Гамаль намеренно опустил руки на простыню, чтобы не жестикулировать и не подчеркивать того, что говорит:
- Он предает свой народ и - вы уж, ради бога, простите меня - предает англичанам. Он наш злейший враг! Народ наш предан такими, как он. Весь наш народ его презирает, но подняли руку на него мы.
- Этого мне мало, - сказал Скотт, сидя на плетеном стуле, который гнулся и трещал под ним; он глядел в полуприкрытое ставней окно сквозь пыльную москитную сетку. - В чем же его предательство? В дружбе с англичанами?
- Да.
- Кого вы предпочитаете англичанам?
- Никого.
- Вы работаете на немцев?
- Нет. Мы работаем только на арабов, на египтян.
- А немцы - ваши друзья?
- Нет! Нет! Я ни разу не видел ни одного немца. Но, простите, я понимаю, о чем вы спрашиваете. Для нас нет никакой разницы между англичанами и немцами. Вы должны это понять. Для Египта ничего не изменится - будет ли это немецкая или английская оккупация. Ничего! Вы считаете, что мы должны помогать вам против немцев?
- Нет, не считаю. Но вы хотите избавиться от англичан, и того же самого хотят немцы и итальянцы. Они сражаются, чтобы выгнать нас отсюда. И то же самое делаете вы.
Гамаль указательным пальцем коснулся своей груди:
- А вы воюете с немцами для того, чтобы спасти Египет или самих себя?
- Конечно себя. Но…
- Вы хотите, чтобы англичане оккупировали Египет, верно? А, капитан?
- В данное время, по необходимости, мы должны его оккупировать.
- Вот видите! - сказал египтянин и стиснул свои ослепительно белые зубы, словно для того, чтобы покрепче ухватить ими свою мысль. - Вот видите! Всякая оккупация бывает по необходимости! Точно так же, как всякое сопротивление, - его оказывают тоже по необходимости. И мы, и вы запутались в паутине необходимости. Тем не менее мы никогда не будем свободны, пока вы отсюда не уйдете. Нами правят растленные политики, которые губят нацию ради вашей выгоды. Вы должны это понять…
- Ну что ж, я это понимаю.
Он знал, что не может этого не понять, ибо ни один человек, проживший и проработавший здесь пять-шесть лет, не может не видеть правды. Да ему и не хотелось закрывать на нее глаза. Их ненависть к англичанам казалась ему естественной; в ней не было ни коварства, ни несправедливости, он понимал ее правоту. И сейчас он думал не об их ненависти, не о причине ее - нищете и страданиях народа, не о детях, которые мерли, засиженные мухами, на деревенских улицах Гирги, по которым он проезжал на осле, разведывая трассу новых каналов, чтобы хлопок обходился еще дешевле. Он думал не о горе и не о смерти даже тогда, когда понял все уродство феодального уклада - рабство и отчаянную нищету. Он думал о людях, чуждых ненависти, не способных к сопротивлению; о людях, которые не только погибали с голоду, но и медленно вымирали от болезней; о людях, веселых от природы, но больных, бедных и жалких. О мужчинах, которые бежали рядом со своими ослами; о кучке женщин, закутанных в черное, грызущих семечки, сидя на корточках у края пыльной деревенской дороги; о великом множестве детей от восьми до четырнадцати лет, которые, чудом выжив в первые пять лет, могут таким же чудом прожить еще несколько лет, а потом еще несколько, покуда наконец не достигнут зрелости, выиграв в лотерее естественного отбора. Достигнуть здесь зрелости можно только чудом; он мысленно видел эту страну - но не ее города, полные глухого брожения, а ее пустыню, ее поля. Он больше знал ее поля хлопка и белой фасоли, землисто-бурую ленту Нила - этот рассадник смерти.
Скотт не отдавал себе отчета в том, почему ему так легко понять Гамаля, он просто знал, что это понимание гнездится где-то у него в душе, как тень, отброшенная пережитым. И дело было не в продажных чиновниках и политических деятелях, - он о них и не думал, они были так же привычны, как слюна во рту.
- Ну что ж, - сказал он. - Понимаю.
- Может, многие англичане тоже понимают наше положение?
- Да, возможно.
- Тогда почему ж они молчат?
- Война. Сначала надо решить главное, - сразу же ответил Скотт, потому что эта сторона дела - египетская сторона - сейчас его мало интересовала. У него к Гамалю были свои вопросы, на которые ему нужно было получить ответ. - Скажите, - спросил он, - на что вы надеялись, убивая одного человека?
Египтянин почувствовал, что для Скотта вопрос этот очень важен.
- Прежде всего, это не просто "один человек". Он представляет множество людей.
- И тем не менее, на что вы надеялись, убивая одного человека?
Египтянин еще далеко не так окреп, как ему казалось. Он привалился к стене, лицо его стало бескровным, он тяжело дышал, полуоткрыв рот.
- Нам надо было действовать… - начал он.
- Может, мне лучше уйти? - спросил Скотт.
- Нет. Ничего.
Скотт обождал, пока тот соберется с силами.
- С чего-то ведь надо было начать, - сказал наконец египтянин.
- С какого-нибудь одного человека? - настаивал Скотт.
- Да. Так нам казалось. Лишь бы начать. Вы ведь не можете себе представить, каково видеть вокруг себя одну безнадежность: угнетение духа, всеобщую продажность… Вы видите все это воочию. Вот оно! И тогда вы решаете, что должны с этим покончить. Вырубить весь этот лес продажности и угнетения. С чего же вам начать, как не с самого ближнего и приметного дерева? Начало рождает надежду на будущее. Вот мы и начали… - Он снова задохнулся.
Но Скотт был нетерпелив:
- И что же?
- Убрав одного человека, мы надеялись предостеречь других, испугать других, помешать другим длить наш позор. Мы надеялись поднять дух нашего народа, заставить его бороться.
Они молчали в отгороженной ставнями комнате.
- Вам, видно, никогда не приходилось испытывать отчаяния, - печально сказал египтянин.
Вместо ответа Скотт только закинул назад голову.
- Англичанам не приходится наказывать предателей. Их никто не предает…
- Ах!.. - Скотт вздохнул и беззвучно рассмеялся.
- Нас вынудило действовать отчаяние, капитан… Англичанам этого тоже не понять.
Скотт обернулся, чтобы посмотреть на египтянина; ему показалось, что тот теряет свою убежденность, свою силу.
- А теперь у вас скверно на душе, потому что вы потерпели неудачу? - спросил его Скотт.
- Наоборот, - ответил Гамаль. - Когда я узнал, что Хусейн Амер паша не умрет, я был счастлив. Я ведь уже понял, что мы поступили неправильно.
- Неправильно было в него стрелять? - поразился Скотт.
- Да. Нам нельзя становиться на этот путь.
- А какой же вы изберете путь?
- Послушайте, - сказал Гамаль. - Когда я скрылся в ту ночь, меня преследовали крики, стоны и мольбы о помощи. Все равно, кто молит о помощи, - даже такой, как он. В ушах у меня звучали эти крики, больше я ничего не слышал. Когда я понял, что ранен и не могу выйти из машины, мне тоже захотелось закричать о помощи, и я сразу же почувствовал, что совершил ошибку. А потом пришли вы, и я возненавидел вас; да, я ненавидел вас за то, что вы мне помогли, но мне скоро открылась истина. Понимаете?
- Нет. Не понимаю.
- Минутку! Минутку! В ту самую ночь я был почти без сознания, но меня мучила боль от ран и душило негодование. Я лежал в темноте, снаружи меня стерег мой друг Хаким, а я спрашивал себя: "Прав ты, Гамаль?" И отвечал: "Тобой двигала вера истинного патриота, Гамаль". "Да, но разве убийство человека - единственный путь к нашему избавлению?" И отвечал: "А что ж нам оставалось делать?" И тут я задал себе главный вопрос: "К чему склоняется твой дух, Гамаль? Пусть уйдет в небытие тот, кого не должно быть, или пусть появится тот, кто должен прийти?"
Скотт смотрел в сад, на глинобитную стену, освещенную солнцем. Комнату наполняли полутьма и прохлада, а снаружи, в заросшем саду, слепило раскаленное солнце. Там было лучше. По сухой и твердой египетской земле пробегали легкие, ненадежные тени. Ползучая бугенвиллея на шпалере высохла, пропылилась и, казалось, сама чирикала - так много сидело на ней воробьев.
- В ту ночь я нашел только один ответ, - сказал Гамаль. - Мы мечтали о величии нашей родины. Вот то, что должно прийти.
- А как же насчет необходимости? - напомнил ему Скотт. - Убивали вы ведь тоже по необходимости?
- Нет. Нет! В ту ночь, полную муки и угрызений совести, я понял, что лучше создавать то, что должно прийти. Лучше начинать, чем кончать. Куда лучше творить заново, а не уничтожать. Лучше прокладывать пути, чем растрачивать свою душу, борясь со злом и тем самым приемля его.
- Все это верно, - сказал Скотт. - Но вы когда-нибудь слышали, чтобы можно было сделать яичницу, не разбив яиц?
- Конечно, нет! - торжествующим тоном воскликнул Гамаль, словно давно дожидался такого глубокого откровения. - Но о чем вы думаете, когда разбиваете яйца? Об уничтожении яиц? Или о приготовлении яичницы? Уничтожение яиц - действие второстепенное, случайное.
- И тем не менее, необходимое, - настаивал Скотт.
Египтянин даже привстал:
- Это вы, англичанин, оправдываете убийство?
- Нет, убийство - это по вашей части, а не по нашей.
- Но вы на нем настаиваете!
- Нет. Есть другие способы уничтожить человека, не обязательно его убивать.
- Вот уж поистине английское рассуждение! - закричал Гамаль. Слово "английское" он сказал по-английски.
- Если вы - кающийся убийца, - спросил его Скотт, - что же вы теперь намерены делать, чтобы спасти вашу страну от проклятых англичан?
- Мы решим, что нам делать. А вы патриот, капитан?
- Вряд ли.
- Почему же вы сражаетесь за родину?
- В войне важно, кто из противников прав и кто виноват. Наша сторона права.
- Разве этого достаточно?
- А чего же вы еще хотите?
- Сердечного трепета, когда думаешь об отчизне.
- Я прожил большую часть моей жизни вдали от нее.
- Тем более!
- Это тюрьма, каменный мешок, воздух там черен от дыма. А народ…
- Ваш народ! Каков же он, ваш народ, капитан?
- Кто его знает… - ответил Скотт. - Я знаю бедуинов, четыре племени горцев с берегов Красного моря, феллахов Гирги и пастухов-сенуситов куда лучше, чем англичан.
- Но к кому же влечет вас чувство родства, капитан?
- Ни к кому. Это чувство ушло, оно мертво. Мы, англичане, все стали друг для друга чужаками, Гамаль. Чувство родства - умерло. Братство - исчезло бесследно.
- Тогда я все-таки не понимаю, почему вы воюете.
- Я же вам сказал. Потому, что мы правы, а они неправы.
- Но ведь и англичане неправы, разве вы этого не знаете?
- Неправы?
- Послушайте! Неужели я вам должен объяснять, что англичане бывают всякие - и плохие, и хорошие? Что у каждого из вас в душе тоже идет борьба, что правители ваши правят, а народ страдает…
Скотт развел руками:
- Человек не может ненавидеть свой народ, Гамаль.
- Не может. Но англичане должны понять, какое зло они приносят другим. Вы должны понять, что поступаете дурно, и решиться не причинять больше людям зла. Нация всегда делится на тех, кто прав, и тех, кто неправ. Обычно прав народ и неправы его властители. Но никто из англичан не понимает, какое они чинят зло.
- Так ненавидьте же их, Гамаль…
- Я мог бы сказать, что ненавижу англичан от всей души, что презираю их и желаю им всяких бед за то, что они эксплуатируют, развращают и истребляют нас; но в глубине души понимаю, что восхищался бы ими, если бы мог их понять - конечно, народ, а не правителей. Почему так трудно проникнуть в душу англичанина, капитан?..
Скотт встал, собираясь уйти: египтянин снова побледнел и говорил прерывисто, судорожно глотая воздух, и все-таки ему не хотелось отпускать Скотта от себя.
- Вы никогда нас по-человечески не поймете, - сказал ему Скотт. - В душу англичанина трудно проникнуть даже нам самим. Мы не разделены на правителей и угнетенных. Мы просто отгорожены друг от друга глухой стеной - каждый живет сам по себе.
- Что же вас разделяет, капитан?
- Если бы я это знал, я разрешил бы вопрос, который вас мучит. И меня самого тоже.
- Что же вас мучит, капитан?
- На вашем месте, Гамаль, я бы снова прибег к пуле из-за угла.
- Вы это говорите, чтобы я верил, что вы меня не выдадите?
- Я еще могу вас выдать, - сказал ему Скотт. - Вам бы следовало себя от этого обезопасить.
- Мы об этом думали, - сказал Гамаль, когда Скотт направился к двери. - Хаким хотел вас застрелить.
Скотт засмеялся и сказал, что он их понимает.
- Ага, теперь вы хотите запутать и меня в свою паутину необходимости?
- Я запретил ему убивать, капитан. Слишком долго я здесь пролежал, слыша голос, взывавший о помощи. Я никогда больше не погублю человека, не совершу акта уничтожения, даже по необходимости.
- А как насчет Хакима? Он все еще собирается меня застрелить?
- Да. Он до сих пор уверен в том, что если вы - настоящий англичанин, вы нас предадите. Но пока это от меня зависит, вы в безопасности. Я верю в людей, даже если эти люди - англичане.
Скотт опять засмеялся и ушел, обменявшись с ним утонченными арабскими любезностями и выслушав громкие заверения в братской любви, немыслимые по-английски.
Но по-арабски Скотт их отлично понимал.
15
Ночью Скотт услышал, что Гамаля увозят. Он стоял на маленькой площадке кирпичной лестницы, и до него доносились шарканье ног и тихая перебранка. Лунный свет был похож на мыльную воду. Скотт слышал, как вполголоса ругался лейтенант Хаким и как опекал своего пациента недовольный доктор. Остальных он не знал, но догадывался, что это люди неловкие - вчетвером они не могли поднять Гамаля, а Скотт поднимал его один. Стукнула дверца машины, и по звуку, с которым она отъехала, Скотт понял, что Гамаля увозят на полутонном "шевроле" египетской армии.
После завтрака Куотермейн заехал за ним на "виллисе", чтобы отвезти его к Пикоку (сегодня Скотту должны были дать новое назначение). Внизу он заметил, что двое каких-то людей внимательно разглядывают "тополино" Гамаля.
- Подождите, - сказал Скотт Куотермейну, который поставил свою машину позади "тополино".
- В чем дело?
- Я хочу посмотреть, что они делают, - негромко сказал Скотт.
- Кто?
Скотт кивнул в сторону незнакомых египтян. На них были чистые костюмы и аккуратно выглаженные рубашки. По виду это были чиновники, состоящие на государственной службе, скорее всего - в полиции. Заглянув в окно запертого "тополино", они отошли, но один из них старательно притворил ворота в сад Гамаля; они там явно успели побывать. Держали себя эти люди в высшей степени скромно.
- Поехали, - сказал Скотт Куотермейну, когда полицейские скрылись из виду.
- Что им тут нужно? - с раздражением спросил Куотермейн.
- Они искали египтянина, который стрелял в Амера пашу, - объяснил Скотт. - Убийца живет в этом доме.
- Откуда вы знаете?
- Я его туда внес; у него была рана в паху.
- Господи! Значит вот как они его нашли!
- Они его не нашли. Друзья увезли его отсюда ночью.
- А вы заявили в полицию, что он был здесь? - спросил Куотермейн, совсем забыв, что на улице большое движение, и замедляя ход, чтобы получше расслышать ответ.
- Господи, конечно, нет! Зачем бы я стал это заявлять?
Куотермейн совсем остановил "виллис":
- Неужели вы скрывали убийцу?
- Нет, я его не скрывал. Я знал, где он находится, вот и все.
Куотермейн не верил своим ушам:
- Вы знакомы с этим человеком?
- Да. Вчера с ним разговаривал. Чего вы остановились? Мне надо поскорее попасть к Пикоку.
- Да ну его к черту, вашего Пикока. А почему вы не отдали этого человека в руки полиции?
- По-вашему, я должен был это сделать? - возмутился Скотт.
- Должны? Конечно, нет. Я отнюдь не считаю, что вы должны были это сделать. Но то я, Скотти. А мы говорим о вас. Почему вы не выдали его полиции?
- Поезжайте, - бросил ему Скотт. - Мне надо к Пикоку.
Куотермейн нажал на педаль и кое-как развернулся, чуть не наехав на осла с тележкой, нагруженной сахарным тростником. Листья хлестнули по ветровому стеклу, и седокам пришлось пригнуться.
- Осторожно! - крикнул Скотт.
- Не пугайте меня! - ответил Куотермейн. - Что вас заставило взять под защиту убийцу, капитан Скотт? Не понимаю…
- И не надо, - заявил Скотт. - Все равно не поймете.
- Ладно. Вы хоть намекните.
- Опять чуть не наехали на осла! - сказал Скотт, когда они сделали отчаянный вираж вокруг еще одной тележки. - Стукните одного как следует, но кончайте с этой забавой! Никому ни слова, Куорти. Ладно?
Куотермейн с недоумением покачал головой:
- А вы знаете, куда его увезли?
- Нет.
Куотермейн поглядел на него недоверчиво: он подозревал, что Скотт чего-то не договаривает. Скотт упрямо смотрел вперед, низко надвинув на большой лоб фуражку. Не глядя на Куотермейна, он ткнул рукой и сказал:
- Смотрите, куда едете. Не то отправите нас на тот свет.
Скотт не знал, кто ему сообщит о новых планах Черча - Пикок, сам кровавый Черч, один из советников генерала Уоррена (какой-нибудь банкир или торговец виски) или младший лейтенант-гвардеец - связном, штабной или чей-нибудь адъютант. Словом - один из чиновников с беспроигрышным званием.
- Они всасывают свои звания с молоком матери, - жаловался как-то Пикеринг. За это он прозвал их "сосунками".
Скотт не ждал от этого свидания ничего хорошего, он не раз получал инструкции от разных "сосунков". Как-то раз, светлой ночью в пустыне, гадая, нащупают ли их прожектором две патрульные машины с немецкого военного аэродрома, Пикеринг припомнил все хорошие слова, которые солдаты превратили в издевку. Самым двусмысленным и самым презренным из них стало слово "разведка".
Скотт вспомнил об этом, подумав, что, наверно, штабисту из разведки поручат сообщить ему о его роли в очередной затее кровавого Черча. Он пожаловался на это Куотермейну, но тот, почувствовав в словах Скотта горечь, обвинил его в несправедливости.
- Чем он виноват, этот разведчик? - ворчал Куотермейн. - Возьмите самого лучшего штабного работника - младшего офицера, капитана, майора, тупицу-генерала, - даже он не так уж плох на своем месте, в обычных условиях, - и пошлите его в Каир, дайте ему кожаный стек, специальные сапоги для пустыни, кучу приятелей, целый гараж автомашин, приучите его к постоянным провалам на фронте, поставьте над ним начальника, который хоть и несусветный дурак, но зато фамильярно зовет его по имени, - и что из этого получится? Постепенно ваш штабист начнет верить, что так и надо. Все они в это верят. В каирскую помойку попадают и недурные люди, но рано иди поздно они тоже начинают в это верить. Должность, место - превращают их в ничто.
- Все равно - мне противно получать от них задания, - заявил Скотт.
- А знаете, - сказал ему Куотермейн, - ведь и Пикеринг тоже был "сосунком".
Скотт не стал спорить с ним о Пикеринге.
Пикок был счастлив его видеть. Пикок разговаривал с ним почтительно, словно Скотт стал персоной в военных кругах.