В середине декабря должна была состояться контрольная работа по английскому языку. Для Вадима это было большим и грозным испытанием. У него не было счастливого дара к языкам, каким обладал Сергей. То, что Сергей схватывал на лету, давалось Вадиму ценой многочасовых упражнений памяти, упорным трудом. Сергей носил с собой и читал в троллейбусе английский detective story в триста страниц, в то время как Вадим мучился со словарем над брошюркой адаптированного, то есть изувеченного до неузнаваемости, "Тома Сойера". Для того чтобы лучше запоминать слова, Вадим придумывал всяческие ухищрения: завел себе словарь-блокнотик и всегда носил его в кармане, читая где попало, выписывал слова на отдельные листочки - на одной стороне английское, на другой русское и играл сам с собой в детское лото.
Преподавательница английского языка Ольга Марковна уважала Вадима за то единственное, за что преподаватели языков уважают студентов, - за трудолюбие. К Сергею она относилась придирчиво. Стоило ему согрешить в контрольной или случайно не выучить какое-нибудь grammatical rule, заданное на дом, Ольга Марковна обрушивалась на него безжалостно. Она распекала его по-английски, и очень сердито, а Сергей оправдывался тоже по-английски, улыбаясь и щеголяя своим произношением. Часто такой разговор был понятен только им двоим, и это было для Сергея, очевидно, самым приятным.
Вообще Ольга Марковна была женщина справедливая, энергичная и с выдумкой. Со студентами она говорила исключительно "на языке" и умела каждую лекцию построить по-новому, интересно, избегая шаблонов. Она устраивала на лекциях игры в шарады, литературные викторины, обсуждения институтских событий, последних советских книг и кинокартин. И в эти часы Ольга Марковна была весела, насмешлива, любознательна, с молодым увлечением принимала участие в играх и спорах.
Но как изменялась она в дни экзаменов или контрольных! В ее остроносом, напудренном добром лице сорокалетней женщины появлялось неизвестно откуда выражение непреклонной, почти надменной суровости и что-то, как говорил Сергей, "робеспьеровское". Она теряла чувство юмора, переставала понимать шутки и всем своим видом олицетворяла латинскую поговорку: "Да свершится правосудие, пусть хоть погибнет мир".
Весь курс, кроме Палавина, Андрея Сырых, Фокиной и еще нескольких завзятых отличников, ожидал декабрьской контрольной с привычным трепетом.
В первое декабрьское воскресенье группа Вадима решила совершить экскурсию в Третьяковскую галерею. Собралось человек пятнадцать, и к ним присоединилось еще несколько студентов других курсов, соседей по общежитию. Единственный человек, кто шел в Третьяковскую галерею первый раз, был Рашид Нуралиев, молодой узбек, в этом году только поступивший в институт.
Вадим успел уже подружиться с этим черноволосым юношей, широколицым, плечистым, с могучими ладонями потомственного кетменщика. Вадиму нравилось его скуластое, веселое лицо, его неизменная жизнерадостность, его улыбка, сверкающая всеми зубами - белыми и плотными, как зерна в кукурузном початке. Рашид все хотел знать сейчас же, подробно, не стеснялся казаться невежественным или смешным, всем надоедал вопросами - и никому не надоедал. Он ведь приехал в Москву учиться и занимался этим делом добросовестно, не теряя ни минуты.
Жил Рашид Нуралиев в общежитии, в комнате, где жили Лагоденко, Лесик и Мак Вилькин, и потому Вадим так скоро с ним познакомился. Он знал уже всю двадцатилетнюю жизнь Рашида - отец его был колхозником, Рашид закончил среднюю школу в Янги-Юльском районе, мальчишкой работал водоносом на Ферганском канале, а во время войны участвовал в стройке Северного Ташкентского канала, уже бригадиром кетменщиков. Тогда же он вступил в комсомол. В кишлаке у него осталась невеста - Рапихэ, дочь кузнеца.
- Совсем молоденькая, а уже десятый класс кончает! - с гордостью говорил Рашид. - А красивая, знаешь! Брови такие - у нас говорят, как арабская буква лим. Большая красавица! А умная - вай, вай! Умнее меня на три головы…
Вместе со студентами пошел в Третьяковку и Иван Антонович Кречетов. Всю дорогу он шел с Андреем, держа его под руку, - Андрей был любимцем профессора. "Надежда кафедры!" - шутливо называл его Иван Антонович.
Идя по широкому тротуару Каменного моста, Кречетов рассказывал о художнике Поленове, которого знал лично. От Ивана Антоновича ни на шаг не отставала Лена. Вадим шел сзади и то и дело слышал ее смех и оживленный голос, перебивающий профессора, очень звонкий на свежем воздухе.
День был безветренный, не по-зимнему теплый. Белое небо - одно бескрайное облако - склонилось над городом, и, казалось, не солнце, спрятанное где-то в вышине, освещает землю, а это прозрачное белое небо, похожее на огромную лампу дневного света под матовым абажуром. В этом ровном небесном свете терялись краски, оставались одни полутона и общий на всем налет дымчатой голубизны - одни дома чуть желтее, другие чуть сероватей.
Возле кино "Ударник" река не замерзла. Вода была черной, тяжелой и в стелющихся клубах пара казалась кипящей. Над куполом "Ударника" с криком носились галки, и лишь эта птичья суетня в небе нарушала ощущение покоя и безмятежности. В Москве это ощущение очень редко - оно бывает только зимой и только в такие тихие, слабо морозные воскресенья, в какие-то неуловимые промежутки дня, между двумя и четырьмя часами…
По пути в Третьяковку Вадим рассказывал Рашиду о Москве - они шли мимо Кремля, Дома правительства к Кадашевской набережной. Вадим заранее радостно предвкушал, как он будет водить Рашида по лабиринту залов, знакомых ему, как его собственный дом, рассказывать о художниках, наблюдать за восхищением Рашида. Как в детстве он любил показывать товарищам свой альбом марок, интересные книги из отцовской библиотеки, так теперь он нетерпеливо ждал минуты, когда он покажет Рашиду свою галерею, с любимыми своими картинами - точно готовился сделать ему драгоценный подарок…
И вот он - узенький, скромный, выбегающий к гранитному борту Канавы, знаменитый Лаврушинский переулок.
Как всегда по воскресеньям, в переулке было людно - одни торопились в галерею, другие медленно шли навстречу. Пробежала стайка ребятишек-ремесленников в черных форменных шинелях; громко стуча ботинками, посередине переулка прошагала, обгоняя студентов, группа матросов, за нею медленно ехала какая-то посольская машина с иностранным флажком.
До Вадима доносился голос Кречетова:
- …в девяносто втором году они передали галерею в дар Москве. Было уже больше тысячи картин, сотни рисунков, скульптура, гобелены - неплохой дар, а? В миллион триста тысяч рублей оценили все собрание. Павел Михайлович был замечательный человек…
За оградой появилось невысокое красно-белое здание, похожее на старинный княжий терем, со славянской вязью на фасаде.
Каждый раз, входя в этот чистый асфальтированный двор, Вадим вспоминал свое первое детское посещение Третьяковки, лет пятнадцать назад. Необъятность жизни, которую он, мальчишка, вдруг открыл для себя в один день, потрясла его тогда почти до головокружения.
Потом он часто бывал здесь с Сергеем. Состязались: кто лучше знает художников. Сергей всегда знал лучше, - он был находчивей и легче запоминал фамилии. Вспомнился школьный учитель рисования Марк Аронович - "Макароныч". Смешной был старик, слезливый и сентиментальный. А бас у него был оглушающий, и он любил театрально восклицать. В Третьяковке Макароныч поучал: "Искусство надо чувствовать спиной. Если, глядя на Сурикова, вы не чувствуете божественного холода в спине, значит, вы не дети, а куча дров". В сорок первом году Макароныч ушел в московское ополчение и погиб под Ельней.
- Приготовьте студенческие! - крикнула Лена, обернувшись.
- Билеты, да? Зачем? - спросил Рашид.
Вадим объяснил ему, что входная плата для студентов втрое ниже. В гардеробе густо толпились посетители - много молодежи, военных, пионеров. Бородатые старички с кроткими нестеровскими ликами не успевали подавать и принимать пальто.
В первый зал, поблескивающий многовековым золотом икон, студенты вошли все вместе и сразу - словно очутились в другом воздухе - начали двигаться осторожно, бесшумно, заговорили шепотом. Потом компания постепенно разбрелась. Иван Антонович с Леной и Андреем остались позади, в залах древнерусского искусства. Лесик, Нина и Мак Вилькин пошли вперед.
Вадим остановился вместе с Рашидом у картины Верещагина "Перед атакой под Плевной".
- Плевна, Болгария… - сказал Рашид тихо. - У меня брат в Болгарии воевал, Джалэль-ака. Ранен был, без ноги пришел.
Он пристально вглядывался в лица русских солдат, лежащих густыми рядами в своих темно-синих мундирах, со скатками шинелей через плечо и винтовками, изготовленными для штыкового боя. До свистка атаки остались короткие часы, может быть минуты. Темное предрассветное небо тревожно, и тревожная суровость во всем - в насупленных лицах солдат, их сутулых спинах, надвинутых на глаза фуражках… Готовится, очевидно, одна из последних атак на редуты Осман-паши, глубокой осенью.
- Верещагин тоже был ранен в Болгарии, - сказал Вадим. - А мы прошли северней, через Румынию. Я только на болгарской границе был, на Дунае у Калафата.
Рядом висела другая картина Верещагина: "Нападают врасплох", из эпохи завоевания царизмом Средней Азии. Те же усатые русские солдаты, только в белых рубашках и шароварах, похудевшие, с коричневыми от загара лицами, отражают внезапное нападение бухарцев. Они сейчас только выбежали из палаток, сбились маленькой группой, ощетинились штыками, а бухарцы летят на них конной лавой. В лицах русских - отчаянная решимость биться до конца, и они не дрогнут, будут биться прикладами и штыками, пока не изойдут кровью, падут все до единого на жаркий песок, затоптанные конями, порубанные кривыми азиатскими саблями.
Долго стояли Вадим и Рашид перед этой страшной картиной. И думалось каждому: может быть, тот высокий, с русыми кудрями солдат без фуражки, застывший впереди своих с обнаженным клинком в руках, - дед Вадима, а дед Рашида, чернобородый, в зеленой чалме, мчится ему навстречу со злобно перекошенным лицом и взнесенной для смертельного удара саблей. Через секунду сойдутся они - и оборвется хриплая русская брань или пронзительный крик мусульманина.
Это было семьдесят лет - один только человеческий век назад.
- Да-а, старинная картина! - с уважением сказал Рашид, прицокнув языком. - Очень историческая.
Они постояли некоторое время молча, потом Рашид взял Вадима за руку и они перешли в соседний зал. И сразу пахучим и васильковым обняло их очарование русской природы - перелески во влажной дымке, светлая шишкинская даль…
Вадим подумал о том, что в Третьяковку надо ходить не часто. Тогда испытываешь то удивительное чувство обновления, какое бывает весной, когда впервые после долгой зимы выедешь за город, в зелень. Много раз в жизни ты видел прозрачное небо весны и вдыхал запах земли, молодых трав и речной свежести, но каждый раз это волнует по-новому. И эти тихие светлые залы каждый раз волнуют по-новому.
Здесь словно вся Россия, великая история родины: вот васнецовские богатыри, дымное утро стрелецкой казни, вот снежная Шипка, и немая тоска Владимирки, и понурые клячи у последнего кабака, и гордое, белое во мраке каземата лицо умирающего. И вот - октябрьское кумачовое небо, матрос с железными скулами, победные клинки Первой Конной и Владимир Ильич в скромном своем кабинете, созидающий великое государство…
Сквозь стеклянный потолок уже густо синело вечернее небо. В залах зажглись лампы. Посетителей к вечеру стало еще больше - то в одном, то в другом зале встречались экскурсии, много людей ходили с блокнотами в руках, что-то озабоченно записывали. В нижнем зале, на выставке советской графики, Вадим и Рашид, встретили свою компанию.
Когда все вышли на улицу, Лена сказала:
- Вадим, у нас тут спор возник. Андрей говорит…
- Нет, постой! - перебил ее Андрей. - Пусть сначала он сам выскажется. Вот слушай: Репин написал "Бурлаков". Был он счастлив, закончив эту картину?
- Ну разумеется!
- Так. А вот, например, Семирадский написал картину "Танец между мечами". Она очень красиво написана и такая яркая, захватывающая.
- Я знаю картину. И что?
- Так вот, был ли и Семирадский счастлив, закончив свою картину?
- Вероятно, да.
- И последнее, - с азартом закончила Лена. - Что такое счастье художника? И вообще счастье?
Нина и Лесик засмеялись.
- Н-да, спор солидный… - сказал Вадим, озадаченно улыбаясь.
Лена взяла Вадима под руку и заговорила громким, энергичным голосом, так что слышно было всему переулку:
- Я утверждаю, - вот слушай, Вадим! - что и Репин и Семирадский были одинаково счастливы, потому что оба они испытали счастье художника, закончившего творение. Ведь верно? А Андрюшка говорит, что Репин был счастлив более полно, глубоко, что он испытал счастье не только художника, но и гражданина, общественного деятеля. А я считаю, что счастье нельзя делить и измерять, как варенье. Это горе может быть большим или меньшим, а счастье - что-то абсолютное…
- Еще Толстой отметил, - поспешно вставил знаток первоисточников Мак Вилькин. - Все счастливые семьи счастливы одинаково, все несчастные…
- Ну как, Вадим? Я права? - спросила Лена, настойчиво дергая Вадима за рукав пальто.
- Ты?.. По-моему, нет, - сказал Вадим, стараясь собраться с мыслями и ответить как можно обстоятельней, серьезней. - Видишь ли, Семирадский не был в искусстве ни гражданином, ни общественным деятелем. Он возрождал академизм в живописи, борясь по существу с реалистическим искусством передвижников…
- Дима, зачем ты читаешь мне лекцию?
- Нет, я просто рассказываю тебе о Семирадском. Я его не люблю. Это художник фальшивый, подражательный, и картины его напоминают не жизнь, а театр.
- Боже мой, да кто с этим спорит! Ты ответь мне: был он счастлив, закончив картину "Танец между мечами"? Как художник - ну?
- Да что значит счастлив? - сказал Вадим с досадой. - Заладила тоже: "счастлив, счастлив"! Надо выяснить сперва, что такое вообще счастье.
- Вот я, Димочка, и собираюсь выяснить!
- И напрасно. По-моему, это то, что выяснить путем дискуссий невозможно. Об этом даже нельзя говорить вслух…
- Художник бывает счастлив тогда, - сказал Андрей со своей удивительной способностью просто и убежденно, безо всякого стеснения высказывать всем известные вещи, - когда он своим творчеством приближает к счастью народ, пусть на шаг, на полшага.
- Да? А я думала, что народ ни при чем, - сказала Лена насмешливо. - Такие истины, Андрюша, ты-можешь приберечь до экзаменов. Кстати, люди, которые так прекрасно все понимают, никогда почему-то счастья не достигают. Скажи, Андрюша, ты был хоть раз в жизни счастлив?
И сейчас же чему-то обрадовался Мак:
- Леночка, это у Гете есть! Еще Гете сказал: "Суха, мой друг, любая теория, но вечно зелено дерево жизни!" Это гетевское…
- Так, Андрюша, ты был хоть раз счастлив? - спросила Лена, лукаво прищурясь.
Андрей неожиданно смутился и, покраснев, пробормотал:
- То есть… в каком смысле…
- А, вот видишь? - торжествующе рассмеялась Лена. - Теперь ты спрашиваешь, в каком смысле? В том-то и дело! Потому что я знаю одно, и вы меня не переубедите: человек живет один раз, и личное счастье для человека - очень много, почти все!
- Правильно, - согласился Вадим.
Нина Фокина и Мак, которые шли сзади, возмутились в один голос:
- Как же правильно, Вадим?
- Постойте, - сказал он. - Все дело в том, как понимать личное счастье.
- А как ты, например?
- Я после скажу. Давайте по порядку. Кто у нас… - Вадим обернулся и, увидев Рашида, молчаливо шагавшего рядом с Иваном Антоновичем, хлопнул его по плечу. - Вот самый молодой! Ну-ка, ваше мнение о счастье, дитя юга?
- Наше? - переспросил Рашид и, нахлобучив на лоб меховую шапку, начал храбро: - Я скажу, хоп! Ну, когда была война, я думал, что счастье - это конец войны, победа, мой отец и братья - все живые, и все приезжают домой. Потом это счастье наступило. И я стал думать, что счастье - другое, это когда я кончу десять классов, аттестат зрелости в руках, полный порядок. Потом и это счастье наступило. И я решил, что настоящее счастье будет тогда, когда я приеду в Москву и поступлю учиться в московский институт. И вот… - И, блеснув в темноте зубами, он вдруг сорвал шапку с головы и широко взметнул ее в сторону. - Видите? Счастье? Конечно, да! Таких счастий, по-моему, у человека должно быть очень много, разных. Вся жизнь. И чем больше, тем лучше, - вот как, по-моему.
- А Достоевский говорил, - заметил Мак, - что человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько и несчастья.
- Ну, Достоевский! - Лена махнула рукой. - Это устарело. Никто не знает, что такое счастье. И вообще мне надоело спорить.
Она быстро пошла вперед и взяла под руку Лесика.
- Лесь, что нового в спортивном мире? - громко спросила она. - Ты уже был на хоккее, видел чехов?
Вадим смотрел сзади на длинное зимнее пальто Лены с меховой оторочкой внизу, которое волнисто развевалось при каждом ее шаге, и подумал вдруг, что спортивный мир интересует ее так же мало, как и разговор о художниках. И неожиданно сердито он сказал:
- А ты, Мак, набит чужими афоризмами, как… черт знает что.
Общий разговор сам собой прекратился. Вышли на мост, там было ветрено, промозгло, и все шли сгорбившись, наклонив головы, пряча лица от ветра в поднятые воротники. Кречетов вдруг спросил:
- Что же замолчали, молодежь? С таким интересом вас слушаю… А?
- Слишком долгий разговор, не для улицы, - сказала Нина. - А ваше мнение, Иван Антонович? Как вы смотрите на счастье?
- Оптимистически, - сказал Кречетов, улыбнувшись. Он отогнул рукою угол воротника и обернулся к Вадиму: - А знаете ли вы, от чего происходит слово "счастье"?
- Счастье! Что-нибудь - часть… участь…
Лена остановилась впереди и обрадованно произнесла:
- Я же и говорю: часть, частное! Ну - частная жизнь, личная… Да, Иван Антонович?
- Да нет, не совсем. Счастье - это "со-частье", доля, пай. Представьте, что какое-то племя закончило удачную охоту. Происходит дележ добычи. Каждый член племени или рода получает свою долю - свое "сочастье". Понимаете? Значит, уже древнее слово "сочастье" имело общественный смысл. Если для всего рода охота была удачной, каждый член рода получал свое "со-частье", если была неудачной - не получал ничего. Стало быть, для достижения своего "со-частья" каждый человек должен был всеми силами участвовать в общей охоте, в общем труде. То есть то, что называется - участвовать в общественной жизни. Вот вам и философия личного счастья.
- Как здорово-то, Иван Антонович! - воскликнула Нина, захлопав в ладоши. - Ленка, ты слышала?
- Точно! Личное сливается вместе с общественным, - сказал Рашид убежденно.