Вчера его напугало нечто. А Лева больше всего боялся (будучи человеком трусоватым, чего от себя не скрывал.) явлений несоразмерных, необъяснимых, так сказать, ирреальных и иррациональных, вроде маньяков, случайных убийц, генетических преступников, "виктимных" женщин, которые навлекали несчастья на себя и на окружающих. Была у него однажды знакомая, такая вот виктимная, которая говорила: надо бояться людей с белыми глазами, поскольку они сами про себя могут не знать, что они потенциальные убийцы, но придет случай, и они неожиданно для себя совершат преступление. С ней, по ее рассказам, такие истории бывали: как-то один начальник отдела, приехавший к ней на именины с подарком, когда она вышла на кухню, принялся набивать ее лучшими книгами свой портфель, а поняв, что его клептомания обнаружена, попытался ее убить (причем "глаза стали как пуговицы"), бормоча: "Наконец, я до тебя добрался. Я сейчас буду тебя резать на мелкие кусочки". Ее спасли случайно зашедшие соседи. И много такого она ему рассказывала, после чего Лева побоялся с ней общаться, потому что, по ее словам, она навлекала неприятности и на своих спутников. Да и память об одном случае, виденном им в детстве, когда выплеснулось из людей наружу нечто неуправляемое, иррациональное, страшное, тоже сидела в нем.
Он отдыхал с отцом на теплом взморье. Они лежали на песке и наблюдали, как студенты или спортсмены - короче, группа ребят с руководителем - на каменистом склоне с криками "ура" подбрасывали вверх и ловили на руки одного из своих товарищей, видимо, в чем-то отличившегося. Он расслабленно и довольно взлетал в воздух и падал на руки товарищей, а четырехлетний Лева, лежа на песке, наблюдал эту сцену. Ликующие крики, желтый теплый песок, за спиной мелкое сине-серое море, и так приятно лежать, зарывшись в песок и пересыпая его с ладони на ладонь, при этом наблюдая жизнь "больших ребят". И вдруг при следующем, пожалуй, самом сильном броске вверх все (словно по команде, хотя ее явно не было, в этом Лева мог поклясться) отскочили в стороны, и парень тяжело спиной грохнулся о землю, грохнулся и остался лежать. Потом отец говорил, что мальчик сломал позвоночник и, если выживет, все равно останется калекой. Ребята не были его врагами, тем более не собирались убивать его, но что-то вот сдвинулось у них в сознании. "Интересно, в каком кругу ада им мучиться, - сказал Кирхов, когда Лева как-то рассказал ему эту историю, и добавил: - Понятно, что человек придумал ад, непонятно, как возникла идея рая". Даже сардонического Кирхова эта история привела в мрачное расположение духа. Вот таких сдвигов Лева и боялся больше всего. Они могли быть самого разного свойства - не только в сознании, но и в природе, в жизни, вообще во внешнем мире.
И вчера какой-то сдвиг произошел, только какой - Лева не смог понять. Хорошо, если в его сознании, а не сдвиг каких-нибудь там земных пластов или пластов жизни, если такие существуют. Лева вылез из машины, ввалился в подъезд, где было совсем темно, в доме стояла сплошная тишина, даже братья Лохнесские уже не гоняли свой магнитофон. Лева зажег спичку, чтоб не запнуться о три маленьких ступеньки, ведших к входной двери (он жил на первом этаже). И вдруг кто-то, стоявший под лестницей, - такая высокая фигура, ее очертания успел уловить Лева, отличив от других предметов, наваленных и наставленных там же, - наклонился к нему и, дыхнув горячим дыханием, обжигающим руку, загасил спичку. После чего этот кто-то, эта огромная масса с горячим, смрадным дыханием, пахшая почему-то тиной, болотом, рыбой, какой-то слизью, загородила Леве путь и притиснула к стене подъезда, так что спиной Лева вжался в неровности стенной штукатурки, а руки и лицо уперлись в нечто холодное, мокрое и скользкое. Не трезвея, но мертвея со страха. Лева начал оседать, пока не соскользнул на пол. И вроде бы пасть, жаркая, смрадная, полная зубов, приблизилась к нему, а потом защелкнулась прямо перед его лицом, со звуком, напомнившим коровье мычание:
- Му-у…
И лязгнула окончанием:
- Так!
Дальнейшего Лева уже не помнил: как встал, как возился с ключами, как открыл дверь, как добрался до своей комнаты, куда девалось чудовище, - все стерлось, исчезло из сознания. Воспоминания были дискретны, и Лева сейчас, с похмельной головы, не мог понять, было ли это привидевшееся "нечто" в реальности или в пьяном бреду.
* * *
Они свернули около продуктового магазина, где иногда брали на закуску копченую скумбрию, и еще через пятнадцать метров уперлись в деревянный павильончик. Ребята уже были внутри и стояли в очереди.
- Берите Олю и идите занимайте места! - крикнул маленький Скоков. - Мы пиво принесем.
Трезвый Скоков был всегда обходительный, услужливый, но спьяну становился невыносим, выбрав себе жертву и обрушивая на нее поток желчи, где-то копившейся внутри, а утром снова каялся и переживал, причем искренне.
- И воблой займитесь, - добавил Шукуров.
С улицы было незаметно, что павильончик разбит на две части: крытую, где мужик в белом грязном халате разливал пиво, и открытую, где за длинными столами и набитыми перпендикулярно к забору, окружавшему это пространство, досками, которые тоже служили стойками, толпились мужики и пили пиво. Туча наползала, но еще не наползла, солнце светило, было жарко. Им удалось занять место у забора, протиснувшись между компанией военных - старлеев и капитанов - и плейбоев, очевидно студентов, в американских джинсах и импортных куртках, высоких спортивных красавцев. Саша принялся на газете чистить принесенную воблу, а Лева тоскливыми глазами искал, когда же среди алкашей и командировочных в темных костюмах проявятся знакомые лица.
- У тебя такой трагически-сосредоточенный вид, - заметил, усмехаясь, Саша. - как будто кружка пива - венец твоих желаний. Как у того мужика с золотой рыбкой.
- Какого еще мужика? - неохотно спросил Лева, голова была тяжелая, темная, больная, напрягать ее не было сил.
- Из анекдота, - напомнил, продолжая усмехаться, Саша. - Мужик один с такого же похмелья, как у тебя, пошел к пруду - воды хотя бы напиться - и случайно за хвост ухватил золотую рыбку. Та, натурально: отпусти, мол, а за это исполню три любых твоих желания. "Хочу, - говорит мужик, - стоять за стойкой, а в руках чтоб кружка пива и еще пара передо мной". Глядь - и впрямь стоит он за стойкой, перед ним пара пива и в левой руке тоже полная кружка. А в правой - рыбка. Рыбка ему и говорит: "Ну, а второе твое желание?.." Мужик хрипит: "А второго мне и не надо" - и хлоп рыбку головой об стойку и принялся, как воблину, ее постукивать и обчищать. Вот так, - Саша постучал воблой по доске и, очищенную, аккуратно положил на газету.
Лева с трудом шевельнул пересохшими губами, изображая улыбку. Но тут он увидел Скокова и быстро пошел к нему навстречу, взял из рук, чтоб помочь, пару кружек и еще по дороге к стойке начал жадно пить. Утолил жажду, и в голове вроде бы немного посветлело. Боль отпустила.
Глава II
Повесть о Горе-злочастии
Подошли Шукуров и Тимашев, каждый нес по шесть кружек. За оставшимися сходили Скоков и Саша Паладин. Наконец, устроившись и угомонившись, принялись за пиво. Первые несколько минут, как водится, пили молча, насыщаясь. Потом, выпив по кружке, отвалились, как насосавшиеся крови клопы, достали сигареты, закурили, и затеяли разговор.
- Хоро-шо! - похлопал себя по животу Скоков.
- Честно сказать, я после вчерашнего только сейчас в себя пришел, - помотал своей черной бородой Шукуров, одетый в красивую шерстяную кофту, вязанную очередной женой. Несмотря на прокламируемое им славянофильство, требовавшее крепости брачных уз, он оставался восточным человеком и женился уже в пятый раз - по специальному разрешению.
- А ты что, вчера тоже?.. - спросил Тимашев.
- Да мы с Сашкой вчера напузырились, - пояснил Шукуров. - К нему автор приходил, "Посольскую" водку принес.
- Ото! - завистливо воскликнул Скоков.
- Похоже, хорошо вам, сволочам, было, - глуповато заулыбался Лева.
- Да и тебе, похоже, тоже неплохо, - отозвался Саша Паладин.
Темноволосая Оля молча отхлебывала из своей кружки пиво, поглядывая исподлобья на них, и каждый раз расцветала навстречу взглядам Тимашева, который морщился и старался на нее не смотреть. Судя по всему, думал Лева, она ему уже надоела. Тимашев был одет в джинсы и широкую куртку с большими карманами, в которой вечно таскал книги, даже когда они ходили в пивную. Он считался интеллектуалом, и сам себя таковым считал, и это раздражало Леву, потому что раз ты бабник, то и будь бабником, нечего изображать из себя интеллектуала. А раз женат (а Тимашев был женат) и имеешь ребенка, то не влюбляй в себя глупеньких девочек, трахайся с опытными бабами. Вот Кирхов - другое дело, он ведет разнузданный образ жизни и не скрывает этого, не то что Тимашев, который хочет все успеть: и науку делать, и по бабам шляться, и выпивать, и семьянином быть. "И рыбку съесть, и в лодку сесть", - подумал Лева смягченной до эвфемизма пословицей. Хотя и у Кирхова, несмотря на всю его доброжелательность и обаяние, была черта, которая не нравилась Леве, - склонность к макабрическим шуткам. Как-то, с полгода назад, придя с ним к Верке и тоже поднапившись, Кирхов вдруг заметил за столом, когда Верка на минутку вышла из комнаты, что у еды, которой Верка кормит Леву, странный привкус, - наверно, Верка потихоньку травит его за то, что Левка пьет. "Странно, - сказал тогда Кирхов, - и года вместе не прожили, а уже решила отравить. Чем ты, Помадов, ей так досадил?" Лева и всегда-то был мнительный, а тут-спьяну взревел и бросился вон из дому, решив умереть на помойке, раз его травит любимая женщина и никому он не нужен. На помойке его и нашли. Таща его домой, Кирхов сказал Верке (это по ее рассказам) не без издевки: "Ну что ж, замечательный мужик! Его помыть, почистить, с ним еще жить можно. А вообще-то - типичная помадовщина". Вспомнив это и как на следующий день Верка с трудом сумела убедить его, что Кирхов шутил, да и сам остававшийся ночевать Кирхов сказал: "Ты чего, старик, совсем?" - Лева вдруг подумал, что, рассказав о вчерашнем существе, он даст всем лишнее доказательство своей повышенной мнительности. Поэтому, взгрустнув, он решил послушать, что говорят другие.
- Культура, - разглагольствовал Тимашев, - пусть даже материальная культура, осуществляет связь времен, она носитель и хранитель духовных ценностей, она заставляет меня понять, что я неразрывное звено в цепи ее существования и изменения. Но изменения внешнего, потому что внутренне мы такие же. Вот старые дома девятнадцатого века, с которыми мы сталкиваемся глазами, когда идем в пивную, они ведь как-то действуют на нас, заставляют вспоминать, что Кропоткинская - это Пречистенка, а Метростроевская - Остоженка!.. И Пушкина тут же невольно вспоминаешь: "Когда Потемкину в потемках/Я на Пречистенке найду, / Пускай с Булгариным в потомках / Меня поставят наряду". Вот уже невольно мы соприкоснулись с высшей точкой русской культуры - с Пушкиным - и, хотя бы в именах только, с основным конфликтом его времени, основным противостоянием: Пушкин и Булгарин как два символа извечного антагонизма русской культуры. И вот так - через здания - мы общаемся уже с Пушкиным…
- Ты с пивной кружкой общаешься, Тимашев, - рассмеялся Саша Паладин.
- Да и вообще ерунду говоришь, - сказал Скоков. - Это ты по себе меряешь. Ты про Пушкина, Булгарина, Пречистенку и Остоженку знаешь, а я, например, не знаю. Это я к примеру говорю. И получается, что ты укорил меня, что я мало книжек читаю, вот и все.
- Ты не прав, Вася, - промолвил, поглаживая черную бороду, Шукуров. - Илья тебя за дело укорил. Русскому человеку необходимо знать русскую культуру во всех ее проявлениях. Это только обогатит его. Русская культура самая богатая в мире, а мы, как говорил Пушкин, ленивы и нелюбопытны, а потому и бедны.
- Да нет, я это знаю, ты пойми, - схватил его за руку Скоков. - Я не то вовсе хотел сказать. Вот Илья, он внук профессора, а я из простых, у меня отец - плотник был, ведь Тимашев же должен предположить, что я чего-то могу не знать. И подумать, чтоб не обидеть меня.
- Ладно, Скоков, заткнись, - досадливо прервал его Саша. - Заладил! Ты еще не пьян. Представь себе, что Тимашев не гусар, как ты думал, а улан, и успокойся.
- Подожди, Саша, я только хотел у Ильи спросить…
- Да помолчи ты, - снова прервал его Саша. - Меня вот, например, интересует, чего это наш Лео молчит и что это за новая книжка у Тимашева в кармане…
- Ты, Саша, прямо как сенешаль - распорядитель за Круглым столом короля Артура, а мы все странствующие рыцари, - куртуазно ухмыльнулся Тимашев. - А вот и наша прекрасная дама, - и он погладил по плечу влюбленно посмотревшую на него Олю.
Сравнение с застольями короля Артура их пивных посиделок было придумано Тимашевым, но как же безвкусно часто он это сравнение эксплуатирует, подумал Лева раздраженно.
- Саша у нас, конечно, рыцарь, - засмеялся Скоков. - Паладин.
Это на самом деле была шутка Кирхова, который и объяснил Скокову, что такое паладин.
- А что? - отозвался Саша Паладин. - Быть может, в каком-нибудь другом измерении, в неведомом царстве-государстве я и был бы в самом деле рыцарем. - От этой мысли его безбровое, похожее на смятый хлебный мякиш лицо даже засветилось.
- Ничего! Твое происхождение от Афины Паллады не менее почетно, - заржал Лева.
- Все может быть… - сказал мистически настроенный Шукуров. - К тому же и Афина была воительницей.
- Я разве спорю? - ответил за Скокова Тимашев, доставая из широкого кармана нетолстую книжку. - А книжка замечательная. Я уже ее третий день с собой таскаю. Называется "Повесть о Горе-Злочастии". Семнадцатый век. Вполне подходящий материал для размышлений о метафизике русской культуры. Могу прочесть.
И, не дожидаясь ответа, он открыл книжку:
- Всего только начало на пробу. Да и его достаточно.
А в начале века сего тленного
сотворил Бог небо и землю,
сотворил Бог Адама и Евву,
повелел им жити во святом раю,
дал им заповедь Божественну:
не повелел вкушати плода виноградного
от едемского древа великого.
Человеческое сердце несмысленно и неуимчиво:
прелстился Адам с Еввою,
позабыли заповедь Божию,
вкусили плода виноградного
от дивного древа великого;
Господь Бог на них разгневался,
и изгнал Бог Адама со Еввою
из святого рая из едемского,
и вселил он их на землю на нискую.
Не слабо? В начале не слово было, не дело, как мучился там некий Фауст. В начале был стакан вина. В чем был первородный грех? Не в том, что сорвали плод с древа познания и стали как боги, до этого мы не дошли, нет. А в том, что сорвали плод с древа виноградного и нажрались до поросячьего визгу. Так и осталось: не к духу стремимся, а с собой боремся, как бы не нарезаться. У тех - быть или не быть, а у нас - пить или не пить. Отсюда и "карамазовщина" вся.
- Зато Запад никогда Бога не знал, - вступился Шукуров.
- Ты что, одурел? - хлопнул его по плечу Саша Паладин. - Митя Карамазов Бога знал, а вот Гамлет нет! Так, что ли?
Но тут вмешался Лева, допивший уже вторую кружку и почувствовавший себя в силах говорить:
- Все это чушь, что говорил Тимашев. Россия не стремилась к Богу, но он в ней пребывает, поскольку в ней нет гордости. Она никогда не рвалась к личностному осуществлению. Был, конечно, эпизод - прошлый век, всякие там "профессорские культуры". Ну об них нам Тимашев понаписал. Хорошо написал, разве я что? Но Россия давно поняла, что жизнь есть калейдоскоп, и перетряхивать его человеку не дано. Была Остоженка, стала Метростроевская, как эта улица будет называться через сто лет, никто не угадает. Да каждый из нас по собственному опыту это знает. Была одна женщина, потом другая, потом третья. Мы, что ли, выбираем? Жизнь за нас выбирает, вот и меняется узор. Скажем, был Чухлов говном, а теперь Чухлов над нами начальник… - пытался Лева донести до всех и до самого себя пришедшую ему вчера в голову идею.
- Ну, наконец валаамова ослица заговорила. Оклемался? - спросил ласковым голосом Саша Паладин.
- Оклемался, - радостно отозвался на сочувствие Лева.
- Тогда должен понимать, что Клим Чухлов остался говном, - усмехнулся Саша.
- Мне все же непонятно, - свысока и иронически бросил Тимашев, - какой философский смысл Левка вкладывает в идею калейдоскопа. - и отхлебнул пива. А Лева подумал, что Тимашев так высокомерен к нему, потому что хочет самоутвердиться за его счет, списывая его как пьяницу из "серьезных" собеседников. И озлился.
- Жизнь - это калейдоскоп, - угрюмо повторил он. - Я пока не могу пояснить точнее. Представь себе только, как меняются узоры в истории, раз не видишь вокруг себя.
- Эй, - перебила их вдруг всех Оля, - а как это Горе-Злочастье выглядит? - Видно, все время разговора она думала о заглавии.
- Боишься? - ухмыльнулся Лева. - Правильно. Женщине нужно бояться.
Тимашев не отреагировал на его выходку, он листал книгу, а затем сказал:
- Странно, но никак. Поразительно мудро: оно принимает разные обличья, но является к молодцу, попробовавшему жизни кабацкой.
- Он все время на нас намекает, - сказал Скоков о Тимашеве.
Рядом раздался взрыв смеха. Смеялись плейбои.
- Ну и нормально, - говорил один. - Засадил я еще один стакан и обращаюсь к фраеру: "А теперь, сударь, после двух стаканов даю вам форы пять очков и все равно берусь у вас выиграть".
Лева отмахнулся и от них, и от Скокова:
- Тимашев, ты почему мне не отвечаешь?