Вместо старого "форда" Пикеринга она купила "шевроле" и отвезла в нем Скотта на окраину пустыни к Гелиополису, чтобы обсудить смерть Бентинка, понять ее и снять камень с души, прежде чем им придется рассказать об этой гибели другим, - словно они могли ее объяснить только себе самим и никому другому.
- Все равно, вы не должны были его пускать, - твердила она снова и снова.
- Почему? - спросил Скотт, потеряв всякое терпение. - Я не мог его не пустить. Как я мог его не пустить? Если Бентинк стал летчиком, ему полагалось знать, что он делает. Ведь это же его профессия! В механике и аэродинамике нет правил безопасности специально для Бентинка.
- Вы должны были подумать о его безопасности.
- Он был летчиком, Люси. Человек должен знать свое дело. Почему вы этого не хотите понять? Вам это, по-видимому, недоступно.
- Я не инженер… - начала она.
- А я инженер. Но вопрос ведь совсем не в этом. Основной закон для нас всех - знать, что ты делаешь. Особенно теперь, на войне, когда от этого зависит и твоя собственная жизнь, и множество других жизней. Такие люди, как Черч, претендуют на то, что им сам бог велел быть исключением из этого правила и, пользуясь своим положением, губят уйму своих же людей. Бентинк тоже пренебрег правилами, но погубил себя самого. Вот и вся между ними разница. Он погубил себя сам.
- Я не хочу с вами спорить. Мне обидно с вами ссориться. Но все равно я с вами не согласна.
Да и ему не хотелось с ней спорить; он понимал, что они смотрят на это дело по-разному. И чем сильнее она горевала о Бентинке, тем сильнее он горевал о Пикеринге, и тем больше был уверен в своей правоте, в том, что Черч и в самом деле виновен, чего ей, видно, никогда не понять.
Смерть Бентинка поразила ее так глубоко, что она теперь цеплялась за Скотта; снова опустили завесу над ее жизнью, завесу, которая вот-вот готова была приподняться. А ведь настоящая драма еще и не началась…
- Я понимаю одно: за бессмысленностью этой смерти кроется какая-то чудовищная закономерность. Когда смерть уносит таких людей, как Пикеринг или бедняжка Бентинк, кажется, что она преследует особую цель.
Ему хотелось сказать ей, что закономерность всех бессмысленных смертей - в войне, в Черче, но он этого не сказал. Однако злость не позволила ему смолчать.
- Бессмысленная смерть должна уносить таких людей, как Черч. Тогда у нее была бы разумная цель.
- Какой ужас! Разве можно так говорить? - упрекнула она его. - Даже о человеке, которого вы не любите!
- Помните, - сказал он, - Пикеринг вам рассказывал, что он чувствовал, когда Черч распорядился послать Сэма в Бенгази только потому, что тот говорит по-итальянски и может услышать что-нибудь интересное? Ну, а если его поймают, тем хуже, ему тогда крышка… Я едва удержал Пикеринга, чтобы он не сел в "виллис", не помчался за пятьдесят миль на командный пункт к Черчу и не пустил ему пулю в лоб. Пикеринг был просто невменяем. И непременно пустил бы в Черча пулю, если бы я его не удержал силой.
- Но то был Пикеринг, - сказала она. - А то вы.
Скотт грустно кивнул:
- Верно. Иногда мне очень хочется быть Пикерингом. Кому-то надо ведь так разозлиться, чтобы сделать то, что необходимо…
Люси не пожелала больше об этом разговаривать. К тому же она, видно, предвкушала что-то совсем другое, куда более приятное, чем трагедия…
Пока Скотта не было, она сменила не только машину - она переехала в другой дом. Вместо беленькой квартиры Пикеринга в Гезире она жила теперь в старом доме в Гелиополисе. Тут не было той стерильной чистоты, которая встречала возвращавшегося из пустыни косматого и перепачканного Пикеринга: дом был старый, с высокими потолками, просторный, во французском стиле и совсем не похожий на белоснежную, как больница, квартиру в Гезире. Если там Люси пыталась организовать для Пикеринга образцово-гигиенический быт, которого ему не хватало в пустыне, - тут она постаралась все устроить в угоду Скотту.
Ей казалось, что Скотт нуждается в чем-то смягчающем его жесткую оболочку, его массивную, волевую мужественность, - в просторном, покойном жилье, с благородными линиями высоких потолков. Она решила, что Скотту нужно привить склонность к удобствам, к изяществу, лишенному практической пользы. Она ему эту склонность и прививала. Она уверяла, что дом ему должен понравиться. Она утверждала, что в том, другом доме больше нет надобности - не было смысла его сохранять. Тут будет лучше, у этого дома свои достоинства. Возмещать то, чего не хватает, - вот в чем, казалось, был ее талант в повседневной жизни.
Скотт уклонился от этого разговора и сказал:
- Наверно, и Джоанне здесь будет лучше. На острове сыро.
- И от детского сада далеко, - добавила она.
Но он и не пытался разгадать ее намерений. К тому же все было испорчено смертью Бентинка.
Он не жил у нее, да никто ему этого и не предлагал. Скотт поселился в пансионе, который держала полуслепая тетка Сэма Гассуна. В побуревшем от зноя саду у нее жила черепаха, и старуха вечно боялась сослепу на нее наступить. Черепаха пряталась в корнях пыльного мангового дерева и выходила оттуда только для того, чтобы попить и поесть хлебных крошек. Старуха купала ее каждый день в ведре с водой и рассказывала Скотту, что черепаха любит хлеб, бананы и всякие фрукты, но не ест ни шпината, ни латука.
- Она и слышать не хочет о латуке, - говорила тетя Клотильда, и ее желтое лицо, на котором светились большие очки с толстыми стеклами, было обращено в пустоту, где она пыталась найти Скотта. Старуха его не видела. Она познакомилась с ним по голосу; когда Сэм поцеловал ее и сказал, что Скотт - свой, близкий, как брат родной, она подала ему руку.
- Ты совсем еще ребенок, Сэм, - сказала она племяннику. - И тратишь слишком много денег. Но все равно, ты - хороший мальчик.
Сэм истратил часть своих денег на то, чтобы отблагодарить ее за попечение о Скотте, и купил ей длиннохвостого попугая, но, пожалев птицу, выпустил ее на свободу, так и не дойдя до пансиона. Когда Скотт сказал ему (сразу же об этом пожалев), что ястреб, орел, а то и просто коршун заклюет попугая еще до захода солнца, Сэм очень огорчился, и Скотт долго корил себя, зачем он, не подумав, сказал ему эту незамысловатую правду.
10
Кровавый Черч заявил, что желает видеть Скотта и выслушать его объяснения по поводу смерти Бентинка, прежде чем Скотт увидится с генералом Уорреном и его дочерью.
- Разве я обязан давать Черчу какие-нибудь объяснения? - В голосе Скотта прозвучала угроза.
Он докладывал Пикоку, и Пикок только пожал плечами:
- Успокойтесь. Мне кажется, что генерал Черч чувствует и себя виновным в смерти Бентинка. Он настаивает на том, чтобы вы увиделись с ним прежде, чем пойдете к Уоррену.
- К Уоррену и к его дочери - это я понимаю, - сказал Скотт. - Но при чем тут Черч? Бентинк погубил себя сам. Вот и все, что я могу сказать.
- А вы скажите это Черчу. Чего же проще?
- Не хочу! Во-первых, зачем его Черч посылал…
- Потише, - попросил Пикок.
Скотт вдруг почувствовал, что картонные стены кабинета превращаются в раковину, где эхом отдается его безмерное презрение к Черчу. Это эхо навязчиво звучало у него в ушах, мучило, как загадка. Почему его ум так неотступно занимали ошибки и глупости Черча? Почему он был так поглощен ими сейчас? Почему так долго томили его воспоминания о смерти Пикеринга и желание найти ее виновника?
Голос Скотта был по-прежнему невозмутим.
- Я привез две мины, - сказал он Пикоку. - Мины эти не из Германии. Это обычные "тарелки" с нашего старого склада в Джало.
- Зачем вы их привезли? - с изумлением спросил Пикок. - Бросьте вы, бога ради, этим заниматься, Скотти! Прошу вас. Это поле заминировал Роммель…
- Нет. Мины заложил Черч. И вы это знаете не хуже меня. Все это знают.
- А я говорю вам, что заминировал этот участок Роммель.
- Английскими минами?
- Почему бы и нет? Разве вы сами не откапывали немецкие мины и не укладывали их в другом месте?
- По нескольку штук. А не целое поле.
Пикок хлопнул своим кожаным стеком по столу - там сидела муха.
- Я больше не желаю об этом слушать. Пикеринг давным-давно умер. Давайте-ка лучше сходим к Черчу, прежде чем он начнет звонить мне по телефону. Вы привели с собой Куотермейна?
- Нет. Он остался в лагере в Мене.
- Ах ты черт! А я-то надеялся, что Куорти тут, с вами.
Пикок весело щелкнул пальцами, подзывая Шейлу, которую он уже простил; выйдя из картонной обители дорожно-топографического отряда, они прошли по благоустроенным улицам Набитата и остановились возле одной из вилл неподалеку от мраморной ограды генерального штаба.
- В связи с подготовкой нового наступления, - объяснил Пикок, - Черч переехал сюда, чтобы быть поближе к верховному командованию и заговорщикам из генштаба.
Скотт шел по улицам города-сада за гибким, как пальма, Пикоком, - словно куст колючки, который несет ветром пустыни. Он ругал свою уступчивость и заранее чувствовал себя побежденным. Когда они вошли в кабинет Черча, Скотт обронил на пол аккуратную связку карт. Нагнувшись, чтобы их поднять, он почувствовал, как к лицу его приливает кровь. Он выпрямился, красный и униженный, поймал беглый взгляд голубых глаз Черча. Генерал с ним не поздоровался, подчеркивая военную субординацию. Черч жестом отпустил лукаво улыбающуюся секретаршу - она с любопытством разглядывала Скотта. Секретарша была подругой Люси Пикеринг, а некогда и любовницей Пикока. "Мы ведь с вами родня, верно?" - сказала она ему своей хитренькой, фамильярной улыбкой; на Пикока она даже не взглянула.
Скотт не отдал чести Черчу, и это выглядело, как вызов.
- Вот подробные карты, - сказал Скотт, стараясь быть как можно спокойнее, и, развернув коричневый сверток, протянул Черчу, поверх проволочных корзинок для бумаг, пять сизых карт. - Мы обозначили трассу очень подробно на карте масштабом 1:100000, а потом указали на ней все опознавательные знаки.
- Мы еще вернемся к этому вопросу, - сказал Черч, не глядя на карты и не притрагиваясь к ним. Его розоватая шея казалась под подбородком красной - на ней отсвечивали генеральские петлицы; так желтеет шея у детей, когда они держат возле нее лютики. Дети любят масло - оно желтое и напоминает им лютики, а от них желтеет шея. Наверно, Черч больше всего любил власть - так ярко отсвечивали на его шее генеральские петлицы. - А где Куотермейн? - осведомился он.
- Виноват, генерал, - сказал Пикок, положив стек на колено и скромно улыбаясь. - Я надеялся, что Куорти приедет со Скоттом, а он, оказывается, остался в Мене.
- Генерал Уоррен, наверно, пожелает видеть не только вас, но и Куотермейна. Пока это не важно. Объясните мне, Скотт, и как можно яснее, что произошло с молодым Бентинком.
- Не могу вам сказать ничего, кроме того, что вы уже знаете, генерал. - Скотт держал себя в руках, стараясь не терять самообладания. - В докладной, которую я вам послал, все было точно изложено.
- Мне этого мало. Скотт. Почему вы позволили ему лететь на неисправной машине? Неужели вы не чувствовали никакой ответственности?
Скотт ничего не ответил.
- Вы должны это как-то объяснить, Скотт. Ну, что скажете?
- Ничего, генерал.
- Меня это не устраивает. Разве вы не видели, что самолет поврежден?
- Видел, генерал.
- И все же позволили ему лететь?
- Да, генерал.
- Почему?
Скотт изо всех сил старался сохранить спокойствие:
- Бентинк знал, что он делает.
- Вы в этом уверены? Такой мальчишка…
- Как же мне было в это не верить, генерал, раз вы дали ему такое важное поручение?
- Не старайтесь снять с себя ответственность, мой милый.
Скотта покоробило от слов: "мой милый".
- Вряд ли я склонен этим заниматься, сэр.
Он подчеркнул обращение "сэр", - его впервые в жизни назвали "мой милый", и ему стало очень противно.
Генерал продолжал настаивать на своем:
- Вы осмотрели обломки самолета?
Скотт почувствовал полное равнодушие к исходу этого разговора:
- Разумеется.
- И вы считаете, что нет надежды на то, что он прыгнул с парашютом и приземлился где-нибудь в пустыне? Пока что он значится в списке пропавших без вести.
- Он погиб, генерал.
- Вы в этом уверены?
- Да. Совершенно уверен, - с грустью сказал он.
В этот миг Скотт вдруг почувствовал не уверенность в смерти Бентинка, а искреннюю о нем печаль. Всякий человек - прежде всего человек; этот взгляд он унаследовал от Пикеринга. При всем своем мальчишестве Бентинк был человеком. Скотт жалел, что продержал его в кузове грузовика пять дней. Это было жестоко.
- По-моему, девушка все еще на что-то надеется. Она ведет себя очень мужественно. Когда вы с ней увидитесь, будьте как можно тактичнее.
- Слушаюсь, генерал. - Даже в иронии его звучала сталь.
Черч бросил на него быстрый, полный бешенства взгляд, но смолчал.
- Разрешите обратиться, генерал? - поспешил вмешаться Пикок. - По-моему, Люси Пикеринг подготовила ее к самому худшему.
Кровавый Черч проявил даже интуицию:
- Может быть. Но она поверит в самое худшее только тогда, когда ей скажет об этом Скотт. Поэтому будьте как можно тактичнее. Призовите на помощь весь свой такт.
В его словах слышалась тревога за девушку, дочь Уоррена, молодую вдову Бентинка. И забота, которую проявлял Черч, не могла не тронуть Скотта: Черч хотел облегчить девушке самое тяжкое испытание в ее жизни.
- Хорошо, - сказал Скотт, обезоруженный искренностью Черча. - Я постараюсь.
На секунду пелена ненависти и презрения, закрывавшая от него Черча, приподнялась, и он увидел проблеск чего-то человеческого. Это его смутило. Ему вдруг захотелось прекратить странную войну, которую он объявил Черчу. К чему он ее затеял? Зачем тянуть эти непонятные поминки по Пикерингу? Но не только смерть Пикеринга, а сомнения, желание все додумать до конца (как раз то, чего прежде всего требовал Пикеринг от мыслящего человека) толкали его на войну с Черчем. Куда важнее, чем смерть Пикеринга, была потеря самого себя и вкуса к своему делу. А из-за Черча и сам он и его работа утратили для него всякую цену. Кровавый Черч - плохой генерал, он снова потерпит поражение: такова уж эта война. Но ему, Скотту, придется и впредь делать то, что прикажет ему Черч. Такова война, но в этом-то и крылась загадка, отсюда рождались сомнения.
- Ну, а как насчет дороги? - тактично вставил Пикок, нарушив молчание. - Вы желаете, чтобы Скотт дал пояснения к картам?
- Нет. Чего стоят карты, к которым нужны пояснения? Приведете Скотта ко мне потом, когда я за ним пошлю.
- Слушаюсь, сэр, - сказал Пикок и щелкнул пальцами, подзывая Шейлу. Она пошла за ними из кабинета, облизывая на ходу руку Скотта.
11
Скотт развернул спальный мешок, вытащил оттуда минные тарелки и разложил их на полу своей комнаты в пансионе тети Клотильды. Сидя на кровати, он нажал большим пальцем на разряженный пружинный механизм одной из мин. Послышался скрежет, и на ветхом дощатом полу показались два желтых кружка песчаной пыли.
- Выбросьте вы эту чертовщину, - сказал ему Куотермейн в Сиве, когда он заворачивал мины в спальный мешок. - На что они вам сдались, Скотт? Вы ничего не сможете доказать при помощи парочки мин. С Черчем так легко не разделаешься.
- Может, вы и правы, - ответил Скотт. Но мин не выбросил.
Теперь он и сам задумался над тем, какой в них толк? Покончить с Черчем? Нанести прямой удар и побороть ту безнадежность, которой Черч и компания сумели его заразить, да и не только его, а половину армии, половину войны? Доказать, что Черч убил Пикеринга, хотя об этом и так все знают?
- Может быть, - твердил он себе. - Может быть.
Он с раздражением поглядел на мины, словно они таили разгадку в своем механизме; стоит только стукнуть их ногой - и они разорвутся на мельчайшие части и выдадут свой секрет.
- Не так-то это просто, - признался он.
Он понимал теперь только одно: остановиться он уже не в силах. Подобрать улики против Черча - вот в чем была задача. Но он не знал, как это сделать.
- Капитан Скотт! - В дверь скреблась тетя Клотильда.
- Что? - И он задвинул мины под кровать.
- Спуститесь вниз и поглядите, как черепаха выходит за хлебом.
Скотт отворил дверь, и в темноте его нащупала рука. Старуха тихонько посмеивалась, предвкушая забавное развлечение, которое она готовила для Скотта.
- Вот увидите, - сказала она. - Черепаха выходит на зов.
Скотт помог ей спуститься по кирпичным ступенькам наружной лестницы, а она уже на ходу звала черепаху:
- Фелу, Фелу, Фелу! - Потом крикнула по-итальянски: - Я дам тебе хлебушка, дочка!
Старуха остановилась возле крана, откуда вода капала в большую раковину, и попросила Скотта отойти подальше к глинобитной стене.
- Вот я здесь посижу, и она ко мне выйдет. Чужих она боится, - сказала старуха.
Скотт отошел к стене и увидел, что из соседнего сада за ними наблюдает, растянувшись на земляной крыше, рослый молодой египтянин в офицерской форме; это был темнокожий усатый человек с серьезным выражением лица. Глаза у него были молодые и встревоженные, но подбородок и нос казались слишком жестко очерченными для встревоженного человека.
- Здравствуйте, - сказал ему Скотт. - Вы уже видели это представление?
Египтянин кивнул.
- И не раз, - ответил он, с трудом произнося английские слова.
- Это Гамаль, - сказала тетя Клотильда и добавила по-арабски: - Гамаль видел, как кормят мою черепаху, - сколько лет ты это видишь, а, Гамаль? Всю свою жизнь. Я начала кормить ее до того, как ты родился. Маленькая Фелу старше тебя, Гамаль.
Гамаль кивнул, и его большое, застенчивое лицо расплылось в белозубой улыбке, слишком веселой, чтобы выражать мимолетное удовольствие.
Скотт не стал разговаривать с египтянином; он прислонился к глинобитной стене, греясь на солнце и молча поглядывая на незнакомца. А старуха с узкими глазками, в черном коленкоровом платье, кричала в пустоту:
- Фелу, Фелу, Фелу!
Медленно, с мучительным трудом и каким-то отрешенным упорством, древняя как мир зеленая черепашка выползла из норы под манговым деревом и начала свое неуклюжее шествие по пыльной дорожке, прямо к женщине, неподвижно сидевшей на низеньком садовом стуле.
- Поразительно! - не сводя с нее глаз, сказал Скотт.
- Т-с-с! - резко прервала его тетя Клотильда.
Волоча тяжелый хвост, черепаха дюйм за дюймом приближалась к протянутой руке. Разок она остановилась, чтобы оглядеться вокруг, оставив в пыли следы своих когтей, а потом поползла дальше. Не дойдя до руки, она испуганно замерла и втянула голову под панцирь. Белая, с набухшими венами, рука не шевельнулась. Она ждала, и голова черепахи высунулась снова. Преодолев последний дюйм, вопреки тысячелетней подозрительности, которая копилась у нее под панцирем, черепаха, наконец, опустила голову в истолченный хлеб, а потом медленно подняла ее, чтобы проглотить несколько крошек.
Скотт терпеливо наблюдал за тем, как эта процедура повторялась снова, снова и снова.
Тетя Клотильда подняла голову и улыбнулась в ту сторону, где он стоял.
Черепаха вдруг спряталась под панцирь.