Признаться, я в тот миг пожалел, что не занозил на столбе обе руки.
- Я думала, тебя током дернет, - сказала Анжелика. - У тебя ведь резиновых перчаток не было.
Я летел к отцу как на крыльях. Все во мне пело и звенело. Хорошие все-таки эти девчонки. И Анжелика ничего. И улыбка у нее не такая уж глупая. Обыкновенная улыбка. Как у всех людей. Я даже не сразу заметил, как что-то острое покалывает меня в лицо. В воздухе носилась сухая смежная крупа. Она припудрила обочины мостовой, весело плясала под ногами. Совсем не было видно неба. Электрические огни неясно светились в снежной мгле. Вокруг каждой лампочки - радужный ореол.
Я отворил шаткую дверь прорабской конторки, и тотчас что-то со свистом пронеслось мимо уха. Раздался глухой удар. Предмет шлепнулся далеко за моей спиной. Я остановился на пороге и разинул рот: мой двухметровый родитель стоял на столе, подпирая головой потолок. На одной ноге у него не было сапога. Инженер Ягодкин согнулся в три погибели под нарами и тыкал в угол железной кочергой.
- Не наповал? - спросил он.
Я все еще таращил на них глаза, не понимая, в чем дело.
- Принеси сапог и закрой дверь, - сказал отец, слезая со стола.
Я принес сапог, закрыл дверь. Вероятно, у меня было очень растерянное лицо. Отец и Ягодкин посмотрели на меня и расхохотались.
- Тебе еще повезло, - сказал отец. - А если бы крыса на голову шарахнула?
Вот оно в чем дело! Очередная охота на крыс. Отец рассказывал, что эти длиннохвостые твари совсем обнаглели и не дают им житья. Мало того, что жрут все что попало, так ночью по спящим разгуливают, как по проспекту.
- Трех штук сегодня порешили, - удовлетворенно сказал Ягодкин. - Хочешь полюбоваться?
У меня такого желания не было. Истребители крыс, еще не остывшие после кровопролитного сражения, минут десять вспоминали подробности. Потом мы сели ужинать. Я уплетал большие куски хлеба с баклажанной икрой, пил из алюминиевой кружки чай.
- Скоро занятия? - спросил отец.
- После праздников. Кажется, девятого.
- Примут?
Я пожал плечами.
Отец поставил на стол кружку, постучал по ней пальцами:
- А если сорвется с техникумом, тогда куда?
Я промолчал. Откуда мне знать?
- К нам на стройку, - сказал Ягодкин. - Скоро башенный кран получим. Хочешь крановщиком?
- В Донбасс поеду, - сказал я. - Уголек рубать. Два месяца отпуска дают. И путевку в здравницу.
- Крановщиком хорошо, - гнул свое Ягодкин. - Заберешься на верхотуру и нажимай кнопки. Кругом небо, воздух. У самого господа бога под крылышком работать будешь.
- На стройку не возьму, - сказал отец. - Нам неучи ненужны.
- Икра хорошая, - сказал я. - Где вы ее достаете?
- Кнопки нажимать… - усмехнулся отец. - Кнопки тоже штука не простая.
- Не спорю, - сказал Ягодкин. - Освоит. Парень с головой.
- Голова и у осла есть…
Мне надоели эти разговоры. Неужели о другом нельзя потолковать? Я попытался перевести разговор на дом: стал расспрашивать про мать, ребятишек. Но отца невозможно было сбить с главного направления.
- У них-то все в порядке, - сказал он. - Они из школы не убегают.
- У них еще нос в сметане, - стал злиться я. - Они в коротких штанах ходят. А я…
- Что ты? - спросил отец.
- До свидания, - сказал я. - Пойду.
Отец переглянулся с Ягодкиным, покачал головой.
- Ты прав, - сказал он. - Ты совсем большой - штаны-то длинные!
Я надел шапку.
- Седьмого ноября наши приезжают, - совсем другим тоном сказал отец. - Приходи встречать.
- Дом построили? - спросил я.
- Отпразднуем сразу и новоселье, - сказал отец.
- И вы? - спросил я инженера.
На лице Ягодкина погасла улыбка. Он нагнулся к печке, подбросил дров. И, глядя на огонь, проговорил:
- Я буду к вам приходить в гости. - И, помолчав, прибавил: - Заходи и ты ко мне. Угощу икрой.
- Поезд прибывает утром, - сказал отец. - Не проспи.
Он немного проводил меня. За дверью все еще хороводила метель. Она с воем набросилась на нас, заглянула в рукава, в штанины брюк. Отец чиркнул спичкой, закурил. Неяркий огонек папиросы прорезал на его лице глубокие морщины. - Лицо стало строгим, хмурым.
- Ты инженера не спрашивай про дом, - сказал отец. - Нет у него ни родных, ни дома.
- В войну всех?
- Настоящая зима, - сказал отец и поежился. - Так гляди, не проспи.
Я кивнул и пошел в общежитие. Настроение у меня было радостное. Наконец-то снова все соберемся вместе! Честно говоря, я здорово соскучился по матери, братишкам. И отцу будет легче. А то по месяцу ходит в нестираной рубахе. И худой, как сушеная вобла. И мне будет лучше. В общежитии тоже неплохо, привык, но дома совеем другое дело. Я стал думать о Ягодкине. Наверное, во время войны погибли его близкие. Разбомбило или немцы расстреляли. А человек, видно, хороший. Лицо у него симпатичное. Очень доброе. Волосы у висков седые, а сам еще не старый.
Контора отца находилась на берегу Ловати. За два месяца они построили восемь стандартных двухэтажных домов. На одном из них виднелась табличка. Я не поленился, подошел и прочитал: "Улица Александра Матросова". Не было ничего - и вот улица. Я заглянул в окно. Молодая женщина и халате гладила белье. Руки у нее были обнажены, на локтях ямочки. На столе лежала стопка выглаженного белья и стояла алюминиевая кружка. Женщина поплевала на палец, дотронулась до утюга, взяла кружку и, набрав в рот воды, хотела брызнуть на белую мужскую рубаху, но тут увидела меня. Глаза у нее округлились, нос сморщился. Я улыбнулся, подмигнул ей и пошел прочь. Я вдруг испытал гордость за отца. Это он, Ягодкин и другие построили дом. И люди получили квартиры. Тепло им под шиферными крышами. Здесь на улице вьюга. Она стучится в окна, свистит. Люди не слышат. Проснутся завтра, а кругом белым-бело. Вспоминают они, интересно, хотя бы иногда, тех, кто дал им это тепло, уют?
Кажется, я стал что-то напевать себе под нос, - у меня была такая дурная привычка. Мне еще с детства внушили, что у меня нет голоса: медведь, дескать, на ухо наступил. Может быть, медведь и наступил мне на ухо, но музыку я очень любил. И петь любил. Потихоньку, для себя. Иду себе, напеваю под нос, а впереди вышагивает кто-то в матросском бушлате. Плечи и спина узкие. На голове черная ушанка, на ногах резиновые сапоги. Щупленький такой морячок. Даже не морячок, а юнга. Все это я подумал, шагая сзади. Наверное, я все-таки громко пел, потому что, когда нагнал юнгу на мосту, он фыркнул и сказал:
- Тоже мне Козловский…
Голос мне показался очень знакомым. Я сбоку взглянул юнге в лицо и присвистнул: это же Рысь!
- Каспийскому моряку привет! - сказал я.
Рысь была настроена не так радостно, как я. Зеленоватые глаза ее с холодным любопытством смотрели на меня. На черный мех матросской ушанки налепилась упругая прядь волос. Снег побелил ее.
- Поёшь? - спросила Рысь.
- А что, разве запрещается?
- Тебе запрещается, - отрезала Рысь.
Я не стал спорить, хотя и обиделся немного. Рысь посмотрела на мое сконфуженное лицо и смягчилась.
- Ты лучше не пой, - миролюбиво сказала она. - Противно слушать. Думала - пьяный.
Мы спустились с ней с моста. Метель вроде стала стихать, зато снег повалил еще гуще. Длинные белые языки поземки лизали булыжники на площади Ленина. Траншей не было, в них уложили водопроводные трубы и сровняли с землей. Со здания обкома партии сняли леса. Мы прошли мимо чахлого сквера. В центре на сером цоколе чудом сохранилась обшарпанная гипсовая скульптура купальщицы. В одной руке купальщица держала обломок весла, другая рука была оторвана и почему-то засунута под мышку.
Рысь шла рядом со мной и смотрела под ноги. Ее большие резиновые сапоги поскрипывали по первому снежку. Мне нужно было поворачивать налево, я остановился. Рысь даже не оглянулась. Я проводил ее взглядом. Что-то в фигуре Рыси было грустное. Никого вокруг не было. С неба сыпался снег. Он не приставал к одежде. Рысь шла к своему висячему мосту. Шла одна. Мост натужно скрипел на ветру. Один конец его чуть вырисовывался в снежном потопе, другой был невидим и потому казался далеким, как Антарктида. Вот сейчас девчонка ступит на жидкие перекладины и исчезнет в белой кружащейся мгле. Я не знаю, что заставило меня крикнуть: "Рысь!" Девчонка сделала еще несколько шагов и остановилась. Прищурив от ветра и снега глаза, спросила:
- Ты стоял когда-нибудь на палубе?
Я никогда не ступал на палубу даже катера, но почему-то сказал, небрежно так:
- Случалось… Атлантику бороздил.
Рысь схватила меня за руку, потащила за собой. Мы врезались в пургу. Над мостом ветер и снег бесились вовсю. Нас бросило на проволочные перила. Где-то внизу была река. Я даже не знал, замерзла она или нет. Сплошное белое крошево.
- Штормит? - спросила Рысь.
Я кивнул. Девчонка стояла посередине моста и не держалась за перила. Ноги ее подгибались и выпрямлялись, как на качелях.
- Отпусти канат! - крикнула она.
Я отпустил, но мост стал проваливаться вниз, а вьюжное небо понеслось на меня. Я с трудом поймал ускользавший трос и больше не пытался выпускать его из рук. Рысь громко смеялась. Мы стояли совсем близко. Она пружинила на ногах и раскачивалась вместе с мостом. Я держался за проволочный поручень и тоже раскачивался. Глаза Рыси были широко распахнуты. В них прыгали бесовские огоньки. Щёки раскраснелись, на них блестели крупные капли. Волосы расплескались по лбу, шапке. Я смотрел на нее и думал, что это и есть настоящий юнга. Морской волчонок. И еще я подумал с удивлением, что это красивый "волчонок".
- А ты мне соврал! - кричала девчонка. - Ты Атлантику и в глаза-то не видел. И не знаешь, что такое шторм. Ты хвастун!
Я улыбался, молчал и смотрел на нее. Рыси это не понравилось.
- У тебя глаза, как у судака, - сказала она. - И сам ты похож на судака.
- Заткнись, кефаль каспийская, - огрызнулся я. - А то в реку сброшу…
Рысь закинула голову назад и еще громче засмеялась:
- Он меня сбросит!
- Сброшу! - сделал я страшное лицо и отпустил канат.
Рысь вплотную приблизилась ко мне. Я даже заметил на ее черных бровях блестящие капельки.
- Я тебя сама сброшу, - сказала она. - Хочешь?
Я схватил ее за узкие плечи и для острастки опрокинул на перила. Но мост швырнуло в сторону, и я, отпустив ее, схватился за канат. Рысь показала язык и, сорвав с моей головы шапку, исчезла в белой мгле, как снежная королева.
- Эй, Рысь! - крикнул я. - Отдай!
Ее я не видел. Слышал только, как скрипят доски под ногами. А потом и доски перестали скрипеть. Я не на шутку обозлился:
- Рысь! Гляди!..
Мост скрипел, раскачивался. Люто завывал ветер. Я почувствовал, что снег перестал колоть щеки. Подставил ладонь, и в нее сразу опустился рой снежинок. Крупных, рыхлых. Повалил большой снег.
Пришла зима.
7
Меня посадили на угол стола. Красивая полная женщина с узлом русых волос на затылке, Алкина мать, сказала: "Семь лет холостым будешь". И рассмеялась, показав белые, ровные, как у Алки, зубы. Длинный стол был заставлен тарелками с красным винегретом. Посредине стояли продолговатые селедочницы с котлетами и тушеной картошкой. Между ними бутылки. "Вермут", - прочитал я на этикетке. Перед каждым лежали маленькая тарелочки и нож с вилкой. За столом сидело восемь человек: все наши техникумовские, кроме Герки-барабанщика и еще одной худой девицы с длинным лошадиным лицом. Алка знакомила нас, но я забыл, как ее звать. Пальцы у девицы были длинные, холодные.
Как обычно перед началом пиршества, все чувствовали себя не в своей тарелке. Герка взял вилку и нож и стал тихонько барабанить по столу. Это так, для форсу. Дескать, я человек искусства, не могу без этого. Аршинов сидел рядом с Анжеликой. Он что-то негромко бубнил ей. Тумба с умным видом слушала его и, как истукан, беспрерывно кивала головой. Иногда хихикала и тут же умолкала. Свободнее всех держалась худая девица. Она взяла с туалетного столика узкую пилку и, не обращая ни на кого внимания, стала подпиливать длинные розовые ногти. Иногда она отрывалась от своего занятия, чтобы взглянуть на меня (она сидела напротив), и в глазах ее я читал презрение. Примерно, ее взгляд выражал: "Мне тошно смотреть на ваши глупые рожи, но я, так уж и быть, потерплю. Ради именинницы".
Я думал, что мать Аллы сядет вместе с нами за стол и выпьет рюмку-другую, но она вышла и больше не вернулась. Наверное, ушла из дому. Понимает что к чему.
Алла, как и полагается новорожденной, сидела в центре. Тонкая белая кофточка и черная узкая юбка хорошо подчеркивали ее фигуру. В туфлях на высоком каблуке она стала выше. Красивая была Алла, что и говорить. Не раз наши с Геркой взгляды, перекрещиваясь, останавливались на ней. Алла была приветлива и, как всегда, не очень разговорчива. Она часто улыбалась. Улыбка была немного смущенная, словно Алла извинялась, что ее угораздило в эту субботу восемнадцать лет назад родиться.
Пора было начинать. Аршинов поднялся, все смолкли. Анжелика проворно вскочила со стула и выключила радиолу. Мы все взяли по стопке и встали. Глупо было стоять с полной рюмкой и ждать, когда Аршинов кончит молоть чепуху. Можно было бы и сидя прослушать этот "исторический" монолог о здравии. Но на Аршинова, как назло, напал стих. Он с азартом говорил о том, что Алла хороший товарищ и что восемнадцать лет - это великая штука. Он не замечал, что вино из его рюмки выплескивается Анжелике на платье. Тумба героически молчала. Наконец, когда наши руки онемели, а вина убавилось в рюмках наполовину, Аршинов заткнулся. Мы быстро выпили и уселись.
Второй тост провозгласил Герка. Я демонстративно остался сидеть. Девица с лошадиным лицом тоже не встала. А потом вообще все перестали вставать. Один Герка все время вскакивал и, перегибаясь через стол, тянулся чокнуться с Алкой. Я терпеливо ждал, когда его черный в поперечную полосочку галстук угодит в коричневый соус. Но хитрый барабанщик не забывал придерживать галстук рукой.
Скоро языки у всех развязались. Начались разговоры. Каждый толковал со своей соседкой. Анжелика навалилась своим чугунным корпусом на Аршинова и что-то понесла. Бедный Аршинов несколько раз пытался вставить словечко, но ему это не удавалось.
Девица с лошадиным лицом после третьей рюмки немного смягчилась. Даже один раз улыбнулась мне, дала понять, что считает меня не совсем потерянным для общества человеком. Мне не хотелось с ней разговаривать, но уж так меня посадили: сколько ни вертись, никого, кроме худой девицы, нет перед тобой.
- У вас симпатичные глаза, - сказала девица. - А губы, простите, не выдерживают никакой критики.
Признаться, такого я не ожидал от нее. Я думал, что она способна разговаривать только о высоких материях. И вдруг глаза, губы… Да и голос у девицы был густой, мужественный.
- Вы, конечно, забыли, как меня звать, - продолжала она. - Катерина.
Имя свое она произносила с таким выражением, словно была та самая Катерина из "Грозы" Островского. Я что-то пробормотал в ответ, но девица перебила:
- Вам нравится Алла?
- С чего… вы взяли?
- Вы просто пожираете ее глазами.
Я стал свирепеть. Ну чего она сует свой нос куда не следует? "Пожираете…" Слово-то какое противное выкопала. Это Герка пожирает, а я могу вообще на нее не смотреть… если захочу.
Когда вина на столе не осталось, начались танцы. Как я и предвидел, первый танец мне пришлось танцевать с соседкой. Она была неимоверно длинная, выше меня на полголовы. Если бы я это знал, ни за что бы не пошел с ней. Пока сидела, было незаметно, что выше, а когда встала - уже поздно отказываться. Неприятное чувство испытываешь, танцуя с длинной оглоблей. Не мужчиной себя чувствуешь, а мальчиком-с-пальчик. Герка оказался куда проворнее меня. Он танцевал с Аллой. Я встретился с ней глазами, и она улыбнулась. Конечно, очень смешно я выглядел рядом с этой пожарной каланчой.
- Вам нужно учиться и учиться танцевать, - басила над моим ухом Катерина. - Вы медведь.
Я стиснул зубы и так крутанул ее вокруг собственной оси, что она охнула.
- Это же танго, - сказала она. - А вы…
- Я во время танцев не разговариваю, - злобно сказал я. И снова крутанул ее.
Я думал, что после этого танго у нее пропадет охота со мной танцевать, но ничего подобного: лишь заиграли вальс, девица подошла ко мне и, словно свою собственность, потянула на середину комнаты.
- Я не умею вальс, - сказал я.
- Стыдно, - сказала она. - Ну ничего, я вас научу.
И снова я кружился в жестких объятиях пожарной каланчи.
Кружился, наступал ей на ноги и выслушивал наставления:
- Не так… Ногу нужно ставить сюда, потом сюда. И раз…
Как только оборвалась музыка, я, бросив Катерину посередине комнаты, поспешил в сторону.
- Еще два танца, и я научу вас танцевать, - в спину мне сказала девица.
Нет уж, хватит! Пусть другого ученика поищет. Тут я увидел Геньку Аршинова. Вернулся к Катерине и тихонько сказал:
- Вы очень понравились вон тому лохматому парню… Он мечтает потанцевать с вами.
- У него красивые волосы с волной, - задумчиво сказала Катерина, - но, по-моему, слишком велик нос…
- Во время танцев не помешает, - успокоил я.
Катерина рассеянно посмотрела на меня и сказала:
- Он милый…
- Он любит паровозы и… высоких девушек, - сказал я и отошел.
Катерина минут пять наблюдала за Аршиновым, потом решительно направилась к нему. Видно, нос перестал смущать ее. Победили Генькины лохмы с волной. Оттеснив коротышку Анжелику, Катерина в две секунды завладела Аршиновым. Он был куда деликатнее меня: так до конца вечера и не сумел отвязаться от Катерины. Бедная Анжелика слонялась из угла в угол. Я слышал, как она сказала Алле: "Она противно танцует. Не понимаю, как он этого не замечает?" С Аллой мы танцевали медленное танго. Я выразительно смотрел ей в глаза и молчал. Она улыбалась. И тоже молчала. Я сжал ее маленькую руку.
- Алла, - сказал я. - Ты… ты красивая.
Я не умею и не люблю говорить комплименты, но эти слова сами сорвались с языка. Алла ничего не ответила. Она танцевала и улыбалась. Мне очень хотелось, чтобы Алла что-нибудь сказала. Тогда бы я ей рассказал про свой сон.
- У меня с тобой здорово получается, - сказал я. - А с другими - плохо. - И тут наступил ей на ногу. - Ну вот, стоило похвалиться…
- У тебя красивые глаза, - сказала Алла.
Тут и я заулыбался. Вторая девчонка говорит мне сегодня об этом.
- А губы? - спросил я. - Какие у меня губы?
- Ты смешной мальчишка, - сказала Алла. - У вас с Катериной неплохо получалось. Она тебе понравилась?
- Очень, - сказал я. - Нужно будет ее вратарем пригласить в нашу команду.
- Перестань… Она моя подруга.
- Ты мне приснилась, - сказал я.