Он ушел, а я глубоко задумался. Внешний вид этого человека, его подобострастность, нескрываемая радость по поводу изменения формулировки в приказе и даже то, как он низко нагнулся и поправил дорожку, - все это меня разбередило. Я задумался о том, почему вот так по-разному складывается у людей жизнь: один человек вынужден увольнять с работы другого? А ведь жизнь могла и по-иному распорядиться: он мог быть директором завода, я - таким, как он… Я ведь не могу сказать, что у меня все было гладко. Этакое благополучное восхождение на гору… Ничего подобного! У меня в жизни всякое бывало: и год беспризорничества во время войны, и воровская компания, и приводы в милицию, и крепкие выпивки… Но что бы ни происходило со мной в те далекие годы, во мне всегда жил внутренний протест против всего этого. И наверное, когда уже готов был покатиться в пропасть по наклонной плоскости, я всегда останавливался на краю этой пропасти. А некоторые люди, очевидно, не могут остановиться. Они и катятся вниз, пока или не сопьются, как Кривин, или не попадут в тюрьму, как некоторые, мои бывшие знакомые… Когда-то, разъезжая с забубенной шпаной на крышах вагонов, я считал, что так оно и надо. Существуют люди, которые набивают барахлом свои мешки и чемоданы (это было во время войны), а есть и другие, которые освобождают их от этой тяжести… Но очень скоро я понял, что так жить нельзя. Это ненормальная жизнь. И как бы отпетые уголовники, скитающиеся по тюрьмам, ни идеализировали для желторотых дурачков свою "вольную" жизнь, это, конечно, не жизнь, а прозябание. Как серый волк, будет такой человек всю свою жизнь скитаться по чужой для него земле и почти постоянной берлогой для него станет тюрьма.
Моя юность прошла в жестокие годы войны, но куда бы кривая тропинка ни вела меня в те годы, я всегда умел вовремя остановиться и задуматься: а что же будет дальше?.. И надо сказать, на моем жизненном пути всегда попадались настоящие люди, которые незаметно, неназойливо направляли мою буйную энергию в нужное русло. Я помню, сразу после войны каких трудов мне стоило заставить себя пойти учиться! Обыкновенная школа казалась чем-то далеким, канувшим в прошлое. Настоящим были голод, бомбежки, новые города, чужие люди вокруг. Бывало, утром ты не знаешь, где будешь вечером. А чистая с простынями и одеялом койка была такой же голубой мечтой, как и круглое вафельное мороженое… Я работал и учился в то время, когда мои бывшие приятели вели праздный образ жизни, гуляли, веселились… И так почти до тридцати лет: работа и учеба. Учеба и работа.
И вот я директор крупного завода. В моем подчинении сотни людей. И сегодня уволил человека, которым, может быть, мог бы стать и сам…
2
Я поставил "газик" у гостиницы и увидел Бутафорова: Николай стоял в сквере у фонтана и смотрел на меня. Воротник темного плаща поднят, ветер разлохматил тронутые сединой волосы.
- А я к тебе собрался, - сказал я, здороваясь с ним.
- Чего это ты на "газике" разъезжаешь? - усмехнулся он. - Если тебе "Волга" не нужна, отдай ее Аршинову - он уж который год мечтает о персональной машине.
- Генька Аршинов здесь? - воскликнул я. - Что же ты мне раньше не сказал?
Николай взглянул на часы:
- Я тебе сегодня устрою с ним встречу… В половине шестого он будет у меня.
- Я слышал, после института его направили в Арзамас.
- Как видишь, рано или поздно все в родные края возвращаются, - философски заметил Николай. - После Арзамаса он несколько лет проработал в Псковском отделении дороги, и вот уже три года, как в Великих Луках. Заместитель начальника дистанции пути.
- А кто еще здесь из наших?
- Я же тебе говорил, - удивился Николай.
Когда я у него был в гостях, он мне действительно назвал несколько знакомых фамилий, но я с трудом мог вспомнить лица этих ребят. Все они были с другого курса, и я был мало с ними знаком.
- А Рудик? Ну, помнишь…
- Помню, помню, - улыбнулся Николай. - Машинист исторического паровоза, на котором ты с Аршиновым практику проходил… Лучший машинист тепловоза в нашем депо. Член горкома, недавно был награжден орденом Ленина.
- Надо бы его повидать… - пробормотал я.
- В свободные дни, как и раньше, пропадает на рыбалке.
- Вот мы с ним и махнем на моем "газике", - сказал я. - Давно не рыбачил.
- У него свой "Москвич"… А на рыбалку надо бы как-нибудь выбраться… Я ведь тоже не прочь посидеть с удочкой…
- Вот именно "как-нибудь"… - сказал я. - Я уже второй месяц собираюсь. Вот что, старина, давай без трепотни: в эту субботу железно едем на рыбалку! Я тут два таких озера откопал! Одни названия чего стоят: Янтарное и Жемчужное…
- И когда ты таким хитрым стал? - рассмеялся Николай. - Так и скажи, что хочешь взглянуть, как там двигается строительство вашей турбазы.
- Ну, приятное с полезным… - сказал я и, придав голосу инквизиторские нотки, спросил: - Да, а что ты делал в рабочее время у фонтана?
- Понимаешь, назначил одной симпатичной девушке свидание, а она, чертовка, не пришла…
- Плохи твои дела!
- А что, уже никуда не гожусь? - приосанился Николай. - Думаешь, вышел в тираж?
- Успокойся, девушки как раз любят таких представительных, с серебром в волосах.
- А вот жена, видно, разлюбила, - вздохнул Николай. - И на полчаса не вытащишь из театра!
- Ты любил еще кого-нибудь, кроме своей Машеньки? - спросил я.
- Иди ты к черту! - огрызнулся Николай и даже отвернулся, но тут же снова расплылся в улыбке: - Так и быть, доверю тебе одну тайну: мы ждем ребенка!
- Это действительно событие.
Николай был оживлен, и лицо его сняло.
- Сам подумай, нам уже за сорок - позже некуда.
- Возьмешь меня крестным отцом?
- Ей надо больше бывать на свежем воздухе, а она репетирует в накуренной комнате, - озабоченно говорил Николай. - Это ведь вредно для ребенка?
- Не знаю, - сказал я. - У меня ведь никогда не было детей.
Николай замолчал и взглянул на меня.
- Почему ты не женишься? - спросил он.
- Действительно, почему? - усмехнулся я.
До Дома Советов три минуты ходьбы. Еще не было пяти, и я предложил Николаю прогуляться вдоль Ловати. Он взглянул на пасмурное небо с бегущими облаками и сказал, что будет дождь. Но пока дождя не было, а так, мелкая дождевая пыль. Скоро у меня и у Николая лица стали мокрыми, а на бровях и ресницах пристроились крошечные капли. Листья под ногами тоже были мокрые и при сильном порыве ветра с тихим шорохом скользили по площади Ленина.
Мы вышли на набережную. Тонкие липы почти облетели. В городе здания защищали от ветра деревья, а здесь он на воле гулял по набережным, сметая опавшую листву в реку. Очевидно, в верховьях Ловати прошли сильные дожди, и вода была мутной с желтоватым оттенком. У бетонного моста, отбрасывающего в воду густую тень, сидел на камне пожилой человек в брезентовом плаще с капюшоном. В руках раскрытая книга. От двух кольев, воткнутых в песчаный берег, убегали в речку две поблескивающие жилки. Ничего не скажешь, цивилизованный рыбак.
- Аршинов, наверное, на меня до сих пор зуб точит, - сказал Бутафоров. - Когда в конце лета разрешили охоту на водоплавающую дичь - все как с цепи сорвались! Давай палить во все живое. Ну и одна дикая уточка прилетела в город искать защиту от охотников… Это же надо сообразить! Здесь в центре города и жила. Плавала себе у берега и на людей внимания не обращала. Тут ведь пляж рядом. Люди купаются, загорают, и никто уточку не трогал. Дело было в воскресенье. Лежим мы с женой, загораем, смотрим, как уточка у берега плескается, и вижу, как какой-то толстяк с палкой в руках крадется по камышам к ней. Не выдержал я, подскочил к нему, палку вырвал и говорю: "Как, гражданин, вам не стыдно?.." Оборачивается, а это Аршинов. Тут я его, не стесняясь, обложил как следует… Ну, действительно, нельзя же такой скотиной быть! Сколько людей любовались на эту несчастную утку, и ни у кого, даже у мальчишек, не поднялась на нее рука… А этот с палкой! Смотрит на меня, аж покраснел от злости… "Тебе что, жалко? - говорит мне. - Не я, так кто-нибудь другой ее прихлопнет…" Ну ты подумай только, какая скотина, а?
- Толстяк, говоришь… - сказал я. - В техникуме он был худущий.
- Отъелся, - буркнул Николай.
- Ты это из-за утки? - покосился я на помрачневшего приятеля.
- Он мне и раньше не очень-то нравился… Это ведь вы были друзья.
- Ну, а как она? - спросил я.
- Кто?
- Утка.
- Улетела, - сказал Николай. - А может быть, и впрямь нашелся какой-нибудь негодяй и прикончил.
- Жалко.
- Кого жалко? - свирепо посмотрел на меня Николай. - Утку?
- Ну да, ее, - сказал я и, чувствуя, что он меня сейчас тоже обложит, прибавил: - Я вот о чем думаю: целоваться мне с Аршиновым или просто пожать руку?
- Перестань морочить голову! - огрызнулся Николай.
3
Я сразу не узнал его. Худощавый подвижный Аршинов с красивыми волнистыми черными волосами, которые с ума сводили девушек, и этот совершенно лысый толстяк со скудной седой растительностью на висках и затылке… Эти три подбородка и тяжелые, с красными прожилками, отвисшие щеки. Если бы я встретил его на улице, то ни за что бы не узнал. Правда, немного позже на этом жирном лице проступили знакомые черты того прежнего Геньки Аршинова.
- Такие-то, браток, дела, - невесело усмехнулся он после того, как мы пожали друг другу руки (раскрыть объятия никто из нас не сделал попытки). - Не ты один - никто не узнает. - Он с сердцем хлопнул себя пухлой рукой по выпирающему животу. - Растет и растет, проклятое… И в горы поднимался, и бегал этой… рысцой по улице каждое утро, и не жрал неделями - ни черта не помогло. А теперь махнул рукой… Больше чем полжизни прожито.
Аршинов был года на четыре старше меня. Я стал что-то вспоминать, рассказывать, старался растормошить его; Аршинов улыбался, кивал, однако глаза его были безразличными. О себе он почти ничего не рассказывал. И видно, думал о чем-то своем, потому что одни раз прервал меня и, с хитроватой усмешкой взглянув на Бутафорова, спросил:
- Директором-то тебя сюда назначили по рекомендации горкома?
Я сказал, что получил назначение от министерства. Николай промолчал. Только брови сдвинул. Он распечатал пачку "Беломора" и закурил. Я обратил внимание, что пепельница на столе топорщится окурками. Видно, смолит одну за другой.
- Не поддерживает секретарь своих однокашников, - снова поддел Николая Аршинов.
- А я не люблю слабых, которых нужно поддерживать, тащить, прощать ошибки и смотреть сквозь пальцы, как они разваливают одну организацию за другой… - спокойно сказал Николай.
- Это камень в мой огород! - засмеялся Аршинов и вдруг резко повернулся к Бутафорову, что для его громоздкой фигуры было несколько неожиданно. - Если бы ты не выступил против на бюро, меня утвердили бы начальником вагонного депо! Один ты был против!
- В отличие от других, я тебя хорошо знаю, - сказал Бутафоров. - Ставлю голову на отсечение, что через год тебя пришлось бы снимать со строгим выговором по партийной линии… Точно так же, как тебя сняли в Пскове с должности начальника отдела.
- Видишь, как он меня? - кисло усмехнулся Аршинов. Но хорохориться больше не стал и даже оживился, когда я пригласил их поужинать со мной в ресторане.
- Там отличные бифштексы с картошкой фри подают, - заулыбался Аршинов.
Николай мое приглашение принял без всякого энтузиазма, но и отказываться не стал. Не знаю, что его больше смущало: безрадостная перспектива провести вечер в одной компании с Аршиновым или нежелание появляться в ресторане - все-таки секретарь горкома, - где по вечерам бывало довольно многолюдно и шумно.
Впрочем, вечер прошел хорошо. Аршинов больше не задирался, - очевидно, и вправду неплохой бифштекс привел его в хорошее настроение. Он много и жадно ел, поминутно вытирая сальные губы бумажными салфетками. Их накопилась целая горка возле его тарелки. Потом мы поднялись ко мне в номер и еще немножко посидели. Разговор что-то не клеился. Николай не мог скрыть своей неприязни к Аршинову и, чтобы не сцепиться с ним, молчал. А Генька завел нудный разговор о даче, теще, которая "потрясающе" капусту квасит и огурцы солит…
Я проводил их до автобусной остановки. В ресторане Аршинов говорил, что нужно в ближайшее время обязательно встретиться и как следует посидеть… Я думал, он пригласит меня к себе домой, но он ничего про это не сказал. А тут и автобус подошел. Аршинов тяжело втиснулся в дверь и, с трудом повернув к нам багровую шею, улыбнулся какой-то чужой, незнакомой улыбкой и помахал рукой.
- Я тебе позвоню, - сказал он.
Бутафоров жил совсем близко от гостиницы, и я его проводил до дому. Мелкий теплый дождь шуршал в поникшей листве. Вокруг каждого уличного фонаря желто-голубой светящийся ореол. Николай попытался затащить меня к себе, но я отказался: мне хотелось побыть одному. Встреча с Аршиновым снова всколыхнула во мне далекие воспоминания.
- Ну как он? - спросил Николай.
- Изменился… - неопределенно ответил я.
- Ты имеешь в виду внешность?
- Помнишь, у него были великолепные вьющиеся волосы, - сказал я. - С волной.
- Если бы ты был не директором, а машинистом тепловоза, он бы тебе больше обрадовался, - заметил Бутафоров.
- У меня это еще впереди. Вот как завалю квартальный план выпуска этих чертовых коробок для села…
- Товарищ Бобцов, - сделал официальное лицо Николай. - Мне эти разговорчики не нравятся… - и рассмеялся. - Я первому секретарю сказал, что за тебя готов поручиться собственной головой. Так что если завод угробишь, обе наша головы покатятся с плеч!
- А как ты с Куприяновым? - спросил я. - Ладишь?
- По-разному, - неохотно ответил Николай. - Мужик он сложный… Как-то спрашивал про тебя, удивлялся, что редко к нему заходишь.
- А зачем заходить-то? - поинтересовался я. - Все производственные вопросы мы с тобой разрешаем… Просто так, чтобы отметиться? Так я это не люблю.
- Ты все такой же, - сказал Николай. - Не изменился.
- Смотря в чем, - ответил я.
Холодная капля скатилась за воротник, я передернул плечами и поежился. Дождь припустил сильнее. Ветер громыхнул на крыше сорванным железным листом и, монотонно зашумев мокрой листвой, подхватил с тротуара красные распластанные листья и весело погнал их через дорогу на другую сторону улицы. Откуда-то взявшаяся ночная бабочка, пестрая и красивая в свете уличного фонаря, зигзагом метнулась к ближайшему дереву и прилепилась к серой коре, тотчас слившись с ней.
4
Я с трудом отыскал эту улицу на окраине города. Фары "газика" выхватывали из темноты черные стволы деревьев на обочинах, влажные серые доски заборов. Давно позади остались корпуса тепловозо-вагоноремонтного завода. Когда-то здесь начинались избы деревни Ориглодово, а в стороне, на глинистом холме, виднелась Коровья Дубрава. Теперь я не узнавал этих мест. Город давно вобрал в себя эти деревни.
Я свернул с асфальта на заблестевшую лужами улицу. Рядом с двухэтажными городскими зданиями лепились и старые деревянные домишки. В слезящихся окнах неясно струился желтый свет. Когда я свернул на эту окраинную улицу, то подумал, что нужно искать самую захудалую хибару. Однако дом оказался солидным пятистенком с крепкой оградой, фруктовым садом и огородом. Одно окно было тускло освещено, второе - ярко. Поднимаясь по деревянным ступенькам, я услышал музыку. В коридоре было темно и пахло прокисшими огурцами. Я постучал в дверь и, не дождавшись ответа, отворил. В ярко освещенной большой комнате было накурено, на полную мощность гремел магнитофон. Популярные мелодии из кинофильмов. На широкой тахте сидели две девушки, третья, в брюках, полулежала, закинув нога на ногу.
Увидев меня, одна девушка поднялась с тахты, остальные две даже не повернули головы в мою сторону.
- Отец там, - небрежно кивнула на перегородку девушка, даже не ответив на мое приветствие. Не предложила она мне и раздеться, что дало мне повод подумать, что знакомые ее отца не очень-то желанные гости в этом доме.
Я толкнул фанерную, покрашенную белой масляной краской дверь, как оказалось ведущую в кухню, и тут услышал за спиной насмешливый голос девушки:
- Еще один заявился…
- Спроси, есть у него сигареты? - произнес другой голос, показавшийся мне знакомым. Что ответила на это хозяйская дочь, я не расслышал, но сигарет никто у меня спрашивать не стал.
За накрытым клеенкой кухонным столом лоб в лоб сидели два изрядно хмельных человека: Степан Афанасьевич Кривин, которого я уволил с работы, и крепкий мужчина с массивной челюстью боксера и маленькими, беспрестанно моргающими глазками. Можно было подумать, что он подмигивает сразу обоими глазами. Перед ними стояла начатая бутылка водки, на тарелке - дряблые огурцы, запах которых я еще почуял в коридоре, алюминиевая миска с отварной картошкой. На подоконнике поблескивала уже опорожненная бутылка.
Кривин некоторое время смотрел на меня, надо сказать, без всякого удивления, потом сделал широкий жест рукой, приглашая к столу.
- Садитесь, коли не побрезгуете нашей компанией… - поглядев за перегородку, заорал: - Машка! Дай рюмку из буфета!
Из-за перегородки доносилась музыка. Теперь пел Рафаэль. Впрочем, хозяин особенно и не рассчитывал, что дочь тут же прибежит и принесет рюмку, скорее всего это он крикнул так, для порядка. Когда он стал подниматься из-за стола, я предупредил его, что зашел на минутку и сам за рулем, так что пить мне совсем ни к чему.
- Ваше дело, - снова опустился на стул Кривин и, поймав вопросительный взгляд своего собутыльника, пояснил с ухмылкой: - Директор завода… Я говорил тебе, что уволился оттудова по собственному желанию… так вот, видишь, сам пришел звать меня обратно.
Человек с квадратной челюстью вскочил, ладонью услужливо смахнул с табуретки невидимую пыль и, пододвинув мне, протянул крепкую руку: "Тима". На широком лице его появилась улыбка. Я тоже улыбнулся: его мощная грузная фигура совсем не вязалась с этим детским именем.
- А может, стаканчик за компанию, а?