропоморфные кактусы.
– Не читал, – сказал я.
– И все же?
– О книге нельзя судить по обложке. На безрыбье и рак – рыба.
Эти штампы придали мне уверенности и лишь слегка обидели Алисию.
– Буду с вами откровенен, Грегори, – сказал Линсейд. – Существует психиатрическая методика, сейчас уже несколько устаревшая, которая называется библиотерапией.
– Да?
– Текст используется в качестве лечебного инструмента.
– Однако, доктор Линсейд, – вставила Алисия, – тексты должны быть тщательно подобраны врачом для каждого конкретного пациента. Мы не можем пользоваться тем, что подвернется под руку.
– Вы хотите сказать, что больным не разрешено читать все, что они хотят? – спросил я.
– Разумеется, не разрешено, – подтвердила Алисия. – Они ведь могут захотеть прочесть текст, который обострит болезнь. Представьте себе, что вы белонефоб и читаете "Голый завтрак".
– Белонефоб?
– Боитесь иголок, – объяснила она.
– Ну, если бы я был белонефобом, я бы держался от "Голого завтрака" подальше.
– Но вы не можете знать о содержании до того, как начали читать, ведь так?
– Возможно; но как только я пойму, что к чему, сразу же брошу. Это самое лучшее, что есть в чтении. Если вам не нравится, вы просто прекращаете читать. Вы ведь не сидите привязанным к креслу перед экраном, с насильственно открытыми глазами и без возможности заткнуть уши. Вы просто закрываете книгу, и она прекращается.