Я подхватил ящик. Мы оттащили его в холодную полутемную кладовую. Потом таскали квадратные ящики и длинные. Тяжелые и легкие. В ящиках что-то брякало, перекатывалось. Потом мне дали лопату и велели накладывать мусор на носилки. Я швырял полные лопаты разного хлама, оставленного фашистами. Мне стало жарко, сбросил куртку. Соленый пот щипал глаза. Я забыл про голод, дождь. Мне стало весело. Две девчонки в стеганых куртках, перепачканных известкой, таскали носилки. Щеки у них были красные, глаза блестели. Поравнявшись со мной, одна из них, светлоглазая, командовала:
- Раз-два-три!
Носилки с костяным стуком падали на землю. Я кидал мусор, а девчонки стояли рядом и смотрели на меня. Я на них не смотрел. Я смотрел на лопату и на их ноги. У одной были приличные ножки. Полные, с круглыми коленками. Но все портили башмаки. Грубые, облепленные известью, они каши просили. Как-то раз, набросав на носилки мусора, я выпрямился и повнимательней посмотрел на девчонок. Приличные ножки принадлежали светлоглазой. Вторая была тумба - круглощекая, с крошечным носом. Про таких толстух моя бабушка говорила, что у них нос караул кричит - щёки задавили. У моей бабушки был верный глаз. Толстуха мне совсем не понравилась. А светлоглазая была ничего. Хорошенькая.
- Не человек, а землеройная машина, - сказала Тумба.
- Экскаватор, - подтвердила светлоглазая. У нее был приятный голос.
Надо было что-то ответить, но у меня словно мозги высохли. Ни одной мысли. Такая неприятная штука не первый раз приключалась со мной. Знакомиться с девчонками я не умел. Мой дружок Женька Ширяев мог в пять минут познакомиться с любой девчонкой. Ему это раз плюнуть. А для меня - каторга. На ум приходят разные глупости. Голос становится каким-то жестяным и дребезжит, как консервная банка, которую ногой поддали. Несу какую-то чушь, самому стыдно. А остановиться не могу. Хочется выкрутиться, вместо очередной глупости что-нибудь поумнее сказать, а говорю опять чушь. Обычно это проходит, когда получше познакомишься. Но ведь не всякая девчонка захочет получше знакомиться с парнем, который несет околесицу. И еще в придачу говорит жестяным голосом.
После продолжительной паузы я сказал:
- Дождь…
Девчонки посмотрели на небо, подставили ладошки.
- Кончился, - сказали они.
Весь день лил, проклятый, а тут и вправду кончился! Хотя бы одна капля для смеха упала с неба.
- Был дождь, и вот нету, - сказал я.
- Нету, - какими-то странными голосами подтвердили девчонки.
- К вечеру опять зарядит, - сказал я, проклиная себя. Ну чего я привязался к этому дождю?
Девчонки быстро нагнулись, подхватили носилки и ушли. До ямы метров сто. Вернутся они минут через пять. За это время нужно что-нибудь поумнее дождя придумать. Воткнув лопату в мусор, я стал думать. Как всегда в таких случаях, в голову ничего путного не лезло.
Девчонки пришли, бросили носилки.
- Дожди всегда осенью бывают, - сказала светлоглазая.
- И весной, - сказала Тумба.
- И летом, - сказала светлоглазая.
- И зимой, - сказала Тумба. - Правда, редко.
Уши мои запылали. Я повернулся к девчонкам спиной, поддел лопатой гору мусора и швырнул на носилки. Мусор с грохотом раскатился по доскам.
- А снег летом бывает? - спросила Тумба.
Это было не смешно. Глупо. Любая шутка, если она затягивается, становится глупой. В душе я был рад, что этот вопрос задала Тумба, а не светлоглазая. Когда носилки были наполнены, я выволок из свалки большущий камень и положил сверху.
- Мы не лошади, - сказала светлоглазая.
- Не валяйте дурака, - сказал я. - Тащите.
Тумба подергала за ручки носилок, охнула:
- Не поднять.
- Подымете, - сказал я.
Они с трудом оторвали носилки от земли и, покачиваясь, потащили к яме. Я смотрел им вслед и усмехался: это вам не снег… и не дождь. Пигалицы!
Понемногу у меня с девчонками наладились нормальные взаимоотношения. Камней я им больше не клал, а они перестали толковать про дождь и снег. От них я узнал, что в техникуме пока занятий нет: вместо потолка в аудиториях небо. Не все еще преподаватели прибыли: квартир нет. Все приходится строить самим: и учебный корпус, и общежитие. К годовщине Октябрьской революции всё должны закончить. Девятого ноября - первый день занятий.
- Ты на паровозном? - спросила светлоглазая. Ее звали Алла.
- На паровозном, - сказал я. И сам не понимаю, зачем соврал.
- Ваша аудитория рядом с нашей, - сообщила Тумба.
У нее и имя было какое-то дурацкое - Анжелика. Где такое выкопали? У меня тоже имя было не ахти какое: Ким. Коммунистический Интернационал Молодежи. Ну какой я Интернационал? Директорша школы, из которой меня выгнали в три шеи, рыжая Аннушка, публично заявила, что у меня сознательности и на один грош не наберется. Это имя мне родной отец удружил. У него сознательности хватило: имя-то подобрал идейное, а вот семью бросил.
И сколько я горя хватил с этим именем! В школе меня с первого класса стыдили: "Как тебе не стыдно, Ким? Плохо по истории! А еще Ким…" Ну ладно, по истории позорно двойки получать с моим именем, а, скажем, по геометрии или по алгебре? А ведь тоже стыдили. И ребята издевались надо мной. У них еще сознательность не доросла до моего имени. Они не знали, что такое Ким, а потому дразнили меня кто во что горазд. Один называл Китом, другой Кино, третий - Кило. Даже Критом и Квитом называли. И я терпел. А что мне еще оставалось делать? Завидовать другим ребятам, у которых были обыкновенные имена: Толька, Ванька, Колька.
Во время войны, когда я один жил у бабушки в Куженкино, я придумал себе новое имя: Максим. Максим Константинович Бобцов. Имя Максим мне давно нравилось.
Надоело мне мусор швырять на носилки. Да и с какой стати я здесь вкалываю? Я не студент и не строитель. Я посторонний. Случайный прохожий. Но лопату не бросал. И не уходил. Все-таки люди кругом. Снова оставаться наедине со своими мыслями не хотелось. Девчонки тоже устали. Это я видел по глазам: глаза у них уже не блестели. Девчонки ждали, что объявлю перекур. Но я не объявлял. Наоборот, с каким-то непонятным упрямством размахивал лопатой. Первой запросила пощады Тумба. Она тяжело плюхнулась на бревно и сказала:
- Упарилась.
Светлоглазая Алла сняла платок. Волосы у нее были густые, не очень длинные. В темных волосах - белая гребенка. Алла присела рядом с Анжеликой, вытянула свои красивые ножки в безобразных бахилах.
- Вы любите играть в волейбол? - спросила она.
- В чехарду люблю, - сказал я.
Я не придуривался. Действительно, в чехарду я любил играть. И прыгал дальше всех.
- У меня мозоль, - сообщила Тумба.
- Я могу весь день играть в волейбол, - сказала Алла.
- А я в чехарду, - упрямо сказал я.
- И поясницу что-то ломит, - пожаловалась Тумба.
"Хватит трепаться, - хотел сказать я ей. - У тебя и поясницы-то нет. Сплошное туловище". Но не сказал. У меня у самого все кости ныли. Мне нужно было сесть рядом с ними и поболтать, а я знай накладывал на носилки землю. А когда уселся на бревно рядом с Аллой, Тумба поднялась.
- Поехали, - сказала она.
Девчонки подхватили носилки и зашагали к яме. А я остался сидеть на бревне, как дурак.
К складу подъехал дядя Корней. Швейк спрыгнул с подножки прямо в лужу и крикнул:
- Цемент! На разгрузочку!
Я бросил лопату и подошел к машине.
- Вкалываешь? - спросил Швейк. На щеке у него зеленело цементное пятно. Одна обмотка волочилась.
- Обмундирование растеряешь, - сказал я.
Швейк опустился на колено и в два счета намотал мокрую тряпку вокруг тощей ноги.
- Порядок, - сказал он.
Я таскал бумажные мешки с цементом. Едкая зеленоватая пыль лезла в нос. Я чихал и про себя ругался. Девчонки давно пришли с носилками и, не дождавшись меня, сами накладывали мусор. Дядя Корней, привалившись к капоту плечом, курил махру и глядел на хмурое небо. Косо глядел.
Когда мы разгрузили машину, на территории уже закончили работу. Студенты потянулись внутрь здания - там столовая. Дядя Корней плюнул на окурок и тоже затопал в столовую. Я посмотрел в ту сторону, где работали мои девчонки. Их и след простыл. На бревне лежала моя куртка. Мокрая такая, жалкая. Я надел ее, хоть и противно было. Из кладовой выскочил Швейк. В руках у него была записная книжка. Учащийся он или строитель?
- Ты кто такой? - спросил меня Швейк.
- Никто, - сказал я. И это была истинная правда.
Умолк людской гомон, замерла на стройке жизнь, и я снова почувствовал себя никому не нужным.
Швейк, расставив тонкие ноги в зеленых обмотках, смотрел на меня и морщил лоб:
- Из деревни?
- А что? На носу написано?
- Нос у тебя в порядке, - серьезно сказал Швейк. - Раз спрашивают - отвечай.
- Тут до войны жил.
Швейк провел рукой по щеке, и зеленое цементное пятно размазалось до самого уха. Я хотел сказать ему, чтобы вытер рожу, но не сказал. С пятном было интереснее.
- Образование? - допрашивал Швейк.
Мне хотелось послать его подальше. К чертовой бабушке.
- В седьмом учился, - сказал я. - Вытурили.
- Будешь студентом, - запросто решил мою судьбу Швейк. Лицо у него стало важным, будто он по меньшей мере начальник техникума.
- А ты кто такой, парнище? - в свою очередь спросил я.
Швейк поднял с земли щепочку и соскреб с обмотки глиняную лепешку.
- Кто я? - переспросил он.
- Эге, - сказал я.
Швейк повертел в руках щепочку, бросил в ящик с известью. Провел ладонью по другой щеке. Теперь он напомнил мне маскарадного кота. Только не в сапогах, а в обмотках.
- Ничего страшного нет, если человек не закончил семилетку, - сказал Швейк. - Мало ли причин… В техникуме наверстает.
- Не примут без свидетельства, чудак.
- Нужно хорошей работой доказать, на что ты…
- Погоди, - перебил я. - У тебя тоже нет бумаги?
- Мыши съели, - сказал Швейк.
- Бывает, - усмехнулся я.
- Пошли к завучу, - сказал Швейк. - У них недобор.
Я вспомнил Алкины глаза: большие, светлые, с каким-то отливом. Когда я таскал цемент, Алка два раза посмотрела на меня. Один раз - когда я уронил пакет в грязь, а второй - когда шел из кладовой. Хорошо так посмотрела. Без ехидства.
- Пошли, - сказал я.
Завуч, маленький лысый человек в огромных рябых очках, был на редкость неразговорчив. Пока я ему пространно толковал о своей давнишней мечте стать железнодорожником, он смотрел мне в переносицу и укоризненно кивал головой. Давай, дескать, ври, парень, а я послушаю… Я замолчал, а он все еще изучал мою переносицу и кивал. Я с трудом удержался, чтобы не оглянуться: уж не стоит ли кто-нибудь за моей спиной, не показывает ли ему фигу. Завуч наконец перестал кивать и заговорил. Голос у него был тонкий и монотонный. Причем он после каждой фразы говорил "тэк":
- Документы в порядке? Тэк. Сдашь в отдел кадров. Тэк. Оформишься рабочим. Тэк. Получишь карточки и топчан в общежитии. Тэк. А когда учебный корпус построим - будешь держать экзамены по русскому языку, физике, химии, географии. Тэк. Можешь идти. Дверь захлопни покрепче - дует. Тэк.
- Товарищ здорово сегодня поработал, Семен Григорьевич, - ввернул Швейк.
- Идите, - сказал завуч.
"Вот зануда!" - подумал я.
За дверью Швейк сказал:
- Я чуть не прослезился… Умеешь вкручивать.
- От тебя научился.
Швейк хлопнул меня по плечу и рассмеялся.
- Пойдем получим твои карточки и в - столовку. А спать будешь рядом со мной.
Я тоже хлопнул Швейка по плечу и сказал, чтобы он лицо умыл. Этот разбитной парень в зеленых обмотках мне все больше нравился.
3
Дождь моросил целую недолю. На строительной площадке разлились лужи. Вода была мутная, словно ее известкой побелили. Капало отовсюду: с неба, с крыши, с носа. Сосновое бревно, на котором мы отдыхали, осклизло. С него клочьями, точно шкура, слезала мокрая кора. Противно было садиться. Моя куртка не просыхала, от нее пахло болотом. Девчонки хлюпали с тяжелыми носилками по грязи. Им, как и мне, до чертиков надоела эта однообразная работа. А мусор не уменьшался. От дождя он стал тяжелее. Я накладывал неполные носилки, жалко было девчонок. Алла выбросила свои драные бахилы на помойку и надела резиновые сапоги. Сапоги были новые и сверкали как лакированные. После двух рейсов с носилками они перестали сверкать.
Швейк был хитрый парень. Он носилки не таскал, не швырял мусор лопатой. Он ездил с дядей Корнеем на станцию за стройматериалами. Оформлял какие-то документы, руководил погрузкой и разгрузкой. Работа не бей лежачего. Не то что наша. У Швейка даже ботинки не были измазаны в грязи.
Алла почему-то больше на меня не смотрела. Наверное, не до того было. Грязь, дождь. Не до амуров. А все равно интересно было с ними работать. Набросаешь мусору и смотришь, как они тащат носилки. Тумба шагает как слон, грязь во все стороны, а Алла идет плавно, покачивает станом, ноги переставляет осторожно. И разговоры у нас стали нормальные, не только о погоде. Сядем на бревно и болтаем о том, о сем. О кинофильмах, об артистах. Об этом все больше они. Я к артистам отношусь равнодушно. Играет человек в кино, и ладно. Тоже работа. Я девчонкам загибал про зверей разных: про крокодилов, жирафов, кенгуру. Я недавно прочитал книжку об этом и вот высказывался. Сидим на бревне и болтаем: они про Самойлова и Целиковскую, а я про кенгуру. Весело так болтаем.
Обедали мы в два часа. В сумрачной столовой стояли длинные столы на козлах. Кассирша обстригала ножницами с наших карточек жиры, мясо, крупу, хлеб и выдавала белые талоны с треугольной печатью. Талоны сдавали поварам. Получали хлеб, тарелку супа и второе, сами все это тащили на стол. Суп в основном был гороховый с крошечным кусочком свинины. На второе - картофельное пюре с коричневой подливкой и крошечной котлетой. Котлета не пахла мясом. На третье давали кружку компота. Компот был ничего. С урюком.
Через два часа после обеда я начинал мечтать об ужине. Судя по разговорам, об этом мечтали и другие. Тумба жила в женском общежитии и ходила с нами в столовую. Алла не ходила - у нее были в городе родители. Жили они в трехэтажном доме на Октябрьской улице.
А погода все хуже становилась. Дождь лил. Перестали мои напарницы на бревно садиться, убегали под крышу. А мне совесть не позволяла. Не хватало, чтобы я от дождя бегал, как кенгуру от сумчатого волка. А тут подул еще северный ветер. Он швырялся хлесткими каплями в лицо. Губы у девчонок посинели, в глазах - осень. В резиновых сапогах Алла стала еще стройнее. Она была гибкой, не то что Анжелика. Приятно было смотреть, как она ловко нагибалась за носилками. Перехватив мой взгляд, Алла сдвигала тонкие брови, отворачивалась. А мне смешно было. Я нарочно смотрел на нее. Опирался обеими руками на лопату и смотрел.
Как-то перед концом работы на стройплощадку пришел высокий парень в хромовых сапогах с блеском. Он, словно журавль, задирал ноги, перешагивая через лужи: боялся сапоги заляпать. Парень был в синих галифе и зеленой ватной куртке с серым меховым воротником. Он остановился возле моих девчонок, сидевших на бревне, и осклабился.
- Привет кочегарам, - сказал он.
Тумба посмотрела на Аллу. Алла опустила глаза и стала постукивать друг о дружку своими сапожками. Лицо у нее было невозмутимое.
- Три билета на "Воздушного извозчика", - сказал парень и похлопал по куртке. - Приглашаю всем колхозом.
Тумба проворно спрыгнула с бревна:
- На семичасовой?
- Га, - сказал парень.
Искоса поглядывая на него, я бросал мусор на носилки. Парень мне почему-то не понравился. Он все еще ухмылялся, и улыбка у него была какая-то глуповатая. Из-под кепки вылезал светлый чуб. На меня парень не обращал никакого внимания.
- Я побегу переоденусь, - сказала Тумба. - Встретимся у кинотеатра.
- А носилки? - подал голос я.
- Ну тебя, - махнула рукой Анжелика и захлюпала по грязи к общежитию.
- Много работать вредно, - сказал парень, не глядя на меня. Он глядел на Аллу. Глаза у него были круглые, ресниц совсем не видно.
"Нашла красавца… - подумал я. - Белобрысый хлыщ!" Я поддел полную лопату жидкой грязи и швырнул парню на хромовые сапоги. Он подпрыгнул и сразу обратил на меня внимание.
- Эй, ты! - заорал он. - Поосторожнее…
- Сапожки забрызгал? - сказал я. - Извиняюсь. - и швырнул парню на ноги вторую лопату.
Он отскочил еще дальше и вдруг стал краснеть. У него покраснели лоб, шея, только нос оставался бледным.
- Нарочно? - спросил он.
- Нечаянно, - ответил я.
Алла сидела на бревне и постукивала сапожками. "Тук-тук-тук", - ладно постукивали сапожки. Парень был повыше меня и шире в плечах, но мне было не привыкать драться с такими. Дело не в силе, а в ловкости. Все же драться с ним мне не хотелось. Чего доброго, Алка нос задерет, подумает, из-за нее. А потом - народу кругом много. Соберутся, шум поднимется, разводить будут. Я нагнулся, взялся за ручки носилок.
- Поехали, - сказал я Алле.
Носилки подхватил парень.
- Погоди, - сказал я, опуская свою сторону. Парень тоже опустил. Я выворотил из земли булыжник, положил сверху на носилки. Выворотил еще три.
- Взяли, - сказал я. Ноги у меня глубоко вдавливались в грязь. Пересолил малость. Тяжело. Как бы не поскользнуться.
Позади было слышно, как пыхтел парень. "Тащи, тащи! - посмеивался я про себя. - Это тебе не хромовые сапоги чистить". Я нарочно выбирал дорогу похуже. Мы шлепали по лужам, глине. Ноги разъезжались. Парень ругнулся.
- Ты что к ней имеешь? - спросил он.
- Понесем дальше или тут свалим? - спросил я.
- За Алку - башку оторву, - сказал парень.
- Кирпич под ногами, - сказал я. - Не зацепись.
- За Алку…
- Три! - сказал я и отпустил носилки. Парень запоздал. Ручки вырвались из его рук.
- Приходи завтра, - сказал я. - Мусору много… - И, насвистывая, зашагал в столовую.
Я сел у окна и стал ждать Швейка. Я видел, как парень подошел к Алке и стал что-то говорить ей, размахивая руками. Алка смотрела на него и улыбалась. Когда Алка улыбалась, она становилась еще красивее. Нашла кому улыбаться, дурочка! Потом они рядом пошли в город. Сапоги у парня и синие галифе были забрызганы грязью. Он остановился у лужи и стал мыть сапоги. Я заметил, что сзади на его брюки нашита желтая кожа. Алка ждала его. Парня с кожаным, обезьяньим задом.
Швейк запоздал, - задержался на станции. Он без очереди ухитрился получить свою алюминиевую тарелку с картофельным пюре и бараньей костью. Вытащил из кармана полкруга колбасы, с сухим аппетитным треском разломил пополам, протянул мне. Колбаса копченая, вкусная.
- Продуктовый вагон ограбили? - спросил я.
- Ешь, - сказал Швейк.
Потом мы лежали в общежитии на нарах и смотрели в потолок. В животе у меня умиротворенно бурчала копченая колбаса. С потолка на кривом проводе спускалась стоваттная электрическая лампочка. Она слепила глаза. Посредине за столом сидели ребята и резались в "козла". Когда кто-нибудь из них приподнимался и с грохотом опускал на стол маленькую костяшку, меня зло брало. Экая радость треснуть костяшкой по столу. Они не в домино играли, а соревновались, кто громче стукнет костяшкой.