Поль пожал плечами. Вынужденная неподвижность принимала в его воображении размеры истинной, неизбывной драмы, словно его погребли в пирамиде, заключив в последний, самый тесный из непроницаемых саркофагов, вложенных один в другой. Мысль о том, что скоро он встанет на ноги, не избавляла его от отчаяния; даже в этом случае он просто перейдет в следующий саркофаг, чуть попросторнее, а именно в саркофаг острова, такой же замкнутый, как вот эта комната, окруженный целым скопищем других таких же саркофагов, только побольше размером, но все так же неумолимо запирающих его в ограниченном пространстве. А за пределами острова начиналось всемогущее господство Карье, в свою очередь являвшееся частицей безымянной власти, у которой, вероятно, находилось в беспрекословном подчинении. Но и за пределами этой власти, даже если предположить, что от нее можно спастись, Поль никогда не смог бы освободиться от последнего, природного саркофага, которым было его собственное тело, в данный момент разбитое, все в синяках и ушибах и разминаемое чужими грубыми руками. Короче, он был в полной прострации. Его захлестывало тягостное ощущение ужаса и бесконечности - ощущение грешника, попавшего в ад. Он едва не задохнулся, прикрыл глаза.
Но скоро внезапный возглас заставил его открыть их. Байрон Кейн с театральным жестом оторвался от стола, где был разложен его паззл, и глядел на него издали, не двигаясь, с восторженной гордой полуулыбкой, которую теперь даже не собирался прятать. Он стоял, величественно выпрямившись. Затем обернулся к Тристано, стараясь встретиться с ним взглядом. Но тот сурово насупился и уткнулся в карту Тихого океана.
- Что на вас нашло? - поинтересовался Джозеф.
- Все, я кончил!
Джозеф что-то буркнул, и его хватка стала железной.
- Вы мне делаете больно, - воскликнул Поль.
Тристано приподнял голову и уперся взглядом в стену перед собой, подняв брови и сморщив лоб, как будто пытался вспомнить что-то давно забытое. Потом встал и направился к завершенному паззлу, который изобретатель любовно разглаживал ребром ладони. Пестрые кусочки картона образовали картину с изображением просторной галереи, чьи стены были завешаны множеством других картин; на некоторых из них фигурировали другие картины, однако художник не осмелился продолжить эту игру вложения предмета в предмет и остановился на достигнутом. Тристано заложил руки за спину и покачал головой.
- Очень красиво, - сказал он.
- Правда?
Они разговаривали, не глядя друг на друга, устремив обе пары глаз на мозаику.
- Ну, чем вы теперь займетесь?
- Мне хотелось бы составить еще один паззл, - сказал Кейн.
Джозеф возмущенно засопел, Тристано вздохнул. Наступила пауза.
- Посмотрим, что можно предпринять, - ответил наконец Тристано. - Это будет трудновато, да ладно, постараюсь сделать все возможное. Но хотелось бы, чтобы и вы, со своей стороны, делали все возможное. Вы работаете очень медленно.
- А чего же вы ждали? Это от меня не зависит. Я еще перед отъездом предупреждал вас, что работа далека от завершения. Если хотите, я объясню...
- Не надо, я в этих делах не разбираюсь.
- Да он просто смеется над нами. Вы просто смеетесь над нами! - закричал Джозеф, забыв о вывихнутом колене Поля. - Неужели вы не видите, что он смеется над нами? Бьет баклуши с утра до ночи, да еще подавай ему паззлы!
- Позвольте, - запротестовал изобретатель. - Вчера я честно отработал свои восемь часов, как и ежедневно, как и все вы. Еще до отъезда было оговорено, что нам предоставят один свободный день в неделю, воскресенье. Сегодня именно воскресенье. Даже на необитаемых островах существуют воскресенья, и я настаиваю на том, чтобы договор соблюдался.
- Его не переговоришь, - мрачно заметил Джозеф. - С этим дерьмовым меридианом на острове целых два воскресенья в неделю. Хорошо же он устроился, этот паразит.
- Я найду вам другой паззл, - сказал Тристано, - либо паззл, либо что-нибудь в том же роде. Я готов идти вам навстречу, но при условии, что вы возьметесь за работу как следует. Теперь нужно спешить. Необходимо закончить все как можно скорее, вы поняли?
Кейн надулся, кивнул, нахохлился, сунул руки в карманы и неохотно, волоча ноги, покинул комнату.
Слышно было, как он спускается в подвал. Поль следил за этой сценой с возрастающим чувством безнадежного уныния.
- Все равно толку не будет, - сказал Джозеф.
- Знаю, - устало и тихо ответил Тристано. - Попробую запросить Париж. Надо что-то делать.
Он взял лампу и направился к радиопередатчику с никелированными боками, на которых заплясало черно-желтое отражение горящего фитиля. Поль разглядывал громоздкий аппарат, спрашивая себя, сколько времени понадобится всему этому прогнившему, обветшалому, старозаветному окружению, чтобы передать свою заразу блестящему представителю современной техники, каким путем эта зараза изъест его поверхность и внутренности, какая из металлических деталей первой поддастся окислению, с какой стороны выступит первое пятнышко ржавчины, на какой стадии коррозии сверкающий механизм перестанет контрастировать с унылым окружающим хаосом, какие этапы понадобятся ему, чтобы интегрироваться в данное окружение, раствориться в нем, слиться с ним воедино до такой степени, чтобы в один прекрасный день выступить его символом, его выразителем, стать его метафорой.
Тем временем Тристано настраивал будущую "метафору" на нужную волну. Послышались радиопомехи, треск и шум. Затем из микрофона вырвалась целая серия булькающих звуков - точь-в-точь пузырьки на поверхности болота, - и наконец синтетический голос повел обратный счет, в конце которого изрек:
- Xerox.
- Xerox, - повторил Тристано. - Alsthom Bic Pennaroya.
- Harmony Pennaroya, Alsthom Tanganyika.
- Tanganyika? - воскликнул Тристано. - Вас Tanganyika.
- Ferodo, - настаивал голос, - Harmony Tanganyika Ferodo. Ferodo. Ferodissimo. Xerox.
- Xerox, - повторил Тристано.
Он выключил передатчик и остался сидеть, уставившись в пол и упершись руками в колени.
- Вы поняли?
Джозеф напомнил, что не знаком с кодом, но Тристано как будто даже не услышал его. Поль смолчал. Ему показалось, что сквозь помехи, искажавшие синтетический голос, он распознал некоторые модуляции, свойственные голосу Карье, честно говоря, ненавистному, ибо тот всегда объявлял что-то неприятное. Ему трудно было себе представить, что этот голос когда-нибудь сможет пробудить в нем иное чувство, кроме отвращения. Но поскольку он всегда чисто инстинктивно опасался, что люди и окружающее пространство могут раствориться и бесследно исчезнуть, стоит ему только оторвать от них взгляд, голос в передатчике, даже такой омерзительный и синтезированный, слегка ослабил эту боязнь. Он удивленно констатировал, что чувствует облегчение при этом доказательстве существования жизни за пределами его видимости, - значит, жизнь там продолжалась, она была далеко, но она продолжалась, и Вера, Париж, Карье, зима в Париже и Вера в зимнем Париже не перестали существовать с той минуты, как он покинул их. И это сознание было подобно струйке свежего воздуха, проникшей сквозь стенки саркофага, сквозь стенки всех этих, заключенных друг в друге, саркофагов.
Тристано поднялся со стула и начал медленно прохаживаться по залу вдоль и поперек, пересекая то круги света, то зоны полутьмы, отчего на его лице попеременно в самых различных комбинациях играли отблески и тени. Несколько минут он бродил среди мусора и вещей - кандидатов в мусор, загромождавших помещение, чьи неясные тени, множась в свете ламп, то скрещивались, то накладывались друг на дружку.
- Вы поняли? - повторил он. - Или не поняли?
Джозеф и Поль смотрели в сторону. Он дал их молчанию созреть и вернулся на свое место.
- Что же они об этом думают? - робко спросил Джозеф.
- Женщина, - бросил Тристано. - Чистейшая глупость.
- Какая женщина?
- Да любая. Они считают, что ему это нужно.
- Но на острове нет женщин, - сказал Джозеф.
- Да и поблизости нигде не сыщешь.
- В Париже то же самое, у них нет никакой подходящей. Зря я, наверное, отпустил Рейчел.
- Но ты же ей не доверял.
- Это верно, - признал Тристано. - А вот теперь вообще никого нет.
И тут у Поля возникла идея. Сперва робкая и слабая, она мгновенно окрепла, выросла, стала огромной, заполонила, затопила его с головой, и ему пришлось бороться с ней, чтобы не утонуть. Он попытался ускользнуть, но идея ринулась за ним по пятам, крепчая и утверждаясь на ходу, обрастая множеством аргументов. Он сопротивлялся, но она одержала верх. Эта идея могла разрушить все преграды, все камеры, все пирамиды с их саркофагами, она могла вернуть к жизни пространство и время, она была освободительницей, светлой и сияющей спасительной силой. В ее власти было исцелить его поврежденное колено, о котором он, впрочем, начисто забыл; он попытался вскочить на ноги, но острая стреляющая боль отбросила его обратно на диван.
- Успокойтесь, - сказал Джозеф, - все будет нормально.
А Поль задыхался. Сердцебиение, усиленное болью, отдавалось толчками во всем теле, мешало говорить. Он взмахнул рукой. На него посмотрели.
- Я подумал кое о чем, - выдохнул Поль. - То есть... кое о ком.
- О чем вы? - спросили его.
- О женщине, - сказал Поль, - вы говорили о женщине. Я знаю одну, может быть, она...
К его дивану мгновенно придвинулись стулья.
- Кто такая? - спросили его.
23
В воскресенье утром Вера встала пораньше: она собиралась пойти на улицу Дарю, в русскую церковь, чей купол виден издали, со стороны улицы Петра Великого. Сидячих мест в церкви не было, и во время нескончаемо длинной службы молящимся приходилось часами стоять на ногах, созерцая таинственный ритуал, проходивший в сопровождении невидимого публике хора; его ангельские голоса вели мелодию, скандируя ударные слова. Декорация алтарной части включала в себя три двери, которые непрерывно открывались и закрывались. Целая команда священников, дьяконов и служек исполняла привычный, сыгранный балет, слегка напоминавший беготню ресторанных официантов. Четверо сгорбленных старичков в темной светской одежде, с висящими на шее табличками с русскими надписями, ходили взад-вперед по церкви между молящимися, держа в руках ивовые корзинки для сбора милостыни; их извилистый маршрут напоминал змеиный след.
Хотя Вера нерегулярно посещала воскресные службы, она время от времени замечала в толпе собравшихся нескольких завсегдатаев, например одного старца во фраке, тощего и прямого, как палка, с жестами автомата и с черной повязкой на глазу. Казалось, он вот-вот вытащит из-под жилета свой пистолет ординарца и засунет ствол в ухо. Или несколько дам крайне преклонного возраста, с жеманными манерами, в вуальках, - эти словно восставали из гроба, чтобы явиться на воскресную службу. Приходили также дряхлые бывшие танцоры с балетными талиями, бойкие и юркие детишки, какие-то вовсе непонятные личности и, наконец, любители вроде нее.
Выходя из церкви - как правило, задолго до конца службы, Вера неизменно окуналась все в тот же ледяной воскресной холод, ибо наведывалась сюда только зимой: в летнее время она предпочитала мечети. Воскресная стужа властно вторгалась в жизнь города, злоупотребляя своими правами, накладывая свою печать на фасады домов, на лица прохожих и даже на звуки, не говоря уж о сгущенном до удушья воздухе. Мало того, не ограничиваясь предметами, доступными глазу, она еще и завоевывала пространство, разделяющее эти предметы, устанавливая меж ними некие отстраненные, холодные и церемонные отношения. Почти все магазины были закрыты; в остальных сквозь стекла узких витрин можно было разглядеть где серые сморщенные пирожные, где тонкие бежевые брошюрки. Тротуары пустовали, двери не раскрывались, редкие машины катили по шоссе медленно и бесшумно. В общем, вокруг церкви простиралась настоящая Сибирь.
Вера шагала по улице, еще не расставшись с особенным душевным настроем. Присутствие на этой церемонии, как, впрочем, и на любой другой религиозной службе, всегда воздействовало на нее, на все ее тело, на мысли, на ощущение самой себя, как дурман, словно она наглоталась галлюциногенных грибов. Вполне вероятно, что она и посещала-то все эти культовые мероприятия лишь для того, чтобы по выходе из храма в течение нескольких часов наслаждаться ощущением пустоты в мозге и сердце, чувствовать, как ее тело обретает редкостное состояние идеального равновесия, строгой гармонии, абсолюта и небытия. Может быть, отрешенность церковных хоров, скрытых от глаз, с их небесными, чистыми гимнами, звучащими в такт ритуальным жестам бородатых старцев-священников в золоченых ризах, как раз и способствовала возникновению этой пустоты в ее душе, пустоты благостной, без падений, без драм, без опасностей, подобной дурманному забытью курильщика опиума; да, скорее всего, именно так.
И когда это приятная, обволакивающая пустота исчезала, когда в ней самой и вокруг нее вещи вновь обретали свои реальные очертания, объем и вес, она все еще медлила признавать их появление - постепенное, едва заметное, словно они возникали из уходящего к горизонту моря или из клочьев тающего тумана. И только когда реальная действительность окончательно вступала в свои права, Вера возвращалась домой.
Однако сегодня она домой не пошла. Одна мысль о том, что ей придется лечь в разоренную постель, ужасала ее. Она решила прогуляться до своего квартала пешком и провести на улице как можно больше времени, не слишком, впрочем, удаляясь от дома, вернее, от временного пристанища, расположенного на узенькой улочке между Сеной и площадью Бастилии. Идти туда пешком пришлось бы довольно долго. И Вера пошла.
Она направилась к Сене, завернув по пути на площадь Согласия; этот плоский безлюдный простор, усеянный разностильными памятниками и как бы лежащий в чаше амфитеатра, чьи застроенные высоты маячили вдали, неизменно вызывал у нее род головокружения, легкого и приятного, подобного тому, какое испытываешь в открытом море, поднявшись на палубу корабля после блужданий в его темном чреве. Затем она вышла на берег реки и неторопливо побрела вверх по течению, разглядывая все девять мостов, отделявших ее от дома. Набережные были пустынны в той же мере, что и улицы. Собаки справляли там нужду и с тявканьем тащили за собой на поводке хозяев. У парапетов стояли парочки, замерев то ли во взаимном обожании, то ли в ссоре, ненормальные рыболовы, укутанные в шерстяные одежки, и, конечно, какие-то непонятные личности и любители этих мест. Некоторые отрезки набережных были отведены под автостоянки; в таких случаях Вере приходилось подниматься на уровень городских мостовых, расставаясь на несколько минут с темным потоком, медленно струившимся у ее ног. Прошло немало времени, прежде чем она попала в свой квартал, - долгого, застывшего в холоде времени, как будто холод и время слились в единую, абсолютную субстанцию, в равной мере отвечавшую и за метеорологию, и за протяженность часов.
Дойдя до бульвара Генриха IV, она почувствовала, что голодна, поискала открытый магазин, вошла в пустую бакалейную лавку, где ее встретил хозяин - выходец из Магриба, облаченный в серый нейлоновый халат.
- Здравствуйте, месье, - сказала Вера. - Я хотела бы купить апельсины. Один фунт, пожалуйста.
- Взяли бы уж сразу килограмм, - посоветовал магрибец, - не так уж они и дороги.
- Я знаю, - ответила Вера, - но я одна.
Магрибец жестом изобразил покорность судьбе.
- Я тоже, - сказал он, - я тоже один.
Они обменялись симметричной печальной улыбкой по обе стороны кассы, распрощались, затем Вера взяла свой пакет и вышла. Она шагала по бульвару куда глаза глядят, чистя на ходу апельсин. Разорванная оранжевая шкурка брызгалась горьким, бесцветным, липким соком, леденившим ей пальцы. Вере вдруг стало очень холодно. Большой темный бар на ее пути призывно открывал перед ней двери.
Войдя, она села в глубине зала на банкетку из красноватого кожзаменителя, за квадратный столик, на котором стояли желтая латунная пепельница и пустая кофейная чашка. В баре тоже было пусто. Парень за стойкой в ожидании клиентов лениво занимался своими обычными делами, расставляя шеренги бокалов, которые ему скоро придется наполнять, полоскать, снова наполнять и снова полоскать, и так без конца, до самой ночи. Телефон издал два резких звонка, отдавшихся в пустом зале тревожным эхом. Бармен снял трубку и забормотал в нее что-то утвердительное почти неслышным шепотом, восстанавливая таким образом недавнее звуковое спокойствие.
Вера писала Полю. Иногда пепел с ее сигареты падал на белый листок, и она смахивала его ребром ладони, слегка размазывая, отчего на листе образовались полукруглые серые разводы. Между делом она разглядывала зал бара, жесткие пластиковые стулья, свой чуть колченогий столик, который пошатывался, мешая писать (так, что ей приходилось подпирать коленом его железную ножку, и холод металла пронизывал ткань ее чулка), лампы, двух пожилых клиентов в шарфах, затеявших разговор с барменом (можно было расслышать обрывки беседы), самого бармена, уставившегося в пространство, и еще множество разных вещей того же порядка - в беспорядке.
Дверь бара открылась, вошел человек с тощей стопкой конвертов в руке. Большие зеленые очки, скрывавшие верхнюю половину его лица, держались на широкой розовой резинке, грязной, как старая повязка. Он обошел весь зал, в том числе и заднюю его часть, разложил свои конверты на трех-четырех занятых столиках, потом направился к стойке и ткнул пальцем в сторону кофеварки. Бармен нажал на кнопки, и несколько капель черной жидкости брызнули в чашку зеленого вагонного цвета.
Не прикасаясь к конверту, Вера изогнулась, чтобы прочесть надпись, сделанную по трафарету бледно-голубыми буквами в расплывчатой рамочке:
Глухонемой от рождения
Послание судьбы
5 франков
Она вернулась к своему занятию, подробно описывая явление немого и постепенный приток клиентов в бар, вызванный, без сомнения, близящимся обеденным временем.