– О, Жюльен! Умоляю вас, не уходите. Не можете же вы бросить меня теперь!
– Что значит теперь?
– Ох, – проговорила она, пропустив его вопрос мимо ушей, – они мне все время будут мерещиться. Начну подыматься по лестнице, и мне все время будет казаться, что они крадутся за мной.
– Какая глупость, мертвых вы боитесь, а бомб не боитесь. А ведь мертвые вам ничего дурного не сделают.
– Мне страшно, – глухо сказала она.
– Но, черт побери, если уж вы так боитесь, уходите отсюда и живите вместе с Антуанеттой.
– Нет, – твердо сказала Жанна, – я останусь здесь.
Майа закурил и молча уставился на кончик сигареты.
– В конце концов, – холодно сказал он, – вы хотите остаться здесь, чтобы сторожить дом, а я должен остаться здесь, чтобы сторожить вас.
– А что вам стоит остаться, раз я вас прошу?
– Мне это не подходит, вот и все.
Наступило молчание.
– А на самом деле, – сказала Жанна свистящим шепотом, – а на самом деле вы не хотите здесь оставаться потому, что бомбежек боитесь. Вы трус!
Майа улыбнулся.
– Жалкая сучка! – сказал он, но как-то вяло.
Жанна удивленно захлопала ресницами, но ничего не ответила, не шевельнулась.
– Впрочем, – добавил он, – вы правы – я боюсь бомбежек. А вы зато боитесь покойников! Каждый своего боится.
– Я не боюсь.
– Раз так, значит, все в порядке.
Жанна кинула на него сверкнувший яростью взгляд.
– Если вы все равно решили уходить, так не мешали бы им тогда!
– Я и сам уже начинаю так думать.
– Жюльен, – сказала она, – как вы смеете говорить такие вещи?
– Но, черт возьми, вы сами это сказали, а вовсе не я! Ладно, давайте кончать, пойдете вы к Антуанетте или нет?
– Нет, – сказала, топнув ногой, Жанна, – нет, слышите, нет и нет! Я дом не брошу.
– Чудесно, – сказал он, – в таком случае я ухожу, прощайте!
Он протянул Жанне руку, но она не пожала ее, а только пристально посмотрела на него глазами, полными слез.
– Послушайте, – наконец сказала она, – значит, вы меня совсем не любите?
Майа тупо взглянул на Жанну.
– Господи! Но об этом, по-моему, у нас и разговору не было.
– Скажите, Жюльен, ну скажите же, значит, вы меня совсем, совсем не любите? Ну, хоть чуточку?
– При чем здесь это?
– Скажите, Жюльен, – молила она, – скажите, неужели вы меня совсем, совсем не любите, ну хоть самую чуточку?
– Если хотите знать, я вас уважаю, потому что вы храбрая девушка… То есть храбрая в определенном смысле слова. А так как вы еще и хорошенькая, я безусловно мог бы почувствовать к вам физическое влечение… Не понимаю, зачем я все это говорю, – гневно добавил он, – вы сами это отлично знаете. Впрочем, это здесь ни при чем.
– Да, – плаксиво протянула она, – я отлично вижу, что вы меня не любите. Ничуть, даже капельку. И знаете, мне даже кажется, что вы на меня сердитесь. Не пойму за что, но сердитесь.
– Я сержусь? На вас?
– Да, вы на меня сердитесь и бросаете меня здесь совсем одну.
– Только от вас зависит не быть здесь одной, – устало сказал Майа. – Идите к Антуанетте.
– Ой, Жюльен, – сказала Жанна, – мне так страшно. А вы собираетесь уходить! Вы просто не хотите признаться, что сердитесь на меня.
– Да не сержусь я на вас! – крикнул Майа.
Столько раз их спор заходил в тупик, столько раз все начиналось с самого начала, что теперь Майа уже окончательно запутался. Он чувствовал себя взволнованным, смущенным, выходил из себя.
– Да, да, сердитесь! – сказала Жанна, ломая руки. – Сердитесь потому, что убили из-за меня двух человек.
– Нет, – сказал Майа. – У, черт! – неожиданно крикнул он, не сдержав налетевшего гнева. – Да замолчите же!
– Жюльен!…
– Нет! – крикнул Жюльен. – Я ухожу, слышите, ухожу!
Он шагнул к двери. И сразу же Жанна очутилась возле него, обвила руками его шею, прижалась к нему всем телом. Она покрывала короткими быстрыми поцелуями все его лицо. Он видел совсем близко ее розовые, свежие, неловкие губы, тыкавшиеся в его лицо с щенячьей неуклюжестью.
– Жюльен!
– Оставьте меня!
– Нет, – сказала она, и голос ее дрогнул, – нет. Я ведь вас люблю! Люблю вас!
Он попытался вырваться из ее объятий, но она держала его с неестественной силой. И продолжала покрывать его лицо беглыми поцелуями. Она жалась к нему всем телом, вцеплялась в него изо всех сил.
– Жюльен, – вдруг глухо шепнула она, – Жюльен, возьми меня!
Они боролись, чуть не сталкиваясь головами. Жанна сплела руки вокруг его шеи и прижимала к себе с неженской силой. Он яростно рвался из ее рук и, должно быть, причинил ей боль. Но она упорно продолжала осыпать его лицо поцелуями. На своих губах он чувствовал ее горячее дыхание.
– Сейчас же, Жюльен, сейчас же, сейчас!…
– Грязная сучка, – прошипел он сквозь стиснутые губы, – на все готова, лишь бы сохранить свой дом!
– Нет, Жюльен, нет, не из-за дома, я тебя люблю.
– Оставь меня! – яростно крикнул он.
Жанна искала его губы. На своем лице он ощущал прикосновение ее горячего влажного рта. Тело ее крепко прижималось к его телу. Он чувствовал, что она дрожит с головы до ног. Он поносил ее, чуть не касаясь губами ее губ, но она не слушала, она все сильнее жалась к нему. И вдруг в висках у него застучало.
– Шлюха! – пробормотал он злым голосом, – Если тебе этого надо было, так пусть бы они и сделали свое дело.
Объятия Жанны сразу разжались. Она отстранилась от Майа. Она молчала. Только глядела на него, и он не мог вынести ее взгляда.
– Ну, – сказал он, – надеюсь, спектакль окончен!
– Убирайтесь!
– Значит, великой любви пришел конец? – спросил он развязным до вульгарности тоном.
– Да. Убирайтесь!
– Я и ухожу.
Но сам не пошевелился. Пристальный взгляд Жанны буквально жег его. Он не мог уйти, не потушив этого взгляда.
– Шлюха! – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Значит, тебя те двое возбудили? И возбудило также, что я их убил?
– Убирайтесь!
Но было уже слишком поздно. Не мог же он уйти под этим взглядом. Не мог унести его с собой, боялся что он, будет преследовать его всю жизнь.
– Значит, ты этого сама хочешь? – глухо спросил он. – Сама хотела, а?
"Ну и подлец же я", – подумал он с какой-то даже радостью. Вдруг Жанна сделала шаг вперед и со всего размаха влепила ему пощечину. Он застыл на месте, чувствуя только, как горит щека. И внезапно у него стало легко на душе, небывало легко.
– Ага, дерешься? – сказал он тихим угрожающим голосом. – Теперь уже драться начала, а?
Она быстро отступила. И вдруг в нем словно сработал какой-то механизм. Грузно ступая, он двинулся к Жанне. И при каждом шаге он чувствовал, как давит ее эта надвигающаяся тяжесть. Словно в свете молнии ему вспомнилось, как сам он испытал точно такое же чувство, когда совсем недавно великан шел на него. Но теперь он сам был этой махиной. Он еще пальцем ее не тронул, но уже чувствовал, что всей своей тяжестью давит на нее.
Глаза Жанны округлились, и она открыла было рот, чтобы крикнуть. Не отрывая взгляда от приближавшегося к ней зверского лица, она отступала шаг за шагом, пока наконец не уперлась спиной в стенку,
– Хочешь? – повторял Майа. – Хочешь? Хочешь?
Слова эти он произносил каким-то отсутствующим глухим голосом, произносил механически. Он положил обе руки на плечи Жанны и посмотрел на собственные руки с внезапным удивлением. Эти руки сами без участия его воли срывали последние обрывки кофточки, клочок за клочком с каким-то маниакальным упорством. И, однако, это делали его собственные руки. Большие, загорелые, жилистые. Его собственные руки. И он смотрел, как они рвали и мяли куски материи, и не узнавал их. Теперь Жанна стояла перед ним обнаженная по пояс.
– Жюльен!
Она извивалась, стараясь вырваться из этих рук. А он держал ее за плечи и глядел на ее худенькое тело.
– Пустите меня!
Прямо ей в лицо он вдруг прорычал что-то нечленораздельное. И голос его отдался во всем существе Жанны, как удар грома. Она вся оцепенела, будто под действием злых чар. Он схватил ее в свои объятия, нагнулся и впился зубами в ее грудь; она приглушенно вскрикнула и попыталась вырваться. Он почувствовал, как ногти Жанны разодрали ему всю щеку.
Он и сам не понимал, что несет ее на постель. Глаза застилало пеленой, и все вокруг стало туманным, расплывчатым. Где-то снизу голос твердил: "Нет, нет, нет!" Какой-то далекий, слабый голос, похожий на голос ребенка, заблудившегося в темной пещере. Он чувствовал теперь, как уже все его лицо горит от царапин. Не глядя он перехватил на лету обе ее руки, зажал их в своей руке. Она была под ним, хрупкая, слабая, трепещущая. А он с наслаждением ощутил на ней свою собственную тяжесть.
Воскресенье. После полудня
Явился! – сказал Пьерсон… – А мы думали, тебя уже нет! Александр совсем себе печенку испортил!
– А где он?
– Пошел за водой, надо посуду помыть.
Он улыбнулся.
– И, конечно, крыл тебя на все корки, потому что была твоя очередь.
Майа уселся на свое обычное место у правого переднего колеса их фургона.
Пьерсон сидел напротив, прислонившись к ограде санатория, и набивал свою трубочку. Набивал ее методически, неторопливыми аккуратными движениями. Майа вскинул глаза и посмотрел с каким-то смутным удивлением на Пьерсона, на его руки, набивающие трубочку. Будто вдруг перестал узнавать Пьерсона. "Пьерсон, – шепнул он про себя, – ведь это аббат Пьерсон, твой дружок Пьерсон, ты же сам отлично знаешь!" Они прожили бок о бок восемь месяцев, а сейчас он смотрел на него так, будто никогда и не видел. Смотрел, как тот сидит спокойно и уминает пальцем в трубочке табак: их аббатик, в военной форме, спокойно сидит и ждет, когда его возьмут в плен, и, возможно, завтра его уже не будет в живых. "Пьерсон", – повторил он про себя. И снова с удивлением посмотрел на него. В эту минуту Пьерсон поднял голову и улыбнулся Майа своей пьерсоновской улыбкой. А когда он заговорит, то заговорит своим пьерсоновским голосом. И скажет то, что обычно говорит он, Пьерсон. И это он, их Пьерсон, сидит напротив, у ограды санатория, и такими знакомыми движениями пальцев набивает трубочку, уминает в чашечке волокна табака, чтобы и крошки не просыпалось. А Майа его не узнает. "Но это же Пьерсон, – твердил он себе, – это наш старик Пьерсон, ты же прекрасно знаешь! И он набивает трубочку, как и всегда!" Но глядел на него Майа с удивлением, словно с трудом пробуждаясь ото сна.
– Что с тобой? – сказал с улыбкой Пьерсон.
– Ничего.
– А вид у тебя странный. Кстати, что это у тебя с физиономией? Вроде бы следы ногтей.
– Нет, это ничего.
Майа провел ладонью по лицу.
– А где остальные?
– Верно, ты и не знаешь, – сказал Пьерсон. – Есть хочешь?
– Александр оставил тебе твою порцию. Не беспокойся, тебя не обойдут.
Пьерсон поднялся, открыл дверцу фургона и торжественно вручил Майа его порцию.
– Цыпленок! Ну, что скажешь? Как это тебе понравится? Цыпленок! Понимаешь, цыпленок. Это же роскошь! Цыпленок для будущих военнопленных!
– Дьери?
– Ну, а кто же еще? Кстати, знаешь, он от нас уходит.
– А-а!
– Решил все-таки попытать счастья, переодеться в штатское и спрятаться где-нибудь на ферме, когда придут фрицы.
– А когда уходит?
– Уже ушел. Только что попрощался с нами. А цыпленок, – с улыбкой добавил Пьерсон, – это его прощальный подарок. Дьери очень жалел, что тебя нет.
Майа сидел, согнувшись над котелком, и не поднял головы.
– Неправда, – спокойно сказал он. – Ничего он не жалел. Плевать ему на нас.
– Да нет же, почему ты так говоришь?
– Потому что это правда.
– Не верю.
– А я вот верю. И хочешь доказательство – я тоже плевать на него хотел.
Наступило молчание, и Пьерсон снова заговорил:
– Пино тоже уходит от нас.
– Что? – сказал Майа и перестал жевать. – И этот тоже уходит?
– Он встретил своих земляков. И теперь будет столоваться с ними.
– Ах он, сволочуга!
Говорил Майа бесцветным голосом, говорил машинально, не чувствуя злости. Вдруг чья-то тень заслонила от него солнце. Он вскинул голову.
– Смотрите-ка, – сказал Александр, – значит, аббат, ты еще здесь?
Тут только он заметил Майа.
– И ты здесь, щучий сын! Здесь, так тебя так, щучий сын! Здесь, так тебя, разэтак, щучий сын! Здесь, так тебя, переэтак, щучий сын!
Пьерсон с видом знатока слушал, склонив голову к плечу.
– Недурно! – одобрил он своим нежным голоском. – Совсем неплохо. Разве что не мешало бы чуточку поцветистее…
Александр поглядел на Майа, и его гнев сразу остыл.
– Да что это с тобой такое? Весь исцарапан. Ну и рожа у тебя. Что стряслось?
– Ничего, – сказал Майа.
И вдруг закричал:
– Ничего! Слышишь! Ничего!
– Ну, ладно, хочешь молчать – молчи, никто тебя не неволит, – сказал Александр. – Черт бы тебя побрал! С чего это ты на целый час опаздываешь? Мы уже думали, тебе каюк. Да говори же, черт, отвечай! – И добавил, помолчав: – Отвечай, когда с тобой разговаривают!
– Я ем!
– Ладно, – сказал Александр.
Он поставил флягу на землю у ног, закурил сигарету и сел, демонстративно повернувшись спиной к Майа.
– Тебя, аббат, руганью не прошибешь, ты у нас в этом отношении свободомыслящий какой-то.
– Стараюсь приспособиться.
– Да и насчет разных непристойных историй ты тоже любитель…
– Приспосабливаюсь, – повторил Пьерсон со своей девической улыбкой.
– Что это нынче с попами поделалось? Или это ты один такой?
– И они и я.
– Вот иезуит-то!
– Удивительное дело, – проговорил Пьерсон, – стоит сказать правду, и тебя сразу обзывают иезуитом.
Александр кружил вокруг Майа, как огромная встревоженная наседка вокруг своего захиревшего цыпленка.
– Да сядь ты, черт! – сказал Майа, не подымая головы.
Александр сел, положил ладони себе на колени и выпрямил стан.
– Так вот что происходит! – сказал он. – Мосье опаздывает на час, мосье пропускает свою очередь идти за водой. А когда мосье возвращается, мосье еще меня же и кроет!
Прошла минута в молчании, прежде чем Александр снова заговорил.
– Хочешь, я сварю тебе немножко кофе?
– Нет, не хочу.
– А вина хочешь?
– Пожалуйста.
Александр встал и принес свою кружку, ополоснул ее в баке с водой, налил вина и протянул Майа. Майа одним духом осушил кружку. Александр ополоснул ее и снова повесил на гвоздик, вбитый в дверь фургона.
– Все-таки сварю тебе немножко кофе.
Он взял полешко, подбросил его в костер и, опустившись на колени, стал раздувать огонь. Вокруг него тучей взлетела зола, и он закашлялся.
– Александр, – сказал Майа, – все-таки ты шикарный малый.
Александр поднял голову и оскорбленно поглядел на Майа.
– Шикарный? – буркнул он. – Да что это тебя разобрало? С ума сошел, что ли? Шикарный, говоришь? Шикарный? Сейчас я тебе покажу, какой я шикарный!
И снова стал дуть на огонь. Его курчавая борода касалась земли.
– А знаешь, что Дьери ушел?
– Знаю.
– И Пино тоже. Бедняга Пино, уж до чего ему было стыдно объявлять мне эту новость. Славный он все-таки парень, Пино. Он и его пулемет!… Нравился мне он очень, этот самый Пино: смотришь на него, и так тебе и кажется, что он не живой человек, а мультипликация.
Майа поднял голову.
– Отвяжись от меня со своим Пино и его пулеметом.
– Ладно, – сказал Александр и вдруг яростно добавил: – Значит, теперь уж запрещается здесь разговаривать?
– А на меня кофе не хватит? – спросил Пьерсон. – Я с удовольствием выпил бы чашечку.
– Через десять минут будет готово, аббат. Я на троих сварю.
– Чудесно, – сказал, Пьерсон, поднимаясь с земли. – Схожу-ка я пока, может, узнаю какие новости.
– Иди, а главное, попытайся узнать на этот раз, когда именно фрицы придут, час в час.
– И даже минута в минуту, – бросил Пьерсон через плечо.
Майа поднялся и пересел на место Пьерсона. Александр по-прежнему раздувал костер. И время от времени поглядывал на своего дружка. Майа сидел не шевелясь, упершись ладонями в колени. Он не курил. Глядел куда-то вдаль пустыми, невидящими глазами.
– Ну? – сказал Александр.
Майа так неожиданно быстро вскочил на ноги, что толкнул флягу и опрокинул ее.
– Так и есть, – сказал Александр, не трогаясь с места, – а теперь еще разлил воду для мытья посуды! Нельзя ли быть поаккуратнее, а? Значит, сам за водой пойдешь.
Майа глядел, как у его ног струйка воды медленно прочерчивает пыльную землю. Потом он снова сел, провел ладонью по лицу.
– Александр, – негромко сказал он, – я только что убил двух типов.
– Ты? – сказал Александр, приподнявшись с земли.
Майа взглянул на него с полуулыбкой.
– Да, я.
– Французов?
– А ведь верно, – сказал Майа, – я даже об этом не подумал. Единственное, что мне удалось сделать во время войны, – это убить двух французов!
Он сжал голову руками.
– Ну?
– Что? – спросил он словно спросонья.
– Почему ты их убил?
– Они хотели изнасиловать девушку.
– У-у, сволочи!
Майа пожал плечами.
– И я так сначала думал. Но потом я тоже…
– Не может быть…
– Может. Впрочем, не совсем. Сначала она сама предложила.
– Значит, ничего общего.
– Не знаю…
Он снова провел ладонью по лицу.
– Все это так запутано. Возможно, она и не предложила бы, не будь сначала тех двух сволочей.
Александр сидел, положив руки на колени, раздвинув локти.
– Возможно, что и так.
– Но не в этом дело. Она боится за свой дом,
– А где ее дом-то?
– В Брэй-Дюне.
– Эх, черт! – сказал Александр. – Лучше бы ей уехать оттуда!
– Да что ты, ничего не выйдет! Она сирота, и дом – единственное, что у нее есть.
Он поднял с земли щепку и стал вертеть ее в пальцах.
– Она хотела, чтобы я с ней остался.
– Ого! – сказал Александр. – И ты думаешь, из-за этого она и…
– Сам не знаю.
– И что же ты собираешься делать? – живо спросил Александр.