Он отправил по трем адресам одно СМС: "Усталый путник ищет гавань". Два ответа были почти одинаковыми: "Приходи. Очень жду". Третья СМС пришла, когда Андрей уже расплачивался по счету: "Целую вечность тебя ждала и неужели дождалась твою галеру".
– Ха! – подумал Андрей, – двадцать восьмое письмо незабудки!
"Попал в буран. Сегодня не жди", – телеграфировал Андрей первым двум респонденткам и отправился по третьему адресу, купив по дороге "Бордо" урожая 2000 года. Должны же и у него быть маленькие радости в жизни?
Жизнь пошла своим чередом. За октябрем наступил ноябрь, который Андрей практически не заметил, затем декабрь, ознаменовавшийся разве что грандиозной корпоративной пьянкой под новый год в ресторане "Ле марш".
– Одной посуды набили на 50 тысяч рублей, – сокрушался главный бухгалтер.
– Люди устали, им нужен отдых, – успокаивал ее Андрей. Как настоящий полководец, он понимал, что его армия измотана и ей нужна передышка перед ответственным марш-броском, дата которого уже была назначена: 28 февраля 2008 года должен состояться аукцион по продаже пакета часового завода.
Январь проскочил, как скорый европейский поезд. Февраль начался лишь затем, чтобы тут же кончиться. Все неслось на всех парах, деньги свистели, люди гнулись и сдавались. Тех, кто не сдавался, приходилось ломать.
23 февраля Андрей составлял первоочередной список мероприятий, которые нужно будет сделать после того, как они выиграют аукцион. Почти беспрерывно звонили все его три телефона, на которые он принимал "мирские" звонки: феечки поздравляли с праздником.
– Спасибо, милая, – отвечал он и клал трубку. Нужно было многое сделать, и некогда было распыляться на любезности.
Во время разговора с одной из фей, зазвонил "пожарный" телефон, по которому они связывались с партнерами. Брать трубку не хотелось. "Мгновения-я-я, мгновения-я-я, мгновении-я-я" – он ненавидел эту музыку. "Что за люди! – подумал Андрей, – и в праздник от них нет отбою". Посмотрел от кого звонок: экран высветил "Бирюков". "Обойдется", – подумал Андрей и не стал отвечать. Телефон не унимался, и тогда Андрей отключил звук.
"Срочно перезвони", – пришло СМС от Бирюкова. "Щаз", – подумал Андрей. За окном падал почти новогодний снег, и ему не хотелось выслушивать очередные траблы. Завтра, все завтра.
Звонок адвоката Ермолаева его не удивил: странный тип, который носит зеленый костюм, вполне может что угодно, даже с 23 февраля поздравлять своих клиентов. Но Ермолаев, заикаясь, сообщил, что Рашид Гатауллин попал в аварию.
– Как? Где? – спросил. Этого еще не хватало!
– Возле Чусовского моста. Насмерть, – и адвокат отключился, наверняка затем, чтобы быстрым паучьим пальцем набрать другой телефонный номер и сообщить то же самое.
Андрей рванул к мосту. "Бентли" Рашида обнимала капотом бетонный столб недалеко от поста ГИБДД. Она была смята, как фольга от шоколадки. Рядом стояли две патрульные машины и уже бесполезная "скорая помощь": искореженное тело Рашида лежало на снегу. Он напоминал тряпичную куклу, лицо было разбито всмятку, рука неестественно вывернута.
– Что-то часто в вашей конторе стали люди гибнуть, – обратился к Андрею капитан милиции, лицо которого показалось ему знакомым. – Это уже третий, если я не ошибаюсь.
Да это же тот следователь, что вел дело Петрова! Андрей даже вспомнил его фамилию: Калинин. "А с какой это стати следователи, которые занимаются экономическими преступлениями, стали выезжать на автомобильные аварии?" – Андрею вдруг стало холодно от своих подозрений. Ведь УВД – корпорация похлеще ФСБ. По крайней мере, когда в начале января умер один из руководителей УБОП Грачев, город затрясло и запахло небольшим, но переделом.
– Я теперь работаю в Орджоникидзевском УВД, – просто ответил Калинин, – не каждый месяц у нас тут "Бентли" на столбы бросаются, поэтому решил лично проконтролировать ситуацию.
"Еще и мысли читает, сволочь, – разозлился Андрей. – И взгляд у него какой-то не такой. Да и вообще, весь он очень подозрительный. Надо будет пробить его по базе данных".
– Так что там у вас за падеж в компании? – не унимался Калинин.
– Наука имеет много гитик, – ответил Андрей.
– Что вы сказали? – спросил стоящий рядом крупный человек, тоже наверняка из УВД.
"И ведь отлично же слышал, что я сказал! – подумал Андрей. – Сволочи! Сволочи!" Он вдруг озлился на них, как будто это они виноваты в гибели Рашида, но взял себя в руки и сказал:
– Мы очень обеспокоены случившимся. Как вы думаете, что здесь произошло?
– Судя по всему, ваш коллега на скорости 140–150 км в час въехал в столб. Отсутствие тормозного следа и зажатый в руке мобильник говорят о том, что, скорее всего, он говорил по телефону или собирался звонить. Это называется: отвлекся на дороге. Так гибнут даже опытные водители, вернее, чаще всего именно они: им кажется, что они Цезари, а они такие же, как все. Либо по телефону говоришь, либо машину ведешь. Удар был такой силы, что подушки безопасности не помогли.
– И еще многим кажется, – встрял крупный человек, – что вместе с "Бентли" они приобретают все права и на закон всемирного тяготения. Он теперь под них подстроится. И сила трения на них теперь не распространяется.
– Скоты! – подумал Суворов и потопал к своей машине. Он уже привык делить внутри себя людей на плебс-исполнителей и себя-повелителя. Его очень раздражало, когда плебс начинал что-то вякать, причем по делу.
"Чертовщина продолжается. Нужно проверить, от кого или кому был звонок. Это может стать ключом", – решил Андрей и поехал в город. Делать рядом с растерзанным телом Рашида было нечего.
На обратном пути он заехал к Бирюкову. Тот сидел в своем кабинете бледный и почему-то шептал:
– Это третья смерть. Третья! Смерть! Он же говорил. Он же предупреждал.
– Надо пробить его телефонные звонки, – Суворов вкратце пересказал разговор с милиционерами.
– Не надо ничего пробивать. Это я ему звонил.
– Поясни, – Андрей сел и почувствовал, как усталость начинает давить на него всей тяжестью атмосферного столба.
– Утром я получил вот это, – и Бирюков протянул Андрею чистый лист бумаги, – и тут же позвонил Рашиду. Я позвонил сначала тебе, но у тебя был занят номер. Он ехал к себе домой, в "Лукоморье". Мы стали обсуждать, кто мог это нам послать. Потом связь прервалась, и больше я ему не смог дозвониться. Я опять позвонил тебе, но твой номер был занят. Послал тебе СМС, а сам стал поднимать свои контакты, чтобы понять, откуда удар. А затем, где-то через 40 минут позвонил Ермолаев и сказал то, что ты уже знаешь.
Андрей рассматривал чистый лист бумаги, как будто это была змея. В том мире, где жил Андрей, он означал объявление войны.
– В общем, по тому, что мне удалось узнать, почти со стопроцентной уверенностью можно говорить о том, что это Сява, – продолжал Бирюков, – источник говорит, что они перекупили ту серую мышь, что сидит на заявках. Они тоже выставились на аукцион, и их заявка на 10 тыс. рублей больше, чем наша, поэтому они его и выиграют.
10 тыс. рублей были смешной суммой при ставке в десятки миллионов долларов. Понятно, что такое "точечное" попадание не просто так.
Сява – Савельев Яков Викторович – был известной в городе личностью. За ним стояла пара успешных проектов, пара проигранных и подвязки в прокуратуре. Против партнеров Андрея он был мелковат, но немочь, скосившая трех сильных бойцов, практически уравняла их шансы.
– Учитывая все сложившиеся обстоятельства, – Бирюков говорил, уставившись в стол, – я принял решение выйти из проекта.
– Это как? – Андрей даже рассмеялся, что, "учитывая сложившиеся обстоятельства", было дико. Но не менее нелепо, чем выходить из проекта меньше, чем за неделю до его окончания.
– Нам не выиграть. Против нас играет кто-то более мощный. Нас всех тут поубивают, – вдруг Бирюков пошел красными пятнами, – их убили! Неужели же ты не понимаешь! Их по одному убивают! Это все не случайно! А я хочу посмотреть, что там впереди. Детей поднять. На берегу с удочкой посидеть! Я пенсию хочу! Черт с ним, с этим заводом. Пропади он пропадом!
Бирюков кричал, и на его лбу выступили капельки пота. Иногда он замолкал, но лишь затем, чтобы громко всхлипнуть. Это была истерика. Андрей несколько раз в жизни наблюдал мужские истерики, и всякий раз это было нечто страшное. Женская истерика по сравнению с этим – так, рябь на воде.
Андрей лихорадочно думал над словами, которые могли бы заткнуть этот фонтан и вернуть Бирюкова в проект. Самый действенный метод: подойти и двинуть ему в морду. Тут же заткнется. Но, похоже, было уже бесполезно: Бирюков сломался. Это было очевидно. Слишком сильно было напряжение последних месяцев, слишком высока ставка и велики потери… Даже если Бирюков вернется, то сдаст все позиции при легком нажатии извне. Поэтому, может быть, даже и хорошо, если он уйдет, такие люди представляли для проекта серьезную опасность. С другой стороны, воевать в одиночку было очень сложно.
– Хорошо, – Андрей поднялся, – как скажешь. Выходишь, так выходишь. Только обратного пути не будет.
Бирюков, уже не стесняясь его, рыдал.
Андрей вышел из кабинета, тихо прикрыв дверь.
Что-то нужно было делать, куда-то себя деть. Привычной анестезией в таких ситуациях была водка. Поэтому "погадать на таксистах" пришлось уже на следующий день, когда Андрей поехал выражать вдове Рашида соболезнование и спросить, не нужно ли чего. Сам сидеть за рулем он не мог. Голова раскалывалась, хотелось пить и дорога в Лукоморье показалась ему сущим адом.
Вдова Рашида в этом аду находилась на своем месте. Она была в невменяемом состоянии.
– Это ты его убил, – крикнула она, увидев Андрея, – ее лицо было искажено. Какие-то тетушки кинулись к ней, пытаясь оттащить на безопасное расстояние. А она, загребала руками через их головы, словно пловец в море, кричала Андрею страшные и несправедливые слова. "Проклинаю тебя, вас всех проклинаю, чтоб вы сдохли под забором". "Такими на картинах рисуют фурий", – подумал Андрей и, чтобы не нагнетать обстановку, ретировался.
Таксист – грузный пожилой человек с усами, как из мультфильма про казаков, сосредоточенно смотрел на дорогу. По радио что-то обсуждали. Вдруг таксист наклонился к приемнику и крикнул:
– Вынь стеклянный хуй из рук!
Андрей очнулся.
– Несут какую-то чухню, витают в эмпиреях, – объяснил свои слова таксист, – Ветерана на них нет! Он бы им мозги-то быстро прочистил.
– Что за ветеран, – вяло спросил Андрей. Слова складывались у него в голове с большим трудом, еще больших усилий требовалось, чтобы их произнести, но судьба сейчас даст знак, он это чувствовал.
– Да Ветеран, сосед мой. Мозги хорошо прочищает. У меня племянник заблазнил. Перестал из дому выходить: к чему, говорит, все это. Все равно, говорит, все умрем. Жизнь непознаваема. Так прямо и говорил: непознаваема. Он на философском в универе учился, ну, там и повернулся головой–то. Книжек всяких начитался и того. В мистику ударился, какие-то крючочки в тетрадке рисовал. Мой, говорит, бог – Уильям Блейк. Я это имя хорошо запомнил. Он чуть что – Уильям Блейк. Я, говорит, когда умру, вы мне на могиле напишите: привет Уильяму Блейку. Сестра моя места себе не находила – единственный сын у нее. И тут такая немочь. По врачам его пыталась водить, а те – не наш пациент. Все у него в порядке, а что думает, будто жизнь – говно и жить не стоит, так сейчас таблеточек выпишем, и станет счастлив. А у него поворот реальный: уже и есть перестал. Мы, говорит, люди – плесень. Только планету губим, небо бесполезно коптим. Сестра у меня богатая, магазин держит, одевает его хорошо. Так он взял все свои костюмы в узел завязал, туда же часы дорогие и компьютер сложил, на лодке доехал до середины Камы и выбросил. В общем, кранты полные. Ветеран узнал, давай, говорит, я с ним поговорю. Пришел. Племянник ему час говорит, другой. Мол, он такой тонкий, а мир – толстый. И им не по пути. Уильям Блейк опять же. Ветеран сидит, молчит. На третьем часу Ветеран подошел к нему вплотную и сказал: "Вынь стеклянный хуй из рук". И ушел. И что ты думаешь. Оклемался племянничек-то. В университет вернулся, правда, перевелся на юридический. Женился, двое детей у него. Дом в Нижней Курье достраивает. Вот что значит из эмпирей вовремя вернуться.
– Языком-то не так размашисто надо мотать, – опять обратился он к приемнику.
Андрею показалось, будто в голове открыли форточку и свежий воздух вдруг начал прочищать его мозги. Ему реально стало легче. В голове все пазлы сложились.
Все выходные он подводил баланс. Три трупа. Один белый лист бумаги – объявление войны. Один завод. И неизвестный противник. Мощный, сильный и безжалостный. Но он будет бороться. К черту эмпиреи – все ходим по земле, на всех действует сила притяжения, у всего когда-нибудь найдется объяснение.
Впереди была сложная неделя.
Глава 11
Пройдя круг, жизнь закольцевалась: меня опять везли в казенный дом строгие люди, и вновь в моей жизни была мадам Хасаншина.
Пролетка резво катила по Кунгурской, а два человека с обеих сторон крепко держали меня за руки.
Больше всего мне было жаль Виктора Тимофеевича. Он принарядился по случаю моего первого публичного концерта и пришел с букетом, который так и не смог мне подарить. Перед выступлением он волновался гораздо больше моего: заставил в левый карман положить серебряный пятак и трижды поцеловать сцену. Наверное, он ожидал триумфа, по крайней мере фотосинтеза, а вышел форменный скандал.
Аню тоже было жаль. У нее было лицо, как у ребенка, ехавшего на ярмарку кататься на каруселях, а попавшего на фабрику по выделке кож. Она же ничего не знает обо мне. Нет, я ей, конечно, рассказывала и про детство, и про свою семью, и про тетеньку Турову. Свой пермский период я подавала ей в облегченной интерпретации, без публичного дома и тюрьмы. Для нее у меня был жених, а мой сердитый папа не давал благословения, и потому мне пришлось бежать из дома.
Впоследствии мой жених оказался уже чьим-то мужем, но с этим знанием возвращаться домой было еще хуже.
Мы остановились возле здания бывшей семинарии, и меня прямо-таки поволокли внутрь, хотя я и не сопротивлялась. В кабинете уже находились несколько военных и мадам Хасаншина, которая, увидев меня, возбужденно заколыхалась.
– Точно она. Точно она, ваше высокобла… Простите великодушно, товарищ командир. Только прическу поменяла, а так никаких сомнений. И ведь какая редкая нахалка, посмотрите на нее!
Она удивительно легко соскочила со стула, подскочила ко мне и быстрым, отработанным движением схватила меня за волосы. Голову словно обожгло кипятком. Она с наслаждением стала таскать меня за волосы из стороны в сторону. В комнате было несколько мужчин, все они с интересом следили за нами, и никто не шевельнулся, чтобы за меня заступиться. Только одобрительно зашумели. Что было делать? Я пнула ее острым носком туфли по надкостнице. Этому приемчику меня научила тетенька Турова, так, на всякий случай.
Хасаншина крякнула, как кожаный диван, на который с размаху садится толстый человек, и отпустила меня. Надо было менять диспозицию. Я вскочила со стула и отбежала за стол, стоящий посередине комнаты. Мы немножко побегали вокруг стола под ликование военнослужащих. Потом остановились. Хасаншина дернулась, будто хочет обогнуть стол вправо. Я была настороже и сделала шаг вправо. Она влево, я туда же. Преимущество было на моей стороне. К тому же она уже запыхалась. Тогда она перегнулась через стол и плюнула, но промахнулась. А я схватила со стола чернильницу и метнула в нее. И попала. И не только в нее. Красиво изогнувшаяся змейка синих чернил угодила на гимнастерку мужика, который хохотал раскатистее всех. Он тут же заткнулся, как будто его выключили, и, перейдя в другой режим, изощренно заматерился. Нас с Хасаншиной тут же растащили в разные стороны.
Мадам тяжело дышала, пошла красными пятнами и изрыгала из себя какие-то древние языческие проклятья.
– Тихо, бабы! – рявкнул вошедший щуплый мужичок.
Хасаншина и облитый чернилами человек враз замолкли. А я и так молчала.
– Что у вас тут за бордель! – он явно был в курсе профессии мадам Хасаншиной и специально так сказал, чтобы повеселить публику.
– А ну, живо рассказывайте, что тут у вас произошло.
Хасаншина немедленно перекинулась в свою вторую ипостась – добропорядочного насекомого. Она говорила, слегка извиваясь.
– Примерно год назад эта девица сняла у меня лучшую комнату. Я с ней, как с родной, – обедами ее кормила наилучшими. Виноград этой кукле купила! Ее отец – царский генерал, в Петрограде живет, она ему даже три телеграммы за мой счет послала. А у девушек моих она все выспрашивала: что где находится, да что за люди в Перми живут. Явно – шпионка. Не случайно она тут отирается, ой, не случайно. Я с ней, как с благородной, а она мало того, что укатила и не заплатила, так еще и лучшие платья мои украла, драгоценности, сбережения, все, все с собой прихватила, мерзавка этакая.
От возмущения я даже не могла понять, что для меня хуже: быть дочерью царского генерала, шпионкой или воровкой.
Мужичок довольно улыбался. Такая рыба в руки приплыла, да еще и с хвостом, как у русалки.
– Разберемся, – говорит. – Эту – в камеру, – и показал на меня, – а эту допросить подробнее.
Я пыталась что-то сказать, но меня уже опять подхватили под руки и вновь бесцеремонно поволокли.
В камере нас оказалось трое. Одна женщина с иконописным, но каким-то безумным лицом ритмично стукала головой о стену. Другая меланхолично заплетала косу. Я не знала, к кому присоединиться: мне хотелось и побиться головой о стену и меланхолично смотреть перед собой невидящим взглядом. Выбрала третье. Опять стала спрашивать. Та, что с косой, охотно очнулась и стала отвечать.
Оказалось, мы находимся в здании ЧК, чрезвычайной комиссии. Ирина, так она представилась, дочь чаеторговца Воронова и за что находится здесь – не знает. Ей сказали, что она будет заложницей. В этой камере Ирина живет уже месяц: соседки все время меняются – наверное, их расстреливают каждое утро. Днем приводят новых, а наутро их тоже убивают.
Из этого я поняла, что она тоже, как и бьющаяся головой о стенку, сумасшедшая: как это можно без суда людей расстреливать, да в таких количествах? Где это видано?
Про нашу соседку она рассказала леденящую душу историю. Фамилия ее Смирнова. Она – жена мотовилихинского рабочего Ивана Смирнова. Когда в 1905 году в Перми были крупные беспорядки, его тоже арестовали. Она, недолго думая, пошла в жандармское управление и выдала всех его товарищей в обмен на то, чтобы его отпустили. Ивана освободили, а всех, на кого указала его жена, сослали в Сибирь. Когда в Перми к власти пришли большевики, то захватили они не только почту, телеграф, телефон, железнодорожную станцию и т. д., но и в целости-сохранности все жандармские архивы за чуть ли не сто лет. Там-то и обнаружили интересные записи. Сегодня ей объявили, что завтра расстреляют, причем сделает это собственноручно ее муж перед лицом своих товарищей.
– А дети-то у них есть? – зачем-то спросила я.
– Как нет! Трое.