– Да. Возможно, Бентли и в самом деле грешил на меня, но он знает, что говорит. Если он говорит, что есть текстуальные доказательства, будто "Расстройства" написаны одним человеком, я склонен ему верить. Но этот один человек – не я, а Линсейд. Он тот единственный автор, который написал всю книгу. Точно не знаю, как ему удалось это проделать, но если бы меня спросили, я бы сказал, что он, скорее всего, занимался этим во время лечебных сеансов в своем кабинете за опущенными жалюзи.
– Каким образом? – спросила Алисия.
– Думаю, просто диктовал пациентам. Возможно, он заранее готовился к таким сеансам. Я видел, как он по ночам расхаживает у себя в кабинете, а когда к нему заходил пациент, Линсейд выплескивал свои литературные амбиции. Пациенты записывали его слова в блокноты, затем шли в "Пункт связи", перепечатывали и сдавали мне как свои собственные работы.
– Разве стали бы они так поступать?
– Стали бы, если бы велел Линсейд. Если бы они отказались, он бы вышвырнул их из клиники.
– Но зачем это доктору Линсейду?
– Именно по тем причинам, о которых говорила доктор Дрисколл. Чтобы заработать авторитет, чтобы доказать всему миру, что его методика верна. И у него получилось бы, если бы не доктор Бентли. Разумеется, Линсейду на руку, что Бентли обвинил меня в этой грязной истории, а сам он оказался вне подозрений. Он невинная жертва обмана. И очень удобно, что есть козел отпущения.
– Что ж, – сказала Алисия, – очень изобретательно. Ты считаешь себя очень умным?
– Это не просто умно. Это правда.
Я мечтал, что Алисия посмотрит на меня с нежностью и восхищением, провозгласит меня проницательным героем, но она разглядывала меня с подозрением и тревогой. Хотя могло ли быть иначе? Даже если она со мной согласна, это ничего не меняло. Что дальше? Бежать? Поднять бунт? И пусть психи захватят власть в психушнике?
– В клинике творится какое-то безумие, – сказала Алисия.
– Ясное дело.
– Пациенты сидят в своих комнатах в смирительных рубашках, с мешками на голове.
– Эффективный метод лечения, – ухмыльнулся я.
– Именно так сказал доктор Линсейд. К тому же отключилось электричество. Или он сам его отключил. Он говорит, что темнота благотворно влияет на пациентов. А доктор Линсейд… не хотелось бы навешивать ярлыки… но такое впечатление, будто он тоже немного сошел с ума. И он хочет видеть тебя. Именно поэтому я здесь. Чтобы привести тебя к нему.
– Ладно, – сказал я, как и полагается стандартному главному герою. – Если он готов встретить меня, то я тем более готов встретить его. Так ты освободишь меня от смирительной рубашки?
– С удовольствием бы, но доктор Линсейд не велел, и сейчас не время ему перечить.
В ее словах имелся смысл, но в рубашке я чувствовал себя беззащитным.
– Он ждет тебя в библиотеке, – сказала Алисия. – Я отведу тебя.
Она повела меня, освещая дорогу тусклым карманным фонариком. Я представить не мог, сколько ни силился, что меня ждет в библиотеке. Спрашивал себя, что могут означать слова "немного сошел с ума" применительно к Линсейду. У меня не было даже предположений о том, какие роли мы с ним станем играть. Возможно, оно и к лучшему.
Линсейд сидел за библиотечным столом, полукруг свечей отбрасывал колеблющийся свет на его гладкие, лоснящиеся щеки. Доктор был мрачнее тучи. Его тело подалось вперед, голова напоминала торец стенобитного орудия. На меня он смотрел боязливо, словно ожидая какой-то безумной выходки, словно я опасный псих – хотя какую опасность мог представлять человек в смирительной рубашке?
– Как вы, Грегори? – спросил Линсейд самым покровительственным, самым мягким, самым докторским своим тоном.
– Высший класс, – ответил я. – Нет ничего лучше, чем проводить время в смирительной рубашке.
– Я очень надеялся, что вы оцените.
– Вы опять ошиблись, доктор.
Он печально смотрел на меня, как будто я представлял для него загадку, одну из его редких, но сокрушительных неудач.
– Почему вы это сделали? – спросил он.
В его голосе звучала скорее грусть, чем гнев, хотя я чувствовал, что и гнев где-то рядом.
– Что сделал?
Меня можно было обвинить во многих прегрешениях, и я решил выяснить, что именно он имеет в виду.
– Почему вы написали "Расстройства"? Вы считали, что это хорошая шутка?
Тут я просто взбеленился:
– Я в такие игры не играю, ублюдок!
Он искренне удивился моей реакции, словно рассчитывал услышать сожаления или оправдания, и столь недвусмысленный ответ смутил его.
– Вы мне это не пришьете, – сказал я. – О да, я понимаю, что эта рецензия пришлась вам весьма кстати…
– Кстати? – взорвался он. – Во имя Господа, не могли бы вы объяснить, каким это образом она могла прийтись кстати?
Гнев его был непомерен, но я не дрогнул.
– Кстати, потому что теперь можно сделать меня козлом отпущения! Вы все тот же гениальный врач, а я предатель и лжец. Но вы меня этим не возьмете.
Линсейд заморгал, изображая ошеломленное достоинство.
– Неужели вы все еще утверждаете, что не писали эту книгу?
– Да пошел ты! К чему весь этот фарс? Не считайте меня совсем уж кретином. Я ведь знаю, что это вы ее написали.
Мы сверлили друг друга яростными взглядами, и вот, пока мы грозно ели противника глазами, что-то вдруг случилось. Каждый из нас увидел что-то такое… что-то очень редкое в этих стенах. Каждый из нас понял, что другой не притворяется. Мы поняли, что оба верим в то, что говорим, верим, что именно другой во всем виноват. И мы поняли, что ошибаемся. Линсейд понял, что не я автор "Расстройств", а я понял, что не он. Мы продолжали смотреть друг на друга. Мы не знали, что сказать.
Молчание нарушила Алисия:
– Похоже на еще одну лингвистико-философскую загадку, не так ли? Вы убедили друг друга, что оба говорите правду. Это не обязательно означает, что так оно и есть, но вы оба верите, что так оно и есть. Но если "Расстройства" написал не один из вас, то кто тогда их написал?
Вопрос хороший, но не из тех, на которые я мог дать хоть какой-то ответ.
– Как насчет пациентов? – предложила Алисия. – Может, доктор Бентли все-таки ошибся. Может, все-таки они написали.
Мы с Линсейдом покачали головами. Нет, такой вариант не годился. В такую возможность мы больше не верили.
– Тогда как насчет Байрона? – живо спросила Алисия. – Он похож на писателя. Или Андерс? Он совершенно не похож на писателя – может, это маска. Или Сита? Кто знает, что прячется под ее немотой?
Мы с Линсейдом молчали, совершенно не убежденные ее предположениями. Я не понимал, почему Алисия так рвется получить простой и скорый ответ.
– Ну хорошо, – вдруг смиренно произнесла она. – Признаюсь. Это я.
– Что? – хором сказали мы с Линсейдом.
– Я все написала, точнее – продиктовала пациентам у себя в кабинете, во время наших лечебных сеансов, затем велела им перепечатать – все, как ты сказал. В конце концов, психиатры – это почти анаграмма от "писать хитры".
– Ты действительно это сделала? – спросил я, все еще сомневаясь.
– Зачем? – прошептал Линсейд.
– По всем тем причинам, которые ты назвал. Мне хотелось показать действенность методики Линсейда, хотелось, чтобы ее считали успешной.
– Я тоже хотел, чтобы ее считали успешной, – сказал Линсейд, – но почему таким способом?
– Потому что вы – великий человек и гений, а ваша методика – великое открытие, и потому что этот человек, – похоже, она имела в виду меня, – оказался не способен вдохновить пациентов. И потому что я вас люблю.
Линсейда это признание в любви ошеломило не меньше моего. Я никогда не считал, что Алисия влюблена в меня, но точно так же мне не приходило в голову, что она влюблена в него. По счастью, мне не пришлось задавать очевидный вопрос: почему она в таком случае спала со мной? Алисия уже объясняла это противоречие:
– Я спала с Майклом только для того, чтобы вызвать вашу ревность, доктор Линсейд. Именно поэтому я делала это так шумно, так много говорила. Чтобы вы меня слышали. Чтобы вы обратили на меня внимание. Чтобы вы меня полюбили.
По-моему, такое поведение – полная шизанутость. Неужели это правда? Или она просто манипулирует Линсейдом, преследуя какие-то свои цели? Она сказала, что он "немного сошел с ума", но, на мой взгляд, выглядел Линсейд вполне здравомыслящим, если, конечно, забыть, что он вырубил электричество и поступил с пациентами, как с политическими заключенными. А вот сама Алисия вполне могла сойти сейчас за безумную.
– Кто такой Майкл? – спросил Линсейд.
В суматохе я не обратил внимания, что Алисия назвала меня настоящим именем.
– Майкл. Или Грегори. Что в имени тебе моем? – отмахнулась Алисия.
Вид у Линсейда стал совсем уж растерянным, и я прекрасно понимал его состояние. Несмотря на унижение смирительной рубашкой, я решил помочь ему.
– Грегори Коллинз – это не настоящее мое имя, – быстро сказал я. – Это псевдоним. Мое настоящее имя – Майк Смит. Не самое подходящее для писателя. Нетрудно понять, почему я решил его сменить.
Линсейд вроде бы удовлетворился, а что касается Алисии… Раз она знала, что я не настоящий Грегори Коллинз, значит, давно уже вела гораздо более изощренную игру, чем я предполагал.
– Но постойте-ка. – Линсейд как будто что-то вдруг вспомнил. – Майкл Смит – так же зовут человека, который написал эту проклятую рецензию. Так это вы ее написали? Вы все это сделали намеренно?
– Нет-нет, – ответил я. – Ничего такого я не писал и не хотел.
И вновь следовало отдать должное Линсейду. Он нашел в себе силы потребовать:
– Самое время объяснить мне, что происходит.
Мы с Алисией переглянулись, словно заговорщики, каковыми мы, в сущности, и являлись, и затем я рассказал Линсейду все. Он слушал сдержанно, но заинтересованно, а я излагал все последствия своего обмана. Это потребовало определенного времени. Нелегко было связно изложить историю даже в собственной голове, не говоря уже о том, чтобы донести ее до другого человека. Линсейд был само внимание, и, по мере того как до него доходил смысл моих слов, он все больше напоминал человека, который хочет убить меня или Алисию, а лучше – обоих.
Когда я наконец замолчал, Линсейд повернулся к Алисии и спросил:
– Значит, вы знали обо всем с самого начала?
– Ну, это зависит от того, что понимать под "самым началом", но в целом – да, – ответила она.
Голова Линсейда закачалась из стороны в сторону, как у куклы, губы медленно зашевелились, будто отставая от слетавших с них слов:
– Вы двое уничтожили меня.
– Нет! – страстно воскликнула Алисия. – Нет. Я люблю вас! Вы мне нужны. Я мечтаю, чтобы мы вместе умчались отсюда, в ночь, черный человек на черной машине, фары указывают путь во мраке, но вы гасите свет, вдавливаете педаль в пол, мотор ревет, и машина мчится быстрее, и мы продолжаем нестись в неведомую тьму. Мгла окутывает нас. Но страха нет. Я вам доверяю. Вы знаете дорогу наизусть, каждый ее изгиб и поворот, вам не нужна визуальная информация, вы умело, уверенно держите руль, и вы уносите нас в ночь, во тьму и забвение, в…
Линсейд хлестнул ее по щеке – так в кино бьют женщин, впавших в истерику. Но все дело в том, что Алисия вовсе не впала в истерику: после пощечины она закричала еще громче, еще исступленней. Линсейд не знал, что делать, да и я тоже. Думаю, обрадовались мы оба, когда прибежали санитары. Так получилось, что смирительная рубашка и черный нейлоновый мешок оказались при них. Санитары связали Алисию, хотя она отчаянно вырывалась и кричала, а затем уволокли ее в черную ночь.
Мы с Линсейдом остались в библиотеке одни. Я боялся, что он и со мной что-нибудь сделает, но он оказался лучше, чем я о нем думал. Линсейд ничего не сделал мне, ничего не сказал, просто долго и пристально смотрел на меня, а затем, оставив одного, вышел из библиотеки и запер дверь на ключ.
Сначала я подумывал выбить дверь, но непонятно, что бы это мне дало. Хорошо, конечно, когда на голове нет мешка, но и смирительная рубашка способна доставить дикие муки: все мое тело терзало болью. Как-то раз я видел, как один трюкач выбрался из такой штуки за полминуты, и это представление не произвело на меня особого впечатления. Теперь я жалел, что смотрел тогда вполглаза.
Не знаю, сколько времени прошло до появления Грегори и каким образом он очутился в библиотеке. Наверное, нашел способ выбраться из обитой войлоком палаты и соорудил факел – ветку, конец которой был обмотан тряпкой, пропитанной парафином. Затем, чтобы не встречаться с санитарами и Линсейдом, он вскарабкался по стене к окну библиотеки.
– Это какой-то сумасшедший дом, – сказал он, залезая внутрь. Колеблющийся свет и запах парафина окутали комнату. – В хорошенькое место ты меня затащил.
Не было смысла возражать, что пришел он сюда всецело по собственной воле, а я предпочел бы, чтобы его здесь не было.
– Развяжи эту штуку, Грегори, – попросил я.
Мне моя просьба не казалась чрезмерной. Зачем он проник в библиотеку, если не для того, чтобы освободить меня? Но Грегори проявил не больше энтузиазма, чем Алисия. Он расхаживал по комнате, вглядывался в книги на полках, листал их при свете факела. Мне хотелось все объяснить ему, но тогда пришлось бы выплеснуть на него слишком много информации, так что я даже обрадовался его рассеянности, хотя она и создавала проблемы.
– Знаешь, тут очень хитрая подборка книг, – проговорил Грегори. – Я уже обращал на это внимание – раньше, но тогда я думал совсем о другом.
– Ну да, беднякам выбирать не приходится, – сказал я.
– Так ли?
– Не приходится, Грегори. Да выпусти меня наконец из этой штуки.
– Я вижу, "Расстройства" получили интересную рецензию. Подписанную твоим именем. Теперь продажи поднимутся.
– Ведь это ты написал рецензию, не так ли? – спросил я.
Это была еще одна мысль, до которой я додумался.
Грегори скромно склонил голову:
– О да. Совершенно определенно я.
– Ты очень проницательный рецензент. Ты оказался прав. У книги только один автор.
– Разумеется, – согласился Грегори. – Я – этот автор, я. Я написал "Расстройства".
– Да ладно тебе, Грегори.
Мне вспомнилась сцена в финале "Спартака", когда римляне говорят, что всех отпустят, если Спартак встанет и согласится себя распять, и один за другим сотни людей встают и говорят: "Хватайте меня. Я Спартак". – "Нет, я Спартак". – "Нет, я". И тогда они распяли всех.
– Грегори, – сказал я, – будь другом, развяжи меня, и тогда мы сможем нормально поговорить.
– Я знаю, что мои слова покажутся чуток безумными, – ответил он, даже не пошевелившись, – но на самом деле все просто. Это как вдохновение. Я сижу у себя Йоркшире и излучаю мысли, флюиды вдохновения, и эти флюиды летят себе через эфир и проникают в мозги психов здесь, в клинике Линсейда, и те всё-всё записывают. Это словно совместный труд, словно божественное внушение, но по пути флюиды слегка искажаются, слегка портятся, и именно поэтому мне понадобилось приехать и все по-правильному отредактировать, чтобы книга вновь стала моей. Ведь именно поэтому мое имя стоит на обложке…
Так, Грегори явно зарапортовался. То ли душевная травма из-за несостоявшейся свадьбы, то ли потрясение от пребывания в войлочной палате занесли его куда-то не туда. Только этого не хватало. Поди догадайся, к каким последствиям это приведет – для него или для меня. С другой стороны, много ли нужно здравого рассудка, чтобы сделать такую простую вещь, как освободить меня из смирительной рубашки?
– Может, мы поговорим об этом потом? – спросил я.
– Потом будет поздно, – ответил Грегори и снова отвернулся к стеллажам. – В молодости Эрнест Хемингуэй работал у Форда Мэдокса Форда в "Трансатлантическом ревью", и Форд сказал, что писать письма всегда надо с мыслью, что о тебе подумают потомки. Эти слова так разозлили Хемингуэя, что он пришел домой и сжег все свои письма, и в первую очередь – письма Форда Мэдокса Форда.
– Но, Грегори…
– А Геббельс в одна тысяча девятьсот тридцать третьем году запалил в Берлине костерок в ознаменование нового духа германского рейха и сжег двадцать тысяч книг. Офигеть, правда?
Он уставился на потрепанные томики, стоявшие на нижней полке.
– Это, понятно, не Александрийская библиотека, – продолжил Грегори после паузы. – А знаешь, что с ней сталось? По правде говоря, никто ведь толком не знает. Цезарь спалил какую-то библиотеку во время Александрийских войн, но вряд ли то была Александрийская библиотека. Если бы Цезарь побаловался с ней, что жгли тогда в шестьсот сорок втором году? Халиф Омар приказал уничтожить библиотеку: мол, если рукописи Корану не противоречат, то на хрена они нужны, а если противоречат, то тем более в огонь их. И если честно, вот как он к Корану, так я к своим книгам отношусь, Майкл. Труды Грегори Коллинза – единственные книги, которые стоит читать. Остальные могут гореть синим пламенем.
– Грегори, я всего лишь прошу развязать смирительную рубашку.
– Никак не могу выполнить твою просьбу. Я ведь нарушу предписания твоих врачей. А тебе, я считаю, надо бы еще подлечиться.
Грегори сунул руку в карман и достал черный нейлоновый мешок, который ловко, одной рукой, натянул мне на голову, а затем поджег библиотеку, клинику Линсейда и меня.
Теперь
30
Добро пожаловать в настоящее. Я пишу здесь и сейчас, а вы неизбежно читаете здесь и сейчас. Естественно. Иначе не бывает. Эта такая странная и уникальная сделка, которую книга заключает с нами. Когда вы берете в руки "Холодный дом", вы – вместе с Диккенсом, а когда берете "Майн Кампф", вы – вместе с Гитлером; вы делите с ними здесь и сейчас. Мне кажется, с картинами, музыкой, пьесами и фильмами дело обстоит иначе. Если книги и выживут под натиском того, что, на мой взгляд, можно назвать "электронными средствами массовой информации", то в основном потому, что они устанавливают прочную связь между двумя личностями – через время и пространство. Какие-нибудь французы могут возразить, что все дело в присутствии и отсутствии, но, честно говоря, нельзя же проводить жизнь в тревогах о том, что подумают какие-то французы.
Очень странное чувство – писать о человеке, которым ты был столько лет назад. Нет нужды говорить, что теперь я не совсем тот человек. Слава богу, я изменился, возмужал, даже поумнел; и все же, описывая свои тогдашние мысли и поступки, я не чувствую, будто рассказываю о совершенно другом человеке, мне не нужно придумывать и восстанавливать образ. Отчасти я остался прежним – нескладным двадцатитрехлетним парнем и одновременно – десятилетним мальчиком, открывающим радость чтения, или тоскливым подростком, который хочет наконец разобраться, что такое любовь и секс.
Те двадцать пять лет, что минули со времени моего пребывания в клинике Линсейда, прошли – в целом – с пользой для меня. В "Четырех квартетах" есть строчки о том, что по мере того как становишься старше, рисунок жизни усложняется, но я в этом сомневаюсь. Во многих смыслах минувшие годы казались мне слишком простыми, словно спуск на лыжах: долгий, иногда радостный, время от времени пугающий, но не слишком извилистый и не особо непредсказуемый. Наверное, мне в этой жизни повезло.