Месяц назад он принялся за повесть из жизни заводской молодежи. Редактор армейской газеты, в которой Сергей когда-то пописывал, работал теперь в московском журнале и обещал помочь напечатать. Сергей начал работать с воодушевлением. За десять дней он исписал своим бисерным почерком сорок страниц, а до конца было далеко. Но затем дело пошло не так гладко и быстро. Герои его, бывшие в первых главах жизнерадостными, энергичными людьми, превратились вдруг в каких-то бездарных истуканов, которые не желали двигаться, туго соображали, говорили пошлости…
Вот и сегодня он просидел над бумагой до полудня и, кроме двух абзацев, в конце концов перечеркнутых, и галереи чернильных уродцев на полях, ничего не создал. Очевидно, он просто переутомился за эти дни. Надо сделать перерыв.
Он закрыл чернильницу, лег на диван и закурил. В это время вошла мать - у нее был свой ключ.
- Ты один, Сережа? Как твой грипп? - спросила она, кладя портфель.
Он сказал, что грипп все так же. Ирина Викторовна сразу же принялась за приготовление обеда - побежала на кухню, потом прибежала обратно, опять на кухню, зазвякала там посудой, застучала картошкой, звонко бросая ее из ведра в миску. "Теперь уже наверняка не сосредоточишься", - с досадой подумал Сергей. Он еще надеялся сосредоточиться и поразмыслить над повестью. Иной раз на диване ему приходили в голову неплохие мысли.
И вдруг его осенило - повесть надо отставить! Да! Отставить до второго семестра. И сейчас же, немедля, сесть за реферат и закончить его как можно скорее, чтобы успеть прочитать его до ученого совета в НСО. Это очень важно. Главное сейчас - реферат!
Войдя в комнату, Ирина Викторовна спросила:
- Ты работаешь? Думаешь?
- Да, - сказал он.
Он думал о том, как жаль, что ему не дадут стипендию Белинского в этом месяце. Было б как раз под Новый год.
- Хорошо, я буду тихо…
Стараясь не шуметь, Ирина Викторовна достала из буфета посуду и ушла на кухню. За обедом Ирина Викторовна вдруг сказала оживленно:
- Да, совсем забыла! Ведь у меня сегодня Валюша была!
- Где это у тебя? - спросил он, от удивления перестав жевать.
- На работе. Она пришла как раз в обеденный перерыв. Мы с ней проболтали полчаса…
- Ну?
- Ну, я ей рассказывала…
- А что ей нужно было?
- Я не понимаю, отчего ты сердишься, Сережа?
- Я не сержусь, а спрашиваю: что ей нужно было у тебя? - повторил он раздраженно.
- Ну, просто зашла проведать… Спрашивала про тебя, как твоя работа. Она очень занята, ее куда-то там выбрали… И потом она принесла мне голубую шерсть, что обещала.
- Какую шерсть?
- Ах, господи! Да помнишь, я говорила при ней, что хочу вязать тебе свитер, да не знаю, где взять цветной шерсти. Из белой очень марко. Валюша мне и пообещала. Вспомнил? Ну и принесла вот… Сережа, ешь с хлебом, что за еда без хлеба?
Он хмуро смотрел на мать и не видел ее, углубленно думая о своем. Потом бросил со звоном вилку.
- Не нужно мне никакого свитера! И незачем было брать у нее шерсть. Не хочу я этого, ты понимаешь? Не хочу… Что ты суешься не в свое дело, в конце концов?
- Ты просто, Сережа, ужасный сегодня, - сказала Ирина Викторовна растерянно. - Хоть ты и больной, знаешь…
- Я не больной, а меня выводит из себя это… вот это ханжество! Как будто в Москве нельзя достать шерсти, кроме как у Вали?
- Если ты хочешь…
- Я хочу, чтобы ты отдала ей шерсть обратно! И все!
- Ну да, сейчас же побегу к ней! Не обедавши…
- А я говорю - отдай! Пришла тебя проведать… благодетельница тоже…
- Не благодетельница, а очень милая, обязательная девушка, а ты стал невыносимый брюзга! Это отвратительно в твоем возрасте! - сказала Ирина Викторовна рассерженно. - И вообще, если ты против шерсти…
- Вообще я не против шерсти, - усмехнулся Сергей. - Я не люблю только, когда меня гладят против шерсти. Запомни это, пожалуйста.
Вдруг успокоившись собственным каламбуром, он взял вилку и принялся есть. Ирина Викторовна тоже начала было есть, но она так разнервничалась, что у нее пропал аппетит. Она отодвинула тарелку и встала из-за стола.
- А ты, пожалуйста, ничего у меня больше не проси! И делай свой свитер где хочешь!
Сергей не ответил и продолжал с аппетитом есть котлеты, густо намазывая их горчицей. Когда он кончил второе, пришел Саша. Он разрумянился после катка, весь пунцово светился, и черные глаза его блестели влажно и радостно. От него сразу пахнуло свежестью, морозным простором улиц.
- А вот и я! - весело крикнул он, бросая коньки возле дверей. - Ох, мам, и накатался я! Ноги не держат! Мы с Левкой на спор бегали… Как здорово там - музыка играет, фонари, народищу жутко сколько! А есть я хочу-у!
- Сейчас же положи на место коньки! - сказала Ирина Викторовна, ставя на стол третий прибор. - Что за мерзкая привычка бросать где попало! Сколько раз тебе говоришь, говоришь - горох об стенку.
Саша удивленно посмотрел на мать, потом на брата.
- Что это вы… какие-то?
- Какие - какие-то? Не говори глупостей. Мой руки и садись живо!
Ирина Викторовна вышла на кухню.
- Сережа! - сказал Саша, подойдя к брату. - Что это у вас…
- Ничего у нас! - грубо ответил Сергей. - Мал еще. Иди мой руки, уроки делай и помалкивай.
- Подумаешь… какой сердитый! - Саша озадаченно замолчал, потом проговорил решительно: - Ну ладно! А я тебе не скажу, кого я на катке видел!
- Пожалуйста. Как-нибудь переживу.
Сергей подошел к книжному шкафу и, взяв томик Герцена, лег на диван. Некоторое время в комнате все молчали.
Потом Саша спросил суровым голосом:
- Чай пить будешь?.. С печеньями.
- Ты хочешь сказать - с бисквитами? - усмехнулся Сергей. - Нет, я не пью этого.
Он повеселел, вспомнив о Люсе и о персональной стипендии, и с наслаждением потянулся на диване.
Пообедав и став добрее, Саша все же не утерпел:
- Ладно, так и быть, скажу, кого я видел: Вадима и эту девчонку, которая приходила к тебе… Лена, что ли?
Сергей заинтересованно привстал.
- Лену? Они что… вместе были или как?
- Ну да, друг с дружкой катались! А у Лены этой свитер такой с оленями, как в кино, знаешь…
Сергей промычал что-то и снова уткнулся в книгу. Перевернув две страницы, он спросил:
- Они про меня не спрашивали? Вадим не спрашивал?
- Нет. Он только рукой мне помахал.
Не прочтя и десяти строк, Сергей бросил книгу, повернулся лицом к стене и лежал так некоторое время, рассматривая обои. Потом встал с дивана и ушел в свою комнату спать.
А Вадим в это время шел через Крымский мост. Он только что проводил Лену до метро и возвращался домой пешком.
На мосту было ветрено, как всегда. Громады стальных колонн изморозно светлели у подножий, а вершины их были невидимы. Они терялись во мраке неба, которое было не черным, а грифельным, белесым от московских огней и казалось подернутым паром.
Полночная Москва, необъятно раскинутая перед Вадимом, была теперь городом огней. Днем здесь жили люди, теперь - огни. Все вокруг было населено роями огней. На горизонте огни клубились, переливались, как фосфоресцирующая морская волна, и дальше - там тоже были огни, но их уже не было видно, и только светлой стеной в небе стояло их мощное зарево.
Парк лежал за мостом, курчавый и тихий, опустелый. Огромный каток возле набережной, еще час назад полный стремительной и бурной жизнью, был теперь безлюден. Молчали оглушительные репродукторы, без конца повторявшие песню про фонарики: "Гори, гори, гори-и-и…" Отсюда нельзя было различить той маленькой темной аллеи, куда они заехали отдохнуть.
…Скамья стояла на повороте, рядом с большой аллеей. Лед возле нее был обколот и выщерблен коньками, а посередине аллейки стоял полосатый фанерный бакен, вроде речных бакенов, обозначающих мели, с надписью: "Лед поврежден". Вадима душила жара - он размотал шарф и сдвинул на затылок шапку с мокрого лба.
- Я кружусь, ох… У меня кружится голова, я пьяная! - Лена тихо смеялась, откинувшись на спинку скамьи. - Вадим, положи руку мне под голову, а то очень жестко.
Он сел к ней поближе, вытянув руку вдоль спинки скамьи, и она положила на нее голову. От густого румянца лицо ее казалось совсем темным, лишь влажно блестели губы. Мимо по большой аллее все время проносились люди. Мальчишки подкатывали вплотную и прямо перед их скамьей со старательным скрежетом делали крутые повороты. Проехал степенным шагом дежурный милиционер на коньках. Как все милиционеры на льду, он двигался как-то чересчур прямо, с хозяйственной солидностью, растопырив руки и сурово поглядывая по сторонам. Отталкивался он одной ногой. Толстый дядя в очках, одетый как заправский спортсмен, но, очевидно, впервые в жизни ставший на лед, медленно ехал вслед за милиционером. Он то и дело сгибался в поясе, точно отвешивая кому-то короткие поклоны. Вдруг остановившись, дядя начал страшно вибрировать всем телом и то, что называется - "бить копытом", потом взмахнул руками и молча шлепнулся навзничь.
Лена захохотала, глядя на него, и выпрямилась как раз в то мгновение, когда Вадим решил обнять ее.
- Ты помнишь наш спор? Насчет счастья? - вдруг спросила Лена. - Ты ведь так ничего и не сказал…
Ему не хотелось сейчас говорить об этом и вообще не хотелось говорить. Ему хотелось обнять ее. Никакие слова не годились для этого и были только помехой. Лена придвинулась к нему и, раздумчиво склонив голову, сказала:
- Счастье? Это… знаешь что? - И, помолчав, она напевным, выразительным шепотом прочитала:
Есть минуты, когда не тревожит
Роковая нас жизни гроза.
Кто-то на плечи руки положит,
Кто-то ясно заглянет в глаза…
И мгновенье житейское…
Лена полузакрыла глаза и чуть слышно, одним дуновением закончила:
…канет,
Словно в темную пропасть без дна.
И над пропастью медленно встанет
Семицветной дугой тишина.
- Да, да, это счастье… - пробормотал Вадим, обнимая ее, целуя ее закрытые глаза, щеки, ее холодные, обжигающие губы. Опять к ним подъехали мальчишки и демонстративно закрутились возле самой скамейки.
- Здесь не отдохнешь. Пойдем вон в ту беседку, там тихо, - сказала Лена, вставая, и запела вполголоса: - "Гори, гори, гори-и-и…" Она такая таинственная!
Вадим поднялся бодро и сказал:
- Пойдем. Только там сидеть не на чем.
- А мы эту скамейку возьмем! Давай?
- Подожди, - он отстранил Лену и потряс скамью. - Я ее и один донесу.
Взяв скамью двумя руками, Вадим разом поднял ее над головой. На него посыпалась сухая снежная пыль. Ставя коньки враскос, медленными шажками он пошел к беседке.
Лена кружилась вокруг него, испуганно повторяя:
- Ой, Вадька, упадешь! Ой, осторожно!.. Помочь тебе?
- Донесу…
- Бросай ее… Сейчас же брось! - кричала Лена. - Ну, я верю, что ты сильный, верю! Ну, ты - Поддубный, Новак, Геркулес!
Руки его тряслись и гнулись, а коньки то и дело подламывались, выворачивая ступни. Наконец он доковылял до беседки и с грохотом бросил скамейку на промерзший деревянный пол. Лена вбежала за ним, стуча по доскам коньками. В беседке была полная темнота, и вдруг Вадим увидел на полу горящий уголек брошенной папиросы. И над ним, возле столба - две фигуры, стоявшие близко друг к другу.
- Вадька, обратно! - шепнула Лена и сбежала по ступенькам на лед.
Вадим растерянно сошел за ней следом. Лена уже мчалась по аллейке и неудержимо хохотала. А в беседке чей-то бас обрадованно проговорил:
- Вот спасибо, браток!
И снова - большой каток, расплывчатое сияние огней на льду, музыка. И рука Лены в мокрой варежке, такая тонкая, невесомая и делающаяся неожиданно твердой на поворотах.
Больше ничего не сказали они друг другу в этот вечер. Ему казалось, будет еще много таких вечеров, очень много в его жизни. И будут такие же плывущие в небе фонари, и пение льда, и музыка, и рядом с ним смеющаяся девушка с покорной и тонкой ладонью… Все это будет у него еще много, много раз. Он радостно верил в это.
…Когда Вадим проходил мимо белых, с ярко освещенными рекламными щитами ворот парка, к нему вдруг подбежали две девушки.
- Вадим! Белов! - закричали они еще издали. - Постой!
Полная черноглазая Марина Гравец была из его группы, другая - Симочка Мухтарова, красивая девушка с цыганским лицом, - с исторического факультета. Обе были в спортивных штанах и с коньками.
- Нельзя сказать, чтобы он готовился к английской контрольной! - весело и певуче сказала Марина и засмеялась.
- А разве у нас контрольная?
- В понедельник. Ольга Марковна еще позавчера грозилась. Что-то страшное будет - на все времена!
- Он этого сейчас не понимает, - вполголоса сказала Симочка. - Для него существует только настоящее время.
- А, да! - Марина понимающе кивнула.
Вадим сделал вид, что ничего не заметил.
Вместе с девушками он дошел до Калужской. Всю дорогу Вадим шутил с ними, рассказывал анекдоты, сам смеялся над всякой чепухой. Ему было весело и легко, как никогда.
- А мы знаем, отчего ты сегодня такой легкомысленный, - сказала вдруг Марина, загадочно улыбаясь. - Знаем, Симочка?
- Знаем, знаем! - баском ответила Симочка.
Вадим усмехнулся:
- Вы же пифии, все знаете.
Они вышли на площадь и ждали у перехода, пока пройдет поток машин.
- У меня было такое впечатление, глядя на вас, - продолжала Марина игриво, - будто вы обсуждаете последний семинар по политэкономии.
- Ну что ты! - сказал Вадим. - Мы объяснялись в любви, говорили стихами…
Марина расхохоталась.
- Ого! Только учти, Белов, объяснения на катке бывают очень скользкими. - И добавила серьезно: - А в общем ты делаешь успехи.
8
Андрей Сырых зиму и лето жил под Москвой в дачной местности Борское. Летом здесь было людно и весело, наезжало много дачников, молодежи, на реке открывались лодочные станции и пляжи, с утра до вечера гулко стучал мяч на волейбольных площадках, - жизнь была увлекательной и легкой, похожей на кинофильм.
Но она исчезала так быстро, эта неповторимая летняя жизнь, унося с собой запахи лугового настоя, тихую музыку по вечерам, и скрип уключин, и влажную мягкость песка под босыми ступнями, - проносилась падучей августовской звездой и исчезала. И в городе, деловом и дождливом, в его будничной суете не было и следа этой жизни.
А потом начиналась осень, пустели дачи, в поле и в лесу почти не встречалось людей, да и те, кто встречался, были редкие огородники, торопящиеся на автобусный круг с мешком картошки за плечами. И плыла в воздухе нетревожимая паутина, просеки затоплялись жухлой листвой - ее никто уже не убирал до снега, и далеко по реке разносилось одинокое гугуканье последнего катера с каким-нибудь случайным пассажиром, забившимся от холода в нижний салон.
И на долгие месяцы затихало Борское под снегом. Синие морозные утра, синие сумерки, а по ночам - лай заречных собак, шорох снега и далеко на горизонте трепетное призывное миганье огней московской окраины…
Андрей мало времени проводил в Борском. Рано утром он уезжал в институт, после лекций обедал в институтской столовой и шел заниматься в библиотеку. В Борское он приезжал поздно вечером, а иногда и не приезжал вовсе - оставался ночевать у своих приятелей в студенческом общежитии.
Отец Андрея работал мастером на большом станкостроительном заводе. Во время войны и Андрей работал на заводе, не на отцовском, но тоже на крупном. В военное училище его не взяли из-за близорукости, и в 1942 году семнадцатилетним юношей он пришел на завод. В первые два месяца работал в трубоволочильном цехе - тянул на волочильном стане "профиля". Потом его перевели работать к горну, а оттуда в слесарную группу. Два года Андрей простоял у слесарного верстака, на третий - перешел диспетчером в инструментальный цех. У него было много друзей на заводе, и когда Андрей уходил на учебу, ему казалось, что он обязательно будет продолжать эту дружбу, ни за что не оторвется от ребят, с которыми прожил тяжелые годы войны.
- Все вы обещаете, знаем! - говорил при прощании Пашка Кузнецов, слесарь из инструментального. - А как уйдет - так и концы! Поминай как звали.
Андрей сердился, ему казалась нелепой и оскорбительной даже мысль - забыть ребят. Глупости! И он действительно в первое время забегал раз в неделю на завод, в комитет комсомола, в клуб и общежитие. А потом посещения эти стали все реже и через год прекратились вовсе. Закрутила, отнесла в сторону новая жизнь, новые интересы, а главное - это жестокое московское время, которого всегда не хватает.
Изредка теперь на улице, в трамвае или в метро на встречных эскалаторах наскочит Андрей на кого-нибудь из заводских. И времени всегда в обрез, и поговорить-то в толкучке, на проходе неудобно - помнут друг другу руки, поулыбаются:
- А ты здоров стал! Ну как?
- Да ничего! А как на заводе?
- Да работаем, даем стружку… Серега на учебу ушел, директор у нас новый.
- Ну! Нестеров, значит, ушел!
- Он-то давно ушел. Да ты забежал бы, Андрюха, что же ты?
- Да, да, я вот обязательно на днях забегу.
И опять ему кажется, что обязательно он на днях забежит, искренне верит, что забежит. И радостно и грустно от этих встреч…
Недавно на хоккейном матче Андрей встретил Пашку Кузнецова. Он увидел его уже на выходе со стадиона и узнал по широким плечам и знакомой кожаной кепочке, в которой Пашка ходил большую часть года. После первых бесцельных восклицаний, радостных тумаков и объятий друзья разговорились и долго шли пешком. Павел, оказывается, ушел из цеха и теперь - освобожденный секретарь комитета ВЛКСМ на заводе.
- Скоро уж отчетно-перевыборное провожу, - сказал он с гордостью.
- Сколько же мы с тобой не виделись? Да, два года… - Андрей вздохнул. - Завидую я иногда тургеневским героям - только и делают, черти, что друг к другу в гости ходят и чай пьют. Вот жизнь была!
Оба рассмеялись, весело взглянув друг на друга. Кузнецов взял Андрея под руку.
- У меня к тебе дело есть, Андрюшка.
- А ну?
- Ты помнишь, у нас при клубе кружки были? Муз, драм, шах, изо - это при тебе. Потом мы кройки и шитья организовали для девушек, мото и теперь вот думаем - литературный. Народ у нас этим интересуется, в библиотеке от читателей отбою нет. И писатели даже есть свои.
- Писатели?
- Ну, не писатели, сам понимаешь, а - пишут, в общем. Помнишь, был такой Валек Батукин, ученик у Кузьмина? Ну - Кузьмин, мастер из шестого механического? С бородой… Вот - ученик его, конопатый такой, Валек. Теперь уже по пятому работает, строгалем. Такие, я тебе скажу, поэмы пишет - ахнешь! У нас в газете печатают. Все говорят - настоящий талант. Вот сегодня как раз в газете есть его стихи про столовую, сатира. Насчет очередей здорово схватил. И другие у нас пишут. Народ есть!
- Это интересно, - сказал Андрей.