Экскурсия
Дети сейчас пошли очень информированные, чего нельзя сказать о родителях. Дети все время что-то читают, слушают радио и смотрят телевизор. У меня лично нет времени смотреть телевизор. Неудивительно, что я отстаю от жизни.
– Папочка, – сказала моя дочь Оля. – Нам всем в классе очень нравится Хампердинк. А тебе?
Я осторожно попытался выяснить, кто такой этот хампердинк. Или что это такое. Дочь скорбно на меня посмотрела и прочитала краткую лекцию о современной музыке. Я сделал вид, что понимаю все термины, так было проще.
– В зоопарк привезли нового аллигатора, – сообщила она затем без всякой связи с предыдущим. – Его надо обязательно посмотреть.
Мой сын Сережа, которому четыре года, тоже выразился в том смысле, что нужно посмотреть этого агитатора. Без агитатора он прямо-таки не мыслил дальнейшего существования.
– Не агитатора, а аллигатора! – строго поправила Оля. Она его главная воспитательница. Мы с женой ей полностью доверяем. Короче говоря, выяснилось, что в воскресенье я поведу детей на встречу с аллигатором. Жена сказала, что это очень кстати, потому что она в наше отсутствие подготовится к докладу.
Мы ехали в трамвае и играли с Олей в города. Сережа мне изредка подсказывал, когда я попадал в трудное положение.
– Аддис-Абеба, – говорила дочь.
– Актюбинск, – защищался я.
– Коала-Лумпур!
– Нет такого, – заявил я не очень уверенно.
– Да, папочка? Это столица Малайзии.
Пассажиры трамвая посмотрели на меня осуждающе. Можно было подумать, что все они родом из этого самого Лумпура.
– Ростов, – сказал я.
– Вальпараисо.
Я оглянулся по сторонам, ища поддержки. Сережа меланхолично ковырял в носу, а пассажиры сидели с таким видом, будто только вчера сдали экзамен по географии за седьмой класс. У каждого за душой был целый ворох городов.
В это время трамвай остановился, и в вагон вошла молодая женщина с двумя детьми. Тоже мальчик и девочка, такие же, как и мои, но расположенные в обратном порядке.
– Вальпараисо, – строго напомнила Оля.
– Оттава! – с ходу включился мальчик.
И они в бешеном темпе начали обстреливать друг друга городами. Женщина посмотрела на меня и сочувственно улыбнулась. Мы были товарищами по несчастью. Вряд ли она знала больше десятка городов, да и то в Европейской части СССР. Это была настоящая женщина.
Наши дети замкнулись друг на друге, и можно было некоторое время дать мозгу передышку.
– Мы едем смотреть агитатора, – сообщил неисправимый Сережа девочке.
– А мы едем смотреть слона, – независимо ответила девочка. – И жирафа. И кенгуру.
Сережа завистливо посмотрел на девочку и не нашелся, что ответить. Подумав, он не очень последовательно заявил, что у него в кармане есть стеклышко, и тут же показал его девочке. Стеклышко оказалось отбитым горлышком пивной бутылки, и я его отобрал. Девочка с интересом взглянула на меня и спросила:
– Мама, а почему ихний папа не в командировке?
Женщина посмотрела на меня как бы извиняясь. То ли за девочку, то ли за папу, который находился в командировке. Я тоже смущенно улыбнулся, так как понятия не имел, почему я не в командировке.
– Они такие любознательные в этом возрасте, – сказала женщина.
– Угу, – промычал я.
Между тем Сережа продолжал демонстрировать девочке содержимое карманов. Он извлек оттуда половину резиновой подметки, кусок кирпича и спичечный коробок, где сидел жук. Жуком девочка заинтересовалась. Словом, они вступили в контакт.
Таким образом, неохваченными оказались только мы с женщиной. Откровенно говоря, я позавидовал сыну. У меня в карманах ничего такого интересного, что можно было бы показать, не имелось. Тогда старшие дети, видя затруднительность нашего положения, пришли на помощь.
– Мы пойдем все вместе, – сказала Оля. – Сначала посмотрим аллигатора, а потом всех остальных.
– Вы познакомьтесь, пока наш папа в командировке, – разрешил мальчик.
Я покосился на пассажиров, боясь, что слова мальчика могут быть истолкованы превратно. Женщина нервно рассмеялась, и я понял, что она опасается того же. Хотя в принципе не против.
– Петр Николаевич, – сказал я с идиотским поклоном, чувствуя, как теплеют уши.
– Наталья Генриховна, – прошептала женщина, покрываясь пятнами.
– Очень приятно, – сказал я, заставив себя улыбнуться несколько иронически. Я хотел показать Наталье Генриховне, что это еще ни к чему не обязывает.
– А как зовут вашего папу? – вдруг спросила Оля.
– Его зовут Котик, – ответил мальчик. – А вообще он Константин.
– А нашу маму зовут Киса, – сообщила Оля и мерзко захихикала.
– Киса! – закричал мальчик.
– Котик! – заорала дочь.
– Юра, прекрати! – не выдержала женщина.
В трамвае произошло легкое движение. Я оглянулся на публику, приглашая снисходительно отнестись к детям. Никакого сочувствия в глазах пассажиров я не увидел. "Мало того, что он неуч, – читал я во взглядах, – так он еще соблазняет чужих жен".
К счастью, подоспел зоопарк. Мы вышли, провожаемые зловещей тишиной вагона. Первые несколько видов зверей я смотрел невнимательно, напряженно соображая, о чем бы мне поговорить с Натальей Генриховной.
– Слоны живут очень дружно, – наконец заметил я, когда мы дошли до слонов.
Наталья Генриховна ободряюще улыбнулась.
– Самцы оберегают самок... – продолжал я, но прервался, потому что Наталья Генриховна вздрогнула и испуганно огляделась.
– Дети, – поспешно сказала она. – Сейчас мы будем кормить слонов.
Она собрала детей в стайку и выглядела в этот момент очень мило. Слонам бросили булку, а Сережа, видимо, от полноты души, добавил свой кусок кирпича и подметку. Слон подметку съел.
Примерно к белым медведям мы с Натальей Генриховной разговорились не на шутку. Я рассказывал ей телепрограмму "В мире животных", а она приятно улыбалась. Когда мы дошли до птицы какаду, которая удивленно на нас посмотрела, мы заметили, что детей с нами нет. По всей вероятности, они потерялись. Мы бросились назад к медведям и прежде всего проверили, не упали ли дети в бассейн, где в это время плавал грязный, желтый, прескверного вида медведь. Потом мы пробежали мимо тигров. Аллигаторы были закрыты на ремонт. Наталья Генриховна дрожала и заламывала руки. Я бы тоже заламывал, если бы умел.
– Товарищи Верлухин Петр Николаевич и Осинская Наталья Генриховна, – заорал на весь парк репродуктор, когда мы мчались мимо удава. – Ваши дети Оля, Сережа, Юра и Танечка ждут вас вместе с работником детской комнаты милиции у площадки молодняка.
Наталья Генриховна побледнела, а я мысленно прикинул, сколько моих знакомых и родственников бродит в настоящий момент по зоопарку и имеет возможность познакомиться с новыми подробностями моей личной жизни. Получалось вполне достаточное количество.
Работник детской комнаты милиции оказался женщиной и старшим лейтенантом. Судя по тому, как она посмотрела на нас, дети успели ей кое-что порассказать. Мы схватили их за руки и понеслись к выходу. На остановке мы попрощались, причем Наталью Генриховну все еще била нервная дрожь.
В трамвае Оля вынула записную книжечку и сказала:
– Папочка, я записала Юрин телефон. Мы договорились в следующее воскресенье пойти вместе в цирк. Только они пойдут с папой. Он скоро приедет.
– С папой? – пробормотал я. – Зачем с папой?
– А мы с мамой! – закричал Сережа.
– Правильно, – сказала Оля. – Хорошо ты придумал. Ихнему папе тоже будет интересно.
И они посмотрели на меня своими чистыми, детскими, преданными глазами.
Специфика искусства
Один мой друг учился на режиссера драматического театра. Он благополучно доучился до последнего курса и был послан в тьмутараканский ТЮЗ, чтобы поставить там дипломный спектакль.
Через полгода из Тьмутаракани поползли неясные слухи. Вроде бы моему другу удалось там что-то поставить в обход традиций. Достоверных оценок не было, но говорили, что очень.
И вот он приехал обратно защищать этот спектакль.
Я пошел на защиту, потому что люблю наблюдать всякую ерунду.
Мне самому приходилось защищаться, а потом много раз бывать на защитах. Обычно это выглядит так. За столом, накрытым скатертью из бархата, сидит группа пожилых людей. Как правило, среди них есть один помоложе, ведущий себя агрессивно. Самый сонный обыкновенно председательствует. Если в комиссии есть женщина, это вносит оживление и некоторую фривольность в задаваемые вопросы.
Дипломант обычно имеет глуповато-задорный вид и время от времени что-нибудь чешет у себя на теле. Он охотно дал бы отпилить себе руку, лишь бы побыстрее все кончилось. Но руку никогда не отпиливают. В этом и заключается садизм.
Сам процесс зачастую лишен всякого смысла. В течение получаса дипломант и комиссия выслушивают друг от друга всякую дичь. У комиссии есть преимущество: она может задавать вопросы. Дипломант этого права почему-то лишен.
Так дело происходит в технических вузах. Мне хотелось узнать, какие коррективы вносит в эту процедуру искусство.
Итак, зал большой. Скатерть есть. Агрессивный оппонент тоже. Тут он оказался с бородой. Председатель был массивен и имел хорошо поставленный голос. За столом также сидела узкая и длинная, как змея, женщина, которая изящно обвивала стул. В руке у нее дымилась сигарета. Женщина напомнила мне Сару Бернар, хотя Сары Бернар я никогда не видел.
Первым вошел мрачного вида длинноволосый юноша в джинсах. За ним внесли доску, на которой была укреплена афиша спектакля. Афиша была прикреплена вверх ногами.
Изогнувшись, я прочитал, что спектакль называется "В цеху его дом". Не успел юноша открыть рот, как бородатый закричал фальцетом:
– А вам не кажется?!
Он не стал договаривать, а изобразил в воздухе крутящееся колесо. Парень оглянулся на афишу, но ничего не понял. С большим трудом его удалось убедить перевернуть афишу. Вместо того чтобы отколоть кнопки и перевесить афишу, он стал переворачивать всю доску. Когда он это проделал, председательствующий прочитал громоподобным шепотом
– "В цеху его дом"... Это современно.
– Мой герой – молодой современник, – с вызовом подхватил юноша. – Он всегда делает добро. Он верит в притягательную силу. У него есть любовь...
– Скажите, – вмешалась узкая женщина, устремляя к юноше зажженную сигарету, – у него на протяжении всего развития конфликта есть любовь или же он обретает ее по логике драматического развертывания?
– Развертывания! – уверенно заявил парень.
– Так! – удовлетворенно воскликнула женщина.
– Кто написал музыку? – спросил вдруг председатель.
– Пьесу написал местный драматург.
– А пьесу, простите, кто написал?
– Музыка Людвига вана...
Я почувствовал, что в этом месте мне нужно срочно проглотить таблеточку одного лекарства. Оно обладает тем свойством, что мне сразу становится все до фени.
Я проглотил эту таблеточку и стал слушать дальше. Мне ужасно хотелось узнать, про что же эта пьеса с таким диким для слуха наименованием? Кто там действует? Какой цех хотя бы имеется в виду?
Вместо этого парень сказал так:
– Светлое побеждает в итоге. Таков замысел.
– Вы его воплотили? – быстро выкрикнул бородач.
– Угу.
– Кто видел спектакль? – спросил председатель.
Парень тревожно прошелся глазами по рядам. Увидев, что все потупились, он осмелел и признался:
– Вообще-то это опера. На мотив "Лунной сонаты".
– Вопросов больше нет? – спросил председатель.
У меня была уйма вопросов, больше ни у кого. Парня отпустили, а на его месте возникло что-то бледное и анемичное, все в прыщах. За ним торжественно внесли макет декораций, похожий на витрину гастронома в сильном уменьшении.
Бледное начало говорить.
– Мой спектакль, посвященный борьбе, я ставил в содружестве с совхозом "Красногвардейский". Тема героического...
– Борьба с интервентами? – прервал председатель.
– Борьба за урожай, – промямлило анемичное. – У меня играют овощи, фрукты и продукты питания.
– Метерлинк! – уверенно заявила женщина-змея.
Председатель боязливо покосился на нее и предложил дипломанту переходить прямо ко второму акту. Дипломант стал мусолить второй акт, после чего выяснилось, что там есть еще и третий. Дипломант уверенно излагал победный марш овощей по прилавкам и дружную самошинковку капусты в исполнении плясового трио.
– Вы Чехова читали? – участливо спросил бородатый.
– В школе, – застенчиво призналось бледное.
После этого оно испарилось, а в зал, как кавалерийская дивизия, вступила молодая женщина в короткой замшевой юбке. Высоко неся бюст, она надвинулась на комиссию и выложила на стол какие-то бумажки.
– Мои программки, – сказала она контральто.
Затем она отошла к своей афише, и только тут все разглядели, что на афише значится: Н.В. Гоголь. "РЕВИЗОРША". Женщина тряхнула грудью и выпалила на одном дыхании:
– Борьбе с темными пережитками прошлого, каким является угнетение женщин в недавнем прошлом и на классическом материале, посвящен спектакль по мотивам пьесы Гоголя...
При этом она делала ногами как застоявшаяся лошадка. На коленках почему-то были красные пятна.
– Кто играет городничего? – спросил председатель.
– Городничую, – поправила девица. – Все мужские роли заменены женскими. В спектакле всего трое мужчин: сын городничей, ее муж и унтер-офицерский вдовец.
Он встал из-за стола, подошел к режиссерше и быстро провел туда-сюда пальцем перед ее носом. Дипломантка застыла с широко открытыми глазами. Бородач на цыпочках вернулся на место. После этого комиссия затеяла теоретический спор: является ли эта постановка новаторством или еще чем похуже. Дипломантка продолжала стоять в оцепенении.
– Это все нужно трактовать по Фрейду, – сказала женщина с сигаретой и сбросила пепел на пиджак бородача.
– И госпожу Хлестакову?! И мадам Бобчинскую?! – почти завизжал бородач.
– Либидо, – пожала плечами узкая женщина.
Я не знал, что такое "либидо". Я изнывал от непонимания элементарных для искусства вещей. Я с ненавистью смотрел на красные коленки режиссерши. Вскоре она победоносно ушла. Ее ход был похож на вынос пионерского знамени дружины.
Следующим появился красивый южанин с афишей, на которой было что-то вытиснено арабской вязью. Он тут же начал говорить на своем языке и говорил минут десять не прерываясь.
– Это студент-заочник... – пронеслось по рядам. – Он приехал с переводчиком, но переводчик вчера попал в вытрезвитель. Прямо из ресторана "Баку"... А этот по-русски ни бельмеса!
Южанин между тем деловито продолжал свою речь.
– Товарищ... Гражданин!... Хватит! Стоп, стоп! – замахал на него руками председатель. – Он откуда? – шепотом спросил он у бородача.
– Из Чечено-Ингушетии.
– Кто видел спектакль? – тяжело спросил председатель.
Последовало общее молчание.
– Кто написал... Тьфу! Кто знает язык?
Та же реакция.
– Ну, как называется то, что он поставил? Где дипломная записка?! – вышел из себя председатель.
Ему подали папку с титульным листом, украшенным той же непонятной вязью. Председатель перелистнул несколько страниц и уставился на дипломанта с обреченным видом.
– Как вас зовут? – выдавил он.
– Миригим, – скромно улыбаясь, ответил юноша.
– Идите, Миригим. Идите... Уходите, Миригим! – шаляпинским басом прорычал председатель.
Миригима сдуло.
И вот после этого небольшого инцидента в зал легкой походкой вбежал мой друг, принеся с собой степные ветры Тьмутаракани. Волосы у него на голове игриво извивались. Улыбка была чарующая.
За ним внесли восемнадцать стендов фотографий и афиш. Люди, которые их вносили, были в турецких тюрбанах.
Он отпустил их величавым жестом, повернулся к столу и улыбнулся еще более обворожительно.
– Главный герой моего спектакля Странность... – промурлыкал он. – Не правда ли, все странные вещи происходят в пятницу? Эйнштейн говорил, что здравый смысл не так просто убить. Своим спектаклем я опровег это предположение. Вот посмотрите...
В его руках появился бумажный кубик.
– Это программка спектакля. Чтобы прочитать ее, необходимо залезть внутрь кубика, потому что текст напечатан с внутренней стороны. Это могут сделать только дети... Или еще пример: запах варенья. У нас в спектакле весь второй акт пахнет вареньем... Инсценировку я написал сам. Стихи и музыку тоже. Давайте послушаем...
Он включил магнитофон. Полились звуки увертюры к "Севильскому цирюльнику". Мой друг подпрыгнул в воздухе, как Щелкунчик, и, повисев немного, медленно опустился на пол.
Первой опомнилась узкая женщина.
– Какая концепция вам ближе – брехтовская или вахтанговская? – спросила она интимно.
– Мне ближе романтический катаклизм Огюста Кардье, – так же интимно ответил мой друг, послав в зрителей еще одну улыбку.
Это било без промаха.
– А что это у вас за ящик? – подозрительно спросил председатель, указывая на макет.
– Это образ спектакля. Там все происходит на потолке, – пояснил дипломант.
– Послушайте, – визгливо произнес бородатый. – Вот вы пишете в дипломной записке слово "спектакль" через "и". Как это?
– Моя героиня – француженка. В конце спектакля она говорит "оревуар", что означает "до свиданья", – терпеливо объяснил друг.
– Оревуар! – протрубил председатель.
Друг хлопнул в ладоши, и толпа гномов унесла афиши и кубики. Потом он вынул из кармана пачку фотографий и раздал их членам комиссии. На фотографии был изображен он сам анфас и в профиль.
– Мы раздаем это бесплатно после каждого спектакля, – сказал он.
...Еще продолжала играть музыка, еще комиссия разглядывала фотографии, еще пахло ванилью и лимонными корочками, а мой друг уже летел мимо люстры на восток, за Уральский хребет, к великим сибирским рекам.
Его фотографию можно видеть в витрине фотоателье на углу Большого и улицы Зеленина.
А мне теперь ужасно хочется пойти на защиту дипломных работ дрессировщиков тигров или, скажем, внушителей мыслей на далекие расстояния.
Часть 5. Эффект Брума
Пишу письмо
Вообще-то я в чудеса не верю. От них меня еще в школе отучили. Я верю в науку и прекрасное будущее. Это немного понятнее. Но иногда все-таки чудеса происходят, и с ними необходимо считаться.
Короче говоря, однажды я обнаружил у себя на столе письмо от шефа. Шеф любит со мной переписываться. То есть пишет только он, а я читаю. Шеф часто засиживается в лаборатории допоздна, и тогда ему в голову приходят мысли. Утром я их изучаю. Например, так: "Петя! Подумайте, нельзя ли объяснить аномалии в инфракрасной области межзонным рассеянием". Или что-нибудь в этом роде.
Обычно я не спешу на такие вещи реагировать. Кто его знает – вдруг это бред? Шеф сам так часто говорит. Вернее, кричит, вбегая в лабораторию: "Все вчерашнее бред и чушь собачья!" Почему собачья, я не знаю. Обыкновенная человеческая чушь, каких много. И не самая худшая.